Когда Лёша подписывал ипотеку на двухкомнатную в новостройке на окраине, он чувствовал себя победителем. Это была не мечта — скорее, логика. После свадьбы они с Женей год снимали однушку, откладывая всё, что можно. Она тогда работала в турагентстве, он в IT-компании, и всё складывалось. Без излишеств, но стабильно.
Переезд стал символом: начинается настоящая семья. А потом всё начало трещать.
— Мама приедет на пару недель, — сказала Женька за завтраком, лениво размешивая кофе. — У нас в ванной кран подтекает, она говорит, вызовет своего знакомого сантехника.
Лёша ничего не ответил. Он уже знал, что значит «на пару недель». Месяц назад мама Жени — Валентина Петровна — уже гостила. Тогда она приехала «навестить внучку» — то есть их годовалую дочку, Лизу. Визит длился три недели, за которые Лёша обнаружил, что у них «неправильно хранятся овощи», «совершенно немыслимая планировка шкафов» и «непозволительно мало одежды у ребёнка».
— Мы и без её сантехника справимся, — осторожно сказал он. — Вон, в ТСЖ нормальные ребята, отремонтируют по заявке.
Женя замолчала, и он понял — обидел.
Когда Валентина Петровна приехала, на пороге она одарила зятя взглядом, в котором читалась стойкая решимость. Из тех, что на переговорах у старшего бухгалтера в госучреждении. С порога оценила прихожую, криво повела бровью — и понеслось.
В первый день она устроила перестановку в шкафу с детскими вещами.
— Тут неудобно. Вот этот комбинезон — зачем он вам сейчас? Зима закончилась. И вообще, кто складывает носочки к пижамам?
На третий день она перестирала почти всё в доме.
— У вас порошок этот — химия сплошная. Аромат просто душит. Я привезла нормальный, гипоаллергенный.
На шестой день Лёша понял: её «пара недель» оборачивается системным пересмотром всего уклада.
Женя оправдывалась:
— Ей тяжело одной в Серове. Пенсия маленькая, там даже аптек нормальных нет. Да и Лизу она обожает.
Лёша не спорил. Он видел, как уставшая Женька едва успевала между офисом и домом. Лиза цеплялась за бабушку, шла к ней охотно.
Но и сам он уставал. Утром — на работу, вечером — в гул нескончаемых реплик:
— Лёша, а зачем вы готовите суп на три дня? Он ведь теряет витамины.
— Вы не убрали вытяжку, опять капли жира.
— А вот у нас с отцом всегда были куриные котлеты в морозилке, мало ли что.
Он не отвечал. Или молчал, или коротко кивал. Но иногда мысленно представлял, как бы выглядела его квартира без этого комментарного фона.
Через две недели Лёша попробовал впервые сказать прямо:
— Валентина Петровна, может, вы пока к себе? Тут ремонт завершили бы, а вы с новыми силами…
— У вас что, я мешаю? — её лицо вытянулось, в глазах блеснула обида. — Я только помочь хочу. И внучку увидеть — я её полгода не видела.
Вечером Женька сказала холодно:
— Я не ожидала от тебя такого. Ты хочешь её выставить? У неё никого больше нет.
— Жень, у нас с тобой семья. И мама — не на ПМЖ сюда приехала. Я просто пытаюсь, чтобы всем было нормально.
— А ей не нормально, когда ты смотришь на неё так, как будто она вторгается!
— А разве не вторгается? — вырвалось у него.
Женя вышла из кухни, оставив хлопнувшую дверь вместо ответа.
На выходных, когда Лёша проснулся, Валентина Петровна уже варила кашу. В доме пахло гречкой. Лиза сидела в детском кресле и смеялась, когда бабушка строила ей рожицы.
Он вошёл на кухню. Попытался улыбнуться.
— Доброе утро.
— Уже не совсем утро, — сказала она, не оборачиваясь. — А вот ты бы с дочкой хоть полчаса проводил, а не вечно со своими компьютерами.
Он поставил чашку на стол, глубоко вдохнул, и только из-за Лизы не сказал того, что хотел.
На экране телефона всплывало сообщение за сообщением от коллег — проект горел.
Всё горело. И он не знал, как успокоить это пламя.
К началу второго месяца совместного проживания с тёщей Лёша начал ощущать: дом перестал быть его территорией. Формально — квартира принадлежала ему, с ипотекой, оформленной на него. Но ощущение — будто он здесь снимает угол.
Он замечал мелочи. Скатерть, которую он с Женей выбирал в IKEA, исчезла. Вместо неё — пестрая клеёнка «под гжель». Магниты с их поездки на Байкал сменились на китайские ромашки с надписями вроде «Мама — это не профессия, это судьба». Даже ложки в ящике лежали теперь иначе — так, как удобно было Валентине Петровне.
Он не спорил. Но каждый вечер, возвращаясь домой, ловил себя на ощущении, что шагнул не туда. Как будто его ключ открывает не ту дверь.
Женя проводила много времени в офисе. Иногда задерживалась. Иногда уезжала с коллегами на корпоративы. Иногда просто говорила:
— Лёш, я устала. С мамой поговори сам, у меня сил нет.
Он пытался.
— Валентина Петровна, может, мы… ну, как-то договоримся? Я не против, что вы с Лизой, что вы помогаете. Но я тоже дома хочу чувствовать себя… ну, хоть чуть-чуть мужем, а не квартирантом.
Она вздохнула, посмотрела в окно, потом перевела взгляд:
— Ты меня выжить хочешь. Вот и всё. Сказал бы сразу. Я тебе, видимо, мешаю жить.
— Это не так.
— А как? Ты смотришь на меня, как будто я мебель переставила не туда.
— Но ведь вы именно это и сделали, — вырвалось у него.
Она вспыхнула:
— Потому что у вас бардак. Холодильник грязный, Лиза без носков бегает, деньги тратятся непонятно на что. У вас ребёнок — а вы живёте, как студенты! Кто-то должен навести порядок. Раз вы не можете — я наведу.
Он промолчал. Понимал: дальше будет хуже.
На следующий день он пришёл с работы пораньше. В квартире стояла тишина. Слышалось только, как капает вода — из кухни. Он зашёл туда — на плите остывал суп, крышка была снята.
— А Лиза где? — спросил он, когда Валентина Петровна вышла из ванной.
— Спит. А что ты так сразу с претензиями?
— Просто странно. Один в доме, ребёнка не слышно.
— Потому что я умею укачивать, в отличие от некоторых.
Он сжал зубы. Ушел в спальню, положил ноутбук на колени, попытался работать. Мысли не шли.
За ужином всё взорвалось.
Он взял тарелку, наложил немного макарон и котлету. Валентина Петровна смотрела.
— Ну вот скажи, Лёша. Ты айтишник. У тебя, вроде как, зарплата приличная. Почему ты не можешь позволить себе нормальное мясо? Эти котлеты из чего? Из жил? Или ты на всё Женю повесил, а сам в свой компьютер уткнулся?
— Потому что я, Валентина Петровна, выплачиваю ипотеку. И оплачиваю продукты. И коммуналку. И бензин. И страховку. И всё это без помощи.
— А я, значит, что? Дармоедка? Я, значит, ничего не делаю? Да я тут всё тяну!
— Никто не просил вас «тянуть»! — сказал он резче, чем хотел. — Хотите — отдохните. Хотите — поживите у себя. Я не против. Но хватит из меня делать лентяя и деспота. Я имею право на мнение.
Она встала из-за стола. Повернулась к нему в профиль, лицо её дрожало от обиды:
— Я вас не узнаю. Где Женька была бы без меня? Где ваша дочка? Да вы бы по голове себе ходили!
Вечером Женя вернулась с поникшим лицом.
— Мам звонила. Плакала. Сказала, ты наорал.
— А ты послушай, за что. Она меня обвиняет в нищете, в лени, в бессердечии.
— Лёш, ну ты же понимаешь, она не злая. Просто по-своему заботится.
Он посмотрел на неё.
— А ты по чью сторону?
Она не ответила.
Через несколько дней он начал снимать однушку рядом с работой. Не сказал сразу. Просто вышел из дома с рюкзаком, оставив на холодильнике записку: «Надо пожить одному. Подумать. Вернусь — поговорим».
В новой квартире не было ничего — только кровать, стол и чайник. Но Лёше там дышалось.
Прошла неделя. Он вернулся за вещами. Женя была на работе. Лиза — в садике. Валентина Петровна встретила его на кухне. Она жарила блины. На плите булькала кастрюля с бульоном.
Он молча открыл шкаф, начал складывать рубашки.
— Бегаешь, значит, — сказала она, не оборачиваясь. — Сбежал. А Женя молчит. Страдает, но молчит. Вот и вся твоя мужская позиция.
Он медленно повернулся к ней.
— Я сбежал, потому что не мог жить в доме, где мной командуют. Где меня не уважают. Где меня считают спонсором, но не человеком.
Она хмыкнула.
— Уважение надо заслужить. А ты всё хочешь за деньги. Заплатил — и сразу «я хозяин».
Он смотрел на неё. И чувствовал, как уходит последнее терпение.
— Хозяин? — переспросил он медленно. — Я просто хочу, чтобы в собственном доме мне не диктовали, как жить. Не вешали ярлыки. Не воспитывали, как мальчишку.
Валентина Петровна отложила лопатку, повернулась к нему, вытерла руки о полотенце.
— А ты подумай, Лёша, почему всё так. Может, потому, что ты сам никому не даёшь уверенности? Женька рядом с тобой как на вулкане. Ты всё время что-то доказываешь, споришь. А она с работы приходит — и боится между вами лавировать.
— А может, потому, что вы ей не даёте быть женой? Вы её держите на поводке, и каждое моё слово ей потом аукнется — или обида, или манипуляция.
— Я её мать. А ты кто? Временный. Мужья приходят и уходят, а мать остаётся.
Он закрыл глаза. Сдержался. Хотел сказать жестко. Резко. Но в голове крутилась только усталость. Не злость — выжженная пустота.
Женя вернулась ближе к девяти. С порога сразу в ванную. Потом — на кухню, к нему.
— Мы с тобой вообще ещё вместе? — спросила. Тихо. Без агрессии.
Он пожал плечами:
— Не знаю.
— Лёш, я понимаю, мама упрямая. Да. Я не всегда могу ей противостоять. Но это всё-таки семья. Ты же видишь — она не из зла. Просто не умеет по-другому.
— А ты умеешь? — он посмотрел ей в глаза. — Ты вообще когда-нибудь встанешь на мою сторону? Не просто «я между вами», а именно — на сторону мужа?
Женя отвела взгляд.
— Я не хочу выбирать.
— А мне больше нельзя молчать.
Он снова взял рюкзак. Уже не вещи — только ноутбук и зарядку.
— Куда ты? — голос её сорвался.
— На работу. Потом в квартиру. Я не могу жить в доме, где женщина, которую я люблю, сдаёт меня своей матери.
Она не остановила. Просто стояла и глядела в пол.
Прошло ещё две недели. Женя не звонила. Только пару раз писала — нейтральное, про Лизу: как она себя чувствует, какие новые слова выучила. Он отвечал. Один раз сходил на утренник. Молча постоял в углу. Девочка к нему подбежала, обняла, и от этого обжигающе защемило.
В тот же вечер он решил поговорить. Написал Жене, что придёт. Та ответила: «Мама дома. Может, завтра?»
Он ответил коротко: «Нет. Сегодня. Поговорим при всех».
Когда он вошёл, в кухне сидели обе. За столом, чай в чашках. Атмосфера — как на родительском собрании.
Он сел. Прямо. Без приветствий.
— Я хочу сказать одно. И, надеюсь, в последний раз. Я не воюю. Я не хочу забрать Женю, Лизу, и увезти куда-то. Я просто хочу семью, в которой мои слова значат хоть что-то. Где я могу прийти домой — и чувствовать себя мужем, а не нарушителем режима.
Женя молчала. Валентина Петровна опустила глаза, но потом резко подняла их:
— А ты уверен, что знаешь, что значит быть мужем? Это не про стены и счета. Это — когда защищаешь. Когда не убегаешь.
— Я не убегал. Я отступил, потому что кричать на женщину, особенно при ребёнке, я не хочу. А жить в постоянном напряжении — тоже не жизнь.
— Мог бы сказать мне всё сразу, — вмешалась наконец Женя. — А не уходить в молчание.
— Я пытался. Но ты всегда вставала между. Никогда рядом. Ни разу не сказала маме: «Стоп, хватит. Это наш дом. Мы сами решим».
Тишина. Часы на стене тикали особенно громко.
И тут Валентина Петровна встала. Медленно. Подошла к плите. Потом обернулась, держа в руках деревянную ложку — как скипетр.
— Так вот, Лёша, — сказала она, чеканя каждое слово, — ты мне тут не хозяин. Это моя кухня.
Он посмотрел на неё, и внутри что-то оборвалось. Не больно — скорее, как щёлкнул тумблер. Всё стало ясно.
— Спасибо, — сказал он спокойно. — Теперь всё понятно.
Он поднялся.
Женя не сказала ни слова. Лишь следила глазами, как он надевает куртку.
У двери он обернулся. Хотел сказать что-то — о дочке, о любви, о надежде. Но понял: не сейчас. Не здесь.
За порогом было темно. Он спустился по лестнице, медленно, чувствуя каждый шаг. Как будто шагал не из квартиры — а из жизни, которую пытался строить. Но на чужой кухне — ничего построить не выйдет.
— Ты наследство получила? Делись, я же тебя выростила!