Когда Костя предложил пожить у них его маме «на пару недель», Лера еще не понимала, что пару недель могут растянуться на месяцы.
— Ты же знаешь, она после операции. Там с коленом что-то… ну, ей тяжело, — пытался объяснить он, отводя глаза.
— А сестра?
— Ну, у них ремонт. И дети. Там не до мамы, — вздохнул он. — У нас-то всё спокойно. И места больше.
Места было действительно больше. Трёшка в ипотеку, в новом доме. Только ипотека на ней. И ремонтом занималась тоже она. И кухню, о которой мечтала со студенчества, выбирала по каталогам месяц. Лера очень старалась, чтобы в этом доме было ощущение уюта — своего, взрослого уюта. И всё шло нормально, пока не заехала Нина Аркадьевна.
В первый день она только осмотрелась. Во второй передвинула стол на кухне. А на третий решила, что стиральная машина «поставлена как-то нелогично» и велела Косте переставить её «туда, где ей место — рядом с раковиной».
— Мам, это встроенная техника, там коммуникации… — начинал объяснять он.
— Господи, да ты даже на это не способен, — бросала она с притворной усталостью. — Ох, чувствую, зря я рожала…
Лера тогда только сжала губы. Не вмешалась. Не впервые слышала этот приём — «зря рожала». Им свекровь пользовалась по поводу и без. Когда Костя отказался дать ей денег на «подлечиться в санатории», когда не захотел ехать к ним в деревню на майские, когда выбирал между женой и матерью, вечно балансируя, как канатоходец над бездной.
Прошло две недели. Потом три.
Лера начинала замечать странные мелочи. Чай исчезал слишком быстро. Кофе заканчивался, хотя она точно не пила. В ванне появлялись чужие крема. А однажды Нина Аркадьевна выкинула её органайзер с косметикой, объяснив:
— Он упал. Разбился. Да и гадость это вся — химия сплошная. Купи что-то попроще, хозяйственное.
Костя на это пожал плечами.
— Ну, маме виднее. Она с советских времён знает, что лучше.
Лера молчала. Но однажды не выдержала.
— Ты понимаешь, что она ведет себя тут как хозяйка? Переставляет мебель, выбрасывает мои вещи, лезет в ванную, пока я там…
— Не начинай, — перебил он. — Ей тяжело. Операция. Ты бы хоть немного сострадания проявила.
Сострадания? Лера вспоминала, как в самом начале их брака Нина Аркадьевна пришла к ним на ужин и, будто мимоходом, спросила:
— Ты, надеюсь, контрацепцию используешь? Ну, вдруг у тебя наследственность какая. Не хотелось бы внуков с отклонениями.
Тогда она смеялась. Думала — шутка. А потом узнала, что свекровь действительно звонила Косте и уговаривала его «не торопиться с детьми».
— У Лерочки мама нестабильная, да? Ты ж мне сам говорил. Это ж гены. А у нас в роду — крепкие были.
Лере пришлось отвечать на вопросы, почему она не убирает каждый день. Почему не готовит суп «с косточкой, как положено». Почему её халат коротковат. И почему у неё на подоконнике фикус, а не герань.
Через месяц её кухня напоминала чужую. Скатерть — со старыми пятнами, свекровь принесла её из своей квартиры.
— Выкидывать жалко, а у вас хоть пользу принесёт.
Холодильник стал забит до отказа странными банками. Подписанными: «паштет, 22», «каша, не открывать», «суп с хрящами». Вся её аккуратная система — к чёрту.
Однажды Лера увидела, как свекровь роется в её ящиках. Спокойно, с хозяйским видом, не торопясь.
— Я ищу деньги, — сказала та, не смутившись. — Ты же знаешь, у нас сейчас туго. Я бы потом отдала. Ну или ты Косте скажи, пусть даст. Это ж для лечения.
Костя, конечно, сказал:
— Лер, ну мы ж не чужие. Мамина пенсия маленькая. Я всё компенсирую.
Он не компенсировал. Зато стал чаще задерживаться на работе. А иногда вообще оставался у коллег «после совещания». Лера догадывалась, почему. Уставал. От напряжения. От женщин, которые в этой квартире не разговаривали, а обменивались взглядами, полными смысла.
Кульминацией стал случай с Мишей — их сыном. Мальчику три года, активный, шумный. Уронил пульт, разбил об батарею. Свекровь, не сдержавшись, рявкнула:
— Вот дурачок, всё как мать!
Лера вытащила ребёнка в коридор, обняла, прижимая к себе. Руки дрожали. Это уже не про пульт. Это про границы. Про унижение. Про усталость от постоянной борьбы в собственном доме.
С этого дня началась новая фаза. Молчаливая война.
Лера не устраивала скандалов. Не кричала. Но начала выстраивать границы. Мелко, аккуратно, чтобы не дать повода обвинить себя в «хамстве». Просто перестала оставлять еду на всех — готовила только на себя и ребёнка. Начала запирать свои вещи в шкаф, который свекровь называла «гробом».
— Ужасный цвет, — хмыкала та, глядя на графитовые фасады. — И зачем такие деньги платить? Всё равно же потом на помойку.
Лера не отвечала. Только крепче задвигала дверцу.
С Костей она говорила всё реже. Он приходил поздно. Ужинал молча. Пару раз она пыталась начать разговор:
— Ты вообще понимаешь, что у нас нет личной жизни? Что твоя мама поселилась как владелица? Что ребёнок начал заикаться после того, как она на него накричала?
Костя вздыхал и уходил в ванную. Иногда говорил:
— Ты просто не умеешь уживаться. У всех родителей свои причуды.
Однажды в субботу Лера ушла с Мишей на целый день — к подруге, с которой они редко виделись. Вернулась вечером и застала Нину Аркадьевну на её кухне, ковыряющуюся в её ноутбуке.
— А ты что здесь делаешь?
— Хотела телевизор посмотреть, а он не работает. Вот и решила — может, через твой компьютер можно.
— Ты… залезла в мои файлы. Ты вообще в своём уме?
— Господи, что ты орёшь. Я же не порносайты смотрела. Там какая-то таблица была с вашими тратами, я даже ничего не поняла. Да и неинтересно.
Лера села на диван. Миша уже уснул. Она чувствовала, как поднимается злость, сквозь усталость, через равнодушие. Она боялась себя — какой станет. Сухой. Равнодушной. Убежавшей от всего.
Она не говорила с Ниной Аркадьевной почти неделю. Та делала вид, что ничего не произошло. Костя молчал. Он всегда молчал. Только однажды, шепотом, сказал:
— Не начинай, Лер. Мне между вами двумя невыносимо.
Между. Не с ней. Между.
На следующей неделе был День рождения сына. Лера готовилась заранее: заказала торт, купила подарки, надула шарики. Хотела устроить что-то светлое — для ребёнка.
Но свекровь всё испортила. Уже с утра начала:
— А зачем столько трат? Ребёнок маленький, ему всё равно.
— Ты слишком потакаешь. Он потом у тебя на шею сядет.
— Вот в наше время мы из картона делали игрушки — и ничего, радовались! А у тебя вон — пластмассы навалом.
Потом пришли гости: подруга Леры с дочкой, двоюродный брат Кости. Лера заметила, как свекровь при всех говорит:
— Ну, конечно, Лера решила всё по-своему, как всегда. Уж я бы праздник организовала поскромнее. Детям не понты нужны, а тепло.
Костя не встал на сторону жены. Он вообще в этот момент ушёл на балкон «поговорить по работе».
Когда гости ушли, Лера собрала остатки еды. Уставшая, скомканная изнутри. В кухне стояла тишина. И вдруг:
— Слушай, я тут посчитала. Ты потратила на этот день почти пятнадцать тысяч. Это ведь безумие, — сказала Нина Аркадьевна. — У тебя же ипотека.
— Мы сами разберёмся.
— Да не «мы», а ты. Потому что у тебя характер — как у бешеной собаки. Всегда лезешь вперёд. А кто страдает? Мой сын. Он сдал. Ты его вообще не щадишь.
Лера сжала кулаки.
— Я его не щажу? Это я не щажу? Когда вылезаю из кожи, чтобы в доме был порядок, уют, тепло? Когда ночами с ребёнком, потому что ваш сын считает, что ребёнок сам себя убаюкает? Когда терплю вас под одной крышей, хотя вы с первого дня даёте понять, что я тут никто?
Свекровь фыркнула.
— Уж не надо мне приписывать. Я же не навязывалась. Это Костя меня позвал. А ты сразу начала меня сторониться. Холодная ты. Без души.
— Я просто не хочу жить с человеком, который копается в чужих вещах, поучает и лезет во всё. Мне нужна семья, а не допросы и претензии.
Тогда Нина Аркадьевна впервые сорвалась на крик:
— Да ты хоть понимаешь, что я сына одна растила! А ты что — на готовенькое пришла? Думаешь, легко мне видеть, как ты его портишь? Как внука моего уродуешь?
Лера ушла спать в детскую. Рядом с Мишей. Её сердце стучало так громко, что она не могла уснуть до рассвета. А утром увидела: ноутбук закрыт, но на клавиатуре — пятно от чая. Открыла — залита клавиатура. Не включается.
Она пошла на кухню.
— Это вы?
— Что — я?
— Чай на ноутбуке. Он не работает.
— А я тут при чём? Может, ребёнок. Он у тебя вечно лезет куда не надо. Уж извини. Но с твоими методами воспитания… удивительно, что он ещё ничего не поджёг.
В этот момент Лера поняла, что всё. Хватит. Она не может больше терпеть. Не из страха, не из вежливости, не ради Кости. Не ради чего.
— Собирайте вещи. Вам пора.
Нина Аркадьевна застыла.
— Что?
— Вы меня не уважаете. Разрушаете всё, что я строю. Вы вторгаетесь в личное. Портите вещи. Вы обвиняете. Вы обвиняете даже ребёнка. Я не позволю. Уходите.
— Ты не смеешь так со мной разговаривать. Это мой сын! Это его квартира тоже!
— Да. Но он не сказал ни слова. Значит, я решаю. Уходите.
Свекровь прошипела что-то себе под нос. Лера уже не слушала. У неё дрожали руки. Она не чувствовала победы. Только горечь. И освобождение.
Но это было ещё не финалом. Финал случился позже.
Свекровь съехала на третий день. Не без театра — с охами, стенаниями, звонками дочери, которая приезжала и, косо глядя на Леру, шептала матери:
— Мам, ну ты потерпи, не надо вот этого… потом поговорим.
Нина Аркадьевна нарочно собиралась долго. Сидела на табуретке в коридоре, дожидаясь, пока Лера выйдет из комнаты, чтобы пройти в ванную. Роняла вещи, тяжело поднималась, кашляла как будто нарочно громко. Словно ставила спектакль о «бедной матери, выгоняемой на улицу».
Костя пытался убедить Леру:
— Ну, ещё пару недель. Она найдёт, где пожить. Или я сам сниму ей комнату, — но он не снимал. Он просто исчезал. Как будто надеялся, что женщинам станет стыдно и они сами всё уладят.
А Лера больше не хотела улаживать. Она стирала шторы после отъезда свекрови и чувствовала, как будто с них уходит липкий слой напряжения. Она мыла ванную и кухню до блеска. Заносила обратно свои банки, салфетки, любимые специи.
Внутри ещё жила усталость. Ещё были шрамы. Миша ночью вскрикивал во сне, а она его гладила и шептала: «всё хорошо, теперь всё будет хорошо», и почти верила в это.
Через неделю вернулся Костя. Поздно, с цветами.
— Мамка у сестры теперь. Всё. Не дуйся.
— Я не дуюсь. Я просто… не хочу, чтобы ты думал: это что-то временное. Я не могу больше жить в мире, где всё должно быть «по-маминому».
Он молчал. Потом пожал плечами:
— Ты же знала, какая у меня мама. Ты сама согласилась на её приезд.
— Да. Согласилась. Потому что поверила тебе. Поверила, что ты будешь со мной. А ты с ней был. Всё это время.
Он не ответил. Сел на край дивана.
— Ты чего такая злая стала, Лер? Это же просто пожилая женщина. Она любит по-своему. Она просто не умеет по-другому.
— А я умею. И я хочу, чтобы в этом доме меня уважали. Хотя бы не унижали. Я имею право.
Потом была тишина. Долгая. И вроде бы всё пошло своим чередом. Жили. Говорили. Даже смеялись. Иногда. Но что-то уже сломалось. Как трещина в стекле — почти незаметная, но она растёт, растёт, и однажды всё рушится.
Вскоре Лера нашла в сумке записку. Не на её имя. Маленький листок, очевидно выпавший случайно. Адрес. Фамилия. Время. Почерк — Костин. Она ничего не сказала. Но запомнила. Через день — нашла подтверждение. Переписка. Женщина с работы. «Ты такой уставший. Приходи, посидим в тишине».
Он не оправдывался. Не хватило фантазии.
— Я не изменял. Просто… мне нужно было куда-то деться. Ты стала колючей. С тобой тяжело.
— А мне легко было с твоей мамой? С тобой, который молчал, когда меня рвали на куски?
Они не расстались сразу. Просто стали жить как будто рядом, но не вместе. Отчуждённо. Словно два квартиранта.
В конце осени она решила. Съехала в субботу, пока он был на работе. Сказала ему вечером:
— Я с Мишей пока у подруги. Потом перееду в съёмную.
Он посмотрел устало.
— Это из-за мамы? Всё-таки из-за неё?
— Нет, — ответила Лера. — Из-за тебя. Ты сделал её своей главной женщиной. И я не хочу соревноваться с матерью за право быть услышанной.
Через месяц ей позвонила Нина Аркадьевна. Как ни в чём не бывало.
— Слушай, Лерочка, тут такое дело. У меня пенсия задержалась, ты бы Косте напомнила. А ещё — Мишу давно не привозили. Он же ребёнок, ему бабушка нужна. Я вообще, если что, могу у вас опять пожить. У меня тут плита сломалась.
Лера не отвечала. Просто молчала.
Тогда в трубке раздалось раздражённо:
— Ну ты чего молчишь-то? Я же не всерьёз сказала «свали», ты чего обиделась-то? — свекровь пожала плечами, будто Лера её видела.
А Лера молчала. И в этом молчании было столько силы, сколько не было ни в одном из её криков.
Она просто положила трубку.
И это тоже был ответ.
Бедные родственники нуждаются в помощи