Прощение

— Тебе не стоит сюда приезжать, — отец смотрел на меня исподлобья.

— Пап, ну ты что… Я же твоя дочь.

— Однажды я тебе поверил, больше такого не будет…

Я стояла на пороге дачи, сжав в руках коробку с черешней. Та самая, любимая. Мама раньше приносила ее каждое лето. А теперь мамы нет и папа живёт один. Уже шесть лет.

Он открыл мне дверь неохотно. Я увидела, как поседел, как сгорбился. И всё равно — тот же ледяной взгляд, что был в тот день, когда мы стояли у маленького гр..оба.

— Я просто хотела… — начала я, но он уже шёл на кухню.

— Проходи, раз приехала. Но помни, я тебя не приглашал.

Я поставила коробку на стол, села напротив.

В доме было накурено, раньше папа никогда не курил в помещении. Теперь же никаких правил.

— Ты же теперь вся правильная, да? — он усмехнулся. — Книги пишешь, лекции читаешь. Про вину, про принятие, про любовь, а на могиле брата когда была в последний раз?

Я опустила глаза, не знала, что сказать. Потому что в последний раз десять лет назад. Потому что не могла. Потому что каждый раз стоя там, я слышала крик, тот самый.

«Катя! Где Коля?!» И как я не ответила сразу.

— Пап, я была ребёнком. Мне было четырнадцать…

— А ему шесть! — он резко ударил ладонью по столу. Черешня покатилась по клеёнке. — Ты обещала за ним следить. Ты сама это сказала!

Пока я с твоим велосипедом возился, а я хотел с ним идти, я!

Но ты выпросила, настояла! И я поверил тебе, больше не поверю!

— Я отвлеклась на телефон, — прошептала я. — Это было на минуту…

— Этого хватило, — голос отца стал ледяным. — Он ушёл. А ты даже не заметила. Не услышала, не закричала. Ты была его сестрой. Ты должна была…

— Я знаю! — я сорвалась. — Я знаю! Ты думаешь, я не вспоминаю? Ты думаешь, мне легко?

Я живу с этим двадцать лет! И ты, кстати, живёшь. И значит, я всё-таки не самое уж.асное существо на свете, раз ты меня тогда не выгнал!

— Я выгнал, просто ты не поняла, — тихо ответил он. — Я просто позволил тебе жить, но не быть рядом. Ты думаешь, я простил?

Я замолчала. Папа налил себе чаю. Медленно, будто каждое движение должно было подчеркнуть, как мало ему до меня дела.

— Мама тогда просила не обвинять тебя. Говорила: «Катя ведь не виновата». А я смотрел, как ты ходишь по дому, молча, как тень. И всё равно не мог…

Он впервые посмотрел мне в глаза.

— Я не могу тебя простить. Потому что ты была моей надеждой. Потому что я доверил тебе самое дорогое и ты подвела.

Ты не просто ошиблась, ты оставила брата у воды, а сама пошла смеяться с подружками.

— Я не смеялась, — тихо сказала я. — Я просто хотела, чтобы меня тоже кто-то видел. Хоть кто-то, мне было четырнадцать, пап. Ты смотрел только на Колю.

Он не ответил. В доме стало тихо. Только тикали старые часы на стене — те, что когда-то вешал Коля с табуреткой, смеясь: «Я папин помощник!»

— Так ты за этим приехала? — наконец сказал он. — Чтобы заставить меня простить?

— Нет. Я приехала, потому что ты единственный, кто у меня остался. Потому что мне тоже стр.ашно жить с этой виной. Потому что… я устала.

— А я устал тебя жалеть.

Он встал, подошёл к окну, за стеклом шумела река. Та самая. Мы больше никогда туда не ходили.

— Уезжай, Катя. Я уже привык к тишине. А ты только всё снова будоражишь.

Я вышла молча. И только у калитки обернулась — может, он смотрит в окно? Может, махнёт рукой, позовёт? Нет. Тюль неподвижен.

Прошла неделя.

Я всё обдумывала. Плакала, злилась, писала длинные письма, которые тут же рвала. А потом села в машину, забрала детей из школы и поехала снова. Без предупреждения.

— Мам, а кто это? — спросил Ваня, когда я свернула на просёлочную дорогу.

— Это ваш дедушка. Он живёт тут.

— А почему мы его никогда не видели?

Я не ответила. Только крепче сжала руль. Дачный дом стоял как и раньше — облупленный, одинокий, будто застывший во времени.

На крыльце сидел отец. Курил. Меня он увидел сразу, а когда из машины выбежали дети, резко встал.

— Ты привезла их сюда? Зачем?

— Это твои внуки, пап. Ваня и Саша. Им восемь и одиннадцать. Они хорошие. Ты бы…

— Им не место тут, — отрезал он. — Им не надо знать, что за человек их мать.

— Не смей. — Я шагнула ближе. — Не смей говорить детям такое. Я привезла их, потому что ты их семья. Потому что у них нет бабушки, а дед один.

Он рассмеялся — тихо, устало.

— А у Коли была сестра. Тоже одна.

— Дедушка, — вдруг сказал Ваня, — а мы можем погулять по берегу? Мама говорила, вы с ней в детстве туда ходили.

Отец посмотрел на него долго, потом выдохнул.

— Идите. Только близко к воде не подходите. — И, как бы между прочим, добавил: — Если она вас не потеряет.

Я сжалась, как от пощёчины, но промолчала. Пусть. Пусть говорит. Пока дети ушли к деревьям, я осталась на крыльце. Отец снова закурил, я стояла рядом.

— Ты правда не можешь отпустить это? Столько лет прошло…

— А ты забыла, да? Как он кричал? А потом не кричал? — голос у него был хриплый. — Я каждый раз, когда слышу, как ребёнок смеётся — вспоминаю, как тогда всё оборвалось.

— Я же тоже потеряла брата, пап.

— Нет, ты его отпустила.

Мы молчали. Потом он бросил окурок в жестянку и пошёл к детям. Я смотрела, как он идёт: медленно, но с прямой спиной.

Они побежали ему навстречу — Саша даже что-то рассказывала, размахивая руками. Он присел на корточки рядом с ними, слушал.

Я подумала: » А может, получится? Может, хотя бы через них?»

Но когда я подошла, услышала:

— А знаете, кто у вас мама? Она в детстве не доглядела за братом. Он утонул.

А она… Ну, знаете, что делают дети, которые не умеют быть взрослыми? Она убежала играть. Вот так.

— Папа! — я резко подошла. — Как ты можешь?!

Саша прижалась ко мне, Ваня нахмурился.

— Мама, это правда?.. — тихо спросил он.

Я не знала, что ответить.

— Дети, идите в машину.

— Сашу тогда оставь, — усмехнулся отец. — Она хотя бы не предаст.

Я повернулась к нему — и впервые не узнала. Это был чужой человек. Усталый, злой, сожжённый изнутри обидой и одиночеством.

— Ты чудо..вище, пап.

Он не ответил.

Мы уехали. Саша тихо плакала, Ваня смотрел в окно.

Я не говорила ни слова всю дорогу. Только на перекрёстке, когда уже был виден город, услышала сзади:

— Мам, а дед нас не любит? Мы ему не понравились, да?

— Он не умеет любить, Ванечка, — прошептала я. — Он умеет только помнить.

Прошло два года.

Отец умер в декабре. Тихо, как и жил в последние годы. Соседка по даче позвонила, сказала, что в окно увидела — он не выходит, не зажигает свет.

Нашли его на старом диване, с книгой на груди.

Я приехала одна без детей. Они не захотели, после того визита. Ваня замкнулся, а Сашу начало тошнить от одного слова «дед». Я не настаивала. Им ещё жить. Им не надо знать, как боль умеет разъедать изнутри десятилетиями.

Хоронить было некому. Родни не осталось. Несколько соседей пришли — молча, по-доброму, как прощаются с теми, кого жалеют.

А я стояла, будто в тумане. Ни слёз, ни мыслей. Только мерзлая земля под ногами и сухая трава, пробивающаяся сквозь снег.

На третий день я пришла в дом. Всё было, как он оставил: чашка на столе, шапка на вешалке, сигареты на подоконнике. В комнате пахло его одиночеством.

Я не собиралась ничего брать. Хотела просто закрыть, сдать ключи, и уйти навсегда.

Но на кухонном столе лежал конверт. Старый, с потёртыми краями. На нём почерк отца:

«Для Кати».

Я не была готова прочитать очередные его упреки, но открыла.

«Ты всегда была моей дочерью. Даже когда я делал вид, что нет. Даже когда хотел забыть тебя, стереть, чтобы не чувствовать эту проклятую боль ты всё равно была. Я жил с пустотой, которую не мог заполнить ничем.

Когда я потерял Колю, я подумал, что потерял и тебя. Но не сразу понял, я сам тебя оттолкнул. Я заставил тебя жить с виной, которую ты не должна была нести одна.

Прости.

Я пытался наказать тебя, а наказал себя. Я остался один и только в одиночестве понял: ты была ребёнком. Ты не виновата.

Я не смог тебе это сказать при жизни. Горло перехватывало. Слова застревали. Но знай, я гордился тобой. Не потому что ты сильная, а потому что ты пришла. Ты не отвернулась, ты вернулась ко мне, несмотря ни на что.

Значит, я что-то сделал правильно. Прости меня, Катя. Прости, если сможешь.

Папа»

Я сидела на полу и рыдала. Беззвучно, навзрыд, так, как не плакала никогда. Вся злость, вся обида, все эти годы, словно кто-то выжимал из меня по капле. Я закрыла глаза и впервые за двадцать лет позволила себе почувствовать: я всё равно его любила.

Через неделю я вернулась сюда с детьми. Сходили на его могилу. Я поставила деревянный крест — простой, как он бы хотел. Саша положила цветы. Ваня взял меня за руку.

— Мам… ты всё-таки его простила?

Я не сразу ответила. Смотрела на табличку. Имя, даты. Между ними — целая жизнь.

— Я думаю, он тоже меня простил. Просто поздно.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказала Саша и улыбнулась.

Мы стояли втроём, на этом ветреном холме, и я вдруг почувствовала, что внутри больше не пусто. Боль осталась, но стала другой, мягкой, как шрам, который уже не болит, но напоминает.

Папа ушёл, не обняв меня напоследок. Но оставил главное, слово «прости». А это больше, чем я когда-либо ждала.