Когда Вера въехала в новенькую двушку на окраине с мужем и дочкой, ей казалось, что всё — началась взрослая жизнь. С ипотекой, с недорогой мебелью, с затянутыми в пододеяльники одеялами на старом диване, пока ждали, когда доставят нормальную кровать. Слишком много хлопот, чтобы задумываться о чём-то, кроме быта.
Сначала всё шло неплохо. Утром — садик, работа, вечером — плита, игрушки под ногами, и муж, появляющийся после девяти. Он работал в такси, частенько брал смены, чтобы «перекрыть ипотеку». Иногда казалось, что она замужем не за человеком, а за голосом из темноты: «Выспись, пожалуйста, я устал».
А потом пришла свекровь.
— Временно, — сказал Илья, запинаясь. — Мам, ну ты же сама говорила, у вас с соседом потолок опять протёк, тебе там дышать нечем…
Свекровь, Валентина Васильевна, стояла на пороге с двумя сумками и пакетом из аптеки. На ней было мрачное пальто с пятнами от дождя, и в глазах — страдальческое «ну вот, пришлось унижаться, но я справлюсь». Вера прикусила язык. Что было делать? Сказать «нет»?
Первые дни Валентина спала в детской на раскладушке. Говорила, что Лерочка так сладко дышит, что ей рядом спокойнее. Потом она сама переставила мебель — «чтобы удобнее было», разложила свои таблетки по полкам, а Леру на ночь стали перекладывать в комнату к родителям.
— Ничего страшного, я ведь не навсегда, — как-то вечером сказала она. — Да и вам, Вера, отдохнуть надо. Бедная вы, замотанная. А то я посмотрела — кастрюля, из которой вы вчера суп ели, с пригоревшим дном. Это ж как надо торопиться, чтобы такое допустить?
Замечания сыпались как соль на свежую рану. То полотенца «висят не по правилам», то «на кухне жир», то «ребёнка к восьми укладывать — уже поздно». Но всё произносилось мягким, сочувствующим голосом, с надрывом и глазами полными тревоги.
Вера молчала. Молча перестирывала полотенца, молча переставляла банки, молча мыла полы. Только вот ощущение было, будто в квартире стало в два раза меньше воздуха.
Через неделю Валентина Васильевна поставила чайник в шесть утра. Потом хлопнула дверцей шкафчика. Потом включила радио «на фоне». Потом поинтересовалась, не проспала ли Вера на работу.
— С вами и будильник не нужен, — хмыкнула Вера, натягивая джинсы. — Как хорошо, что вы у нас.
— Я просто волнуюсь, — ответила свекровь. — У вас, молодёжи, здоровье не то, что у нас. Я в вашем возрасте уже и дачу тянула, и на двух работах была. А вы всё — спать и спать.
Она говорила это, подсыпая в чай что-то для «сердца» и закусывая батоном. Потом вытаскивала носовой платок, вытирала несуществующую слезу, и ехидно добавляла:
— Надеюсь, я тут не мешаю. Я ведь совсем тихо, сама в уголочке.
Однажды Вера пришла домой — на полу в детской были сложены её коробки с бумагами. Старые документы, ещё со времён учёбы, контракты, даже папка с дипломом. На коробке лежала записка: «Я тут порядок навела. Всё лишнее — на выброс. Оставь до завтра, если надо спасти».
— Вы выбросили мои папки?! — вспыхнула Вера, влетев на кухню.
— Да не кричи ты, — Валентина не отрываясь мешала суп. — Смотри, у тебя там половина — старьё. Ну что за привычка копить мусор? Я между делом там и книжки твои глянула — разве это читать можно?
Вера сглотнула. Хотелось швырнуть чем-нибудь. Но в дверях стояла Лера с бананом в руке, смотрела в обе стороны — в маму и в бабушку.
— Там не мусор, — медленно произнесла Вера. — Там моя работа. Там моё. Вы не имели права…
— Ах, да, — перебила Валентина. — Тут всё ваше. А я так, случайно забрела. Потерпите немного — и исчезну. Вот тогда и заживёте. Без моих советов, без моих денег, без моей помощи.
И замолчала, сжав губы. Суп булькал.
Валентина Васильевна начала жаловаться сыну. То на сквозняки, то на холодный приём. «Как будто я посторонняя». То на то, что Лера в саду стала грубить: «Думаешь, откуда это идёт, Илюша?». Сын всё слушал, кивал, но предпочитал отмалчиваться. Или шептал Вере поздно ночью: «Ну, давай потерпим. Чего тебе стоит?..»
Потом Валентина предложила платить за коммуналку. «Чтобы не быть обузой». Илья тут же согласился. А Вере стало казаться, что свекровь этим как бы «вписалась». Купила себе право.
— Я тоже тут живу, — сказала она однажды, убирая детские рисунки с холодильника. — А то как-то неаккуратно. Ни вкуса, ни порядка. У вас тут вообще есть концепция?
К весне Вера почти не разговаривала с мужем. Они жили как квартиранты, разделяя только график Лериных прогулок. Валентина всё чаще болела. Голова. Спина. Давление. Вера слышала, как свекровь шепчет сыну по ночам: «Я тут, как обуза… Но не бросай. Ты же мой мальчик…» — и чувствовала, как внутри нарастает что-то глухое, недоброе.
В конце марта свекровь сказала:
— Я тут подумала. Зачем вам два телефона? Один на Леру, другой — себе. Дети должны меньше знать про гаджеты. А заодно и интернет. Я бы вообще отключила Wi-Fi. Нечего вам лишнее читать. Вот мы без него жили — и ничего.
Вера закрылась в ванной. Не плакала. Просто стояла, прислонившись к двери, слушая, как за стенкой стучат кастрюли.
Она знала — это только начало.
Вера начала отмечать. Точками в блокноте. Каждый эпизод. Каждый «мелкий» комментарий, каждую пассивную агрессию, каждую попытку «подвинуться». Как будто эти отметки могли удержать её от срыва, стать доказательством — себе, не мужу — что с ней всё в порядке. Что это не паранойя. Что то, что происходит, — не нормально.
Свекровь занимала территорию по кусочкам. Сегодня — перекладывала полотенца в ванной, «чтобы быстрее сохли». Завтра — заменила скатерть на кухне, «потому что та была с пятном». Через день — убрала Верины кремы в шкафчик повыше: «Лера может добраться, да и не к лицу молодой маме такие траты».
Когда Вера поинтересовалась, зачем понадобилось выбросить их кофейный столик, Валентина ответила невинно:
— Ну он же шатался. Я же не знала, что вы к нему привязаны. Старый какой-то, из Икеи… Я думала, только у меня хороший вкус остался.
Илья начал приходить ещё позже. Иногда оставался ночевать на смене. Однажды Вера не выдержала:
— Ты просто сбежал. От меня. От неё. От всего.
Он сел на край кровати, ссутулившись.
— Мне просто тяжело. Вы обе меня… тянете. А я между. Я вас обеих люблю. И не могу…
— Я не тяну, — перебила она. — Я просто хочу жить. В своей квартире. Без постоянного ощущения, что я на экзамене. Без надзора. Без подковырок.
Он развёл руками. И ушёл спать на кухню.
На майские приехала сестра Ильи — Кира. Молодая, резкая, с короткими ногтями и длинным языком. Вера её недолюбливала — слишком прямая, слишком язвительная. Сестра осталась на выходные, и в первый же вечер, когда Вера убирала посуду, услышала за спиной:
— Ну ты даёшь. Ты чего маму-то довела? Она вся поникшая ходит. Сидит в уголке, боится слова сказать. Как будто не мать, а домработница у вас тут.
— Домработница, — тихо повторила Вера, не оборачиваясь. — Угу. Только вот хозяйничает она, а не я.
Кира фыркнула.
— Ну не знаю, я бы за такую помощь только благодарила. Ты посмотри, как у вас чисто, как ребёнок ухожен. Это ж она всё. А ты… Ты бы с ребёнком сама справлялась?
— Справлялась. Когда она ещё в своём доме жила, справлялась.
— Ага. Пока она не помогала с деньгами. С няней. С Лериным рюкзаком, который вы не могли себе позволить. Илья говорил, она вам дала на первый взнос.
Вера стиснула зубы.
— Она не дала. Она всучила. И теперь расплачивается за это не она, а мы. Каждый день.
После отъезда Киры в доме воцарилось напряжённое молчание. Вера перестала здороваться. Просто заходила в комнату, брала ребёнка, вещи, уходила в парк. Возвращалась — с Лерой на руках, с уставшим лицом. Валентина смотрела на это как на спектакль:
— Всё сама, сама… А сил-то? Здоровья сколько потеряешь… Молодость — не вечная.
Вера отвечала тишиной.
В один из вечеров, когда Илья снова «задержался», Вера осталась с Валентиной на кухне. Просто потому что Лера уснула, а в комнате было жарко. Они молча пили чай. Вера поставила кружку и произнесла:
— Уходите.
Свекровь медленно повернула голову.
— Что?
— Вы нас давите. Вы — не гость. Вы хозяин. Я устала. И я не хочу, чтобы моя дочь выросла в атмосфере, где мама всё время на грани.
Валентина смотрела с откровенным изумлением.
— Я? Давлю? Я, которая всё для вас, всё… Это вы меня изводите! Неблагодарная. Я тут… я тут чуть не умерла осенью от давления. Я вам дом держу. Я сына вам сохранила. Без меня он бы спился, знаете?
— Не спился бы, — Вера встала. — Он нормальный. Но вы сделали так, что он всё ещё маленький. Всё ещё ваш.
— Он мой сын! — Валентина вскочила. — Мой! И я его люблю. И он меня любит. А вы… вы просто…
— Жена, — отчеканила Вера. — Его жена. И мать его ребёнка. Уйдите. У вас есть квартира. Там нет потолка, но есть стены. И воздух. И тишина. Здесь вы всё это отняли.
Свекровь стояла с растерянным лицом. Потом швырнула на стол салфетку и вылетела из кухни.
На следующий день Вера проснулась — Валентины в доме не было. На столе записка: «Я поняла. Мешаю. Ухожу». На душе стало пусто. Не легко — пусто. Почти страшно.
Но не прошло и двух дней, как вернулась Ильина сестра. С двумя коробками. С порывистым дыханием и с фразой:
— Мама у нас. Сильно давит. Плачет. Просит давление померить каждые два часа. Говорит, ты её унизила. Она на таблетки села. Говорит, ты хочешь её убить.
Вера молча слушала.
— Я за Лерой приехала, — сказала Кира. — Мама хочет пожить с ней пару недель. Без тебя. Ей нужно восстановиться.
— Она что, с ума сошла?
— Она — бабушка. Ты не имеешь права лишать её общения.
Вера сжала руки в кулаки.
— Я не дам дочь. Без адвоката — не дам. Уходи, Кира. Сейчас же.
Вечером Илья пришёл, выслушал всё — молча. Только брови дёрнулись. Потом выдохнул:
— Я не могу, Вера. Она меня растила. Ты думаешь, мне просто взять и… выгнать?
— А мне просто было — жить с ней? Каждый день? В своей квартире?
— Может, поищем съёмное жильё? На время?
— Мы живём в СВОЁМ жилье. За которое платим. Она — в чужом.
Он не ответил. Только поднялся и ушёл на балкон. Закурил. Хотя бросил год назад.
На следующий день Валентина позвонила сама.
— Прости, — сказала она слабым голосом. — Я действительно перегнула. Просто мне было одиноко. Больно. Я… не знала, что стала обузой.
Вера молчала.
— Я просто хотела помочь. Но если вы не нуждаетесь… Я всё поняла.
— Мы не нуждаемся, — сказала Вера. — Мы нуждаемся в покое.
Тишина в доме держалась неделю. Потом пришёл конверт — свекровь закрыла за них очередной платёж по ипотеке. Без предупреждения. Без обсуждений.
Вера вытащила квитанцию. Положила на стол. Села напротив мужа. И сказала:
— Или ты возвращаешь ей эти деньги. Или я ухожу.
Илья молчал. Взял бумагу. Разорвал. И сказал:
— Она просто хочет, чтобы ты чувствовала себя обязанной. Всегда.
Вера впервые посмотрела на него по-настоящему. И сказала:
— Именно.
Май закончился внезапным теплом и юридической консультацией. Вера всё сделала тихо: записалась онлайн, отвела Леру к подруге, съездила в центр. Спросила, можно ли запретить бабушке навещать ребёнка без согласия родителей. Юрист внимательно выслушал, покивал и сказал:
— Запрет — крайняя мера. Начните с границ. Зафиксируйте письменно, если потребуется. Вам нужно, чтобы она поняла: вы — семья, а она — родственник. Не наоборот.
Вера ехала обратно в автобусе, глядя в окно. Мимо проносились дачи, бетонные коробки, рекламные щиты. Внутри было тревожно. Но впервые за много месяцев — ясно.
К началу лета Илья перестал ночевать дома вовсе. То «смена», то «у ребят», то «нужно подумать». Он не ругался. Он просто исчезал. А Вера всё ждала: может, придёт, сядет напротив и скажет что-то важное. Но он не приходил.
Однажды пришёл дядя Ильи, Пётр Алексеевич, «по делу». Вера впустила его с тревогой: он был из тех, кто всегда на стороне Валентины Васильевны. Но он просто сел на кухне, налил себе чаю и сказал:
— Вы знаете, я с ней поговорил. Валя, конечно, тяжёлый человек. Но, думаю, она и правда считает, что помогает. Для неё любовь — это контроль. Она не умеет иначе. Но это не оправдание. Я ей так и сказал.
— И что она?
— Сказала, что вы её уничтожили. Что она теперь никому не нужна. Что сын от неё отказался, а вы… вы её враг.
Вера промолчала.
— Только знайте, — продолжил Пётр Алексеевич. — Она не отстанет. Она теперь будет действовать через внука. Через слёзы. Через давление. Через соседей. Через воспоминания. Она просто по-другому не умеет.
В начале июня Вера подала на временное ограничение встреч с ребёнком. Не потому что боялась бабушки. А потому что поняла — Валентина не остановится. Уже были звонки в сад: «Почему меня не записали в список доверенных лиц?» Уже был звонок заведующей: «Вас обвиняют в том, что лишаете ребёнка семьи». Уже были шепотки на площадке.
Вечером раздался звонок. Номер скрыт. Вера взяла — интуитивно, зная, кто это.
— Я знала, — раздалось на том конце. — Ты не остановишься, пока меня не сотрёшь. Ты уничтожаешь сына. Отворачиваешь внучку. А теперь ещё и бумажками прикрываешься. Ты не женщина. Ты ледяная кукла.
— Я мать, — сказала Вера. — И я защищаю себя. И свою дочь.
— От меня? — голос дрогнул. — Я тебе ребёнка держала, когда ты лежала с температурой. Я вам приносила суп, когда он не зарабатывал. Я тебе обувь купила, когда вы застряли с кредитом!
— И всё это было сделано в обмен на власть, — ответила Вера. — Я не просила. И уж точно не покупалась.
Через два дня позвонила Кира. Громко, быстро, с эмоциями:
— Ты с ума сошла? Она в больнице. Давление. У неё криз! Ты её убиваешь, понимаешь? УБИВАЕШЬ. Своим эгоизмом. Она только и говорит, как ей плохо, как её предали. А ты с адвокатами.
— Я не запрещаю ей лечиться, — спокойно ответила Вера. — Я запрещаю ей ломать мне жизнь.
После выписки Валентина позвонила Илье. Он приехал. Вернулся поздно ночью. Сел, смотрел в пол.
— Она… как будто другой человек. Уставшая. Седая. Сломанная.
— Может, теперь поймёт, что пора жить своей жизнью?
— Она говорит, что ты добилась своего. Что ты разрушила семью. Что ты лишила её смысла. Что ты хочешь, чтобы она умерла одна в своей квартире.
Вера посмотрела на него. Глаза не дрогнули.
— Скажи мне честно. Ты хочешь, чтобы всё вернулось, как было?
Он закрыл лицо руками.
— Я хочу, чтобы она была жива. Но я не знаю, как нам теперь быть. Я между вами.
— Ты не между. Ты выбираешь. Каждый день. Просто молча.
Прошла неделя. Потом ещё одна. Валентина больше не звонила. Только прислала через общего знакомого фото Леры: с подписью — «я её люблю, даже если мне запрещают». Подпись была не от руки — напечатанная, аккуратная. Вера посмотрела и не стала отвечать.
Однажды летом Лера спросила:
— Мам, а бабушка нас не любит?
Вера присела на корточки. Заглянула дочери в глаза.
— Она любит. Просто… по-своему. Но у нас с ней по-разному устроены сердца. И то, что у неё — любовь, у нас иногда — боль.
— А папа?
— Папа… пытается всё понять.
В августе они с Ильёй развелись. Спокойно. Без скандалов. Илья снял себе квартиру рядом с мамой. Говорил, так ей будет легче.
— Ты хочешь, чтобы я приходила к Лере? — спросил он, собирая сумку.
— Да. Только не с ней. Пока Лера не подрастёт и сама не захочет.
Он кивнул. Грустно. Потом сказал:
— Ты изменилась. Стала жёсткой.
— А у меня не было выбора.
Через месяц Валентина снова позвонила. В воскресенье, в девять утра. Голос бодрый.
— Я выздоровела. Спасибо, что интересовалась.
— Я не интересовалась.
— Ну, неудивительно. Молодёжь нынче вся такая. Гордая. Сидите на родительской шее — и жалуетесь на давление, — хмыкнула свекровь. — До свидания, Вера. Считай, ты победила. Только не радуйся слишком долго. Жизнь — она длинная.
Предательство