Когда мне было пятнадцать, я поняла: в нашей семье я — запасной игрок. Всегда на скамейке, всегда на подхвате, без права голоса. Пока родители носились с Лёшей, я тихо училась на одни пятёрки и сама стирала свои носки. Ни похвалы, ни «молодец», только: «Ну, с тебя-то что взять, ты всегда справишься». Зато у Лёши — сначала логопед, потом репетитор, потом платная школа, потом опять репетиторы. А потом — институт на платном, потому что «Лёша у нас не такой зубрилка, как ты, ему сложнее».
Я сначала злилась, а потом просто приняла: у каждого своя роль. Моя — быть надёжной. Выросла, поступила сама, закончила, устроилась. Помогала родителям с кредитом, когда у отца начались проблемы на работе. Лёша в это время «искал себя». Пожил в Питере, потом уехал в Азию, потом вернулся — без диплома, без работы, зато с девушкой, которая «помогает ему раскрыть потенциал». Потенциал, кстати, всё никак не раскрывался, зато он плотно сел на диван в родительской квартире.
— Ну у него кризис, — вздыхала мама. — Ты же понимаешь. Ты у нас сильная, а Лёше сейчас тяжело.
Я молчала. Мне было двадцать девять, я жила в съёмной однушке и собирала деньги на ипотеку. Родители денег не предлагали. Но когда Лёше понадобилась помощь — мама продала часть дачного участка, чтобы они с этой девушкой могли «наконец начать жить отдельно». Правда, жить они поехали в ту же самую квартиру родителей, но только после косметического ремонта. За который платила я. Добровольно, конечно — мама в слезах позвонила, мол, «если ты не поможешь, мы просто не вывезем». Ну а я как… я всегда справляюсь.
Сначала Лёша просто сидел дома и придумывал стартапы. Потом девушка ушла, он начал пить. Я ездила вызывать ему врача, платила за капельницы. Родители умывали руки: «Он взрослый, мы бессильны». Через пару месяцев его устроили на работу знакомые мамы — по блату, конечно. Протянул три недели. Уволили за прогулы.
И тогда мама придумала, что Лёше нужно пожить у меня. «Ну просто чтобы он сменил обстановку. И ты рядом, посмотришь за ним. А то мы уже не справляемся. Нам с отцом тяжело, сердце ни к чёрту».
Я взяла паузу. Поговорила с подругой. Та просто фыркнула:
— У тебя что, проблемы с памятью? Сколько раз ты уже их вытягивала? А тебе хоть раз помогли? Хватит, Таня. Он не твоя ответственность. Мама взрослый человек. Пусть сама справляется.
Но я не умею отказывать. Мама позвонила вечером, плакала в трубку. Я сказала — ладно.
Лёша жил у меня почти год. Сначала обещал искать работу, потом «присматривался к рынку». Готовил редко, убирался только если начинала ругаться. Несколько раз приходил пьяный. Как-то раз попросил у меня денег на подарок для девушки, с которой переписывался в «Тиндере». Я дала. Даже не знаю зачем. Наверное, чтобы скорее исчез.
Потом мама позвонила:
— Лёша наконец устроился в один проект, ты будешь смеяться — снова стартап. Они с ребятами хотят офис снимать. Мы решили им помочь — квартиру твою продадим.
Я чуть не выронила трубку.
— Что значит — мою?
— Ну, ту, в которой ты живёшь. Она же на папу оформлена, мы тогда оформили на него, когда ты ипотеку взяла. Так проще было. Ты же не возражала.
Я встала со стула. Говорить было трудно.
— Это моя квартира. Я её выплачиваю. Я уже половину закрыла.
— Ну и что ты так кипятишься? Мы же семья. Всё обсудим. Просто… ну, ты могла бы немного подвинуться. Ты у нас сильная, ты и без квартиры не пропадёшь.
Я не помню, как закончился тот разговор. Помню, как потом стояла на кухне, смотрела на кружку, в которой пил кофе Лёша. И вдруг поняла — не хочу, чтобы он здесь больше был. Чтобы он вообще в моей жизни был. Чтобы они все были.
Я не пустила его домой в тот вечер. Сказала — пусть едет к родителям. Он швырнул в дверь сумку и ушёл.
Мама обиделась. Говорила, что я бросаю брата в трудную минуту. Что они просто просили о помощи. Что я — эгоистка.
— Ему и так плохо, — шипела она в трубку. — А ты со своей квартирой, деньгами, работой. Вот и сидела бы там одна, если тебе никто не нужен.
И бросила трубку.
После того разговора я не звонила маме почти три недели. И она не звонила мне. Казалось, она ждала, когда я приду на поклон — как всегда. Но я не пришла. И впервые за много лет почувствовала… облегчение.
Не радость. Не свободу. А просто странную тишину внутри — без давления, без вины, без обязанностей. Я ходила на работу, встречалась с Настей, своей подругой, мы пили вино и смотрели кино. Я выспалась. Прибиралась — и никто не разбрасывал крошки по столу. А потом — просто в один момент — я поняла: я не скучаю.
И всё бы ничего, но папа всё-таки позвонил. Голос глухой, усталый:
— Таня, ну чего ты упёрлась? Мама переживает, ты ей даже не звонишь.
Я медленно выдохнула:
— Пап, а ты знаешь, что мама собиралась продать мою квартиру?
Он замолчал. Потом выдохнул:
— Она вспылила. Никто ничего продавать не будет. Ну, сама посуди, это же было бы странно, правда?
— Пап, вы оформили её на себя. Я же тогда вам доверяла. Теперь вы можете сделать с ней что угодно — и мне никто не обязан ничего объяснять.
Он помолчал. Потом тихо сказал:
— Это всё из-за Лёши. Он сам не понимает, как сильно портит нам жизнь. А мама… она просто его жалеет. Ты ведь у нас всегда справлялась. А он — он другой.
— Да хватит, пап. Это не «он другой». Это вы его таким сделали. А я — не железная.
Я бросила трубку.
Через пару дней приехала мама. Без предупреждения. С порога — слёзы.
— Танечка, ты же знаешь, что мы тебя любим. Мы просто… растерялись. Лёша опять сорвался. Мы так на тебя надеялись. Я же думала, ты его поддержишь, как всегда.
Я не пустила её дальше прихожей.
— Мама, я не терапевт. Я не банк. Я не общежитие. Я не спасатель. Я твоя дочь. Почему ты ни разу не подумала — как я живу? Как мне?
Она опустила глаза. Потом резко подняла голову, уже с вызовом:
— Ты всегда была сильной. Ты с детства всё тянула. А Лёше… ему всю жизнь тяжело. Он добрый. Он мягкий. Не такой, как ты — колючка.
Я засмеялась. В голос.
— Мягкий? Добрый? Ты сама слышала, как он разговаривает с тобой? С папой? Он орёт, требует, обзывает. А ты — оправдываешь. Потому что он не такой, как я?
Она схватилась за грудь, села на пуфик.
— У меня сердце, Таня. Ты что, хочешь, чтобы я прямо здесь…
— Не надо. Это манипуляция. Ты двадцать лет этим занимаешься. Я всё детство жила с мыслью, что если я не поступлю правильно, ты умрёшь. Хватит. Больше не работает.
Мама побледнела. Потом собралась и ушла, не сказав ни слова.
Через неделю мне позвонила двоюродная сестра, Алина. Сказала, что у них семейный совет. Что надо бы приехать. Я поехала — чтобы, как она сказала, «высказаться раз и навсегда».
Собрались у дяди Миши, маминого брата. Там была бабушка, тётя Зина, мама, папа, Лёша и даже какой-то его друг. Я сначала удивилась, но потом поняла — это очередная инсценировка: показать, какая я плохая, на широкую аудиторию.
Мама начала первая. С притворным спокойствием:
— Мы, как семья, хотим поговорить. Таня в последнее время стала чужой. Мы всё переживаем. Она будто отвернулась от нас. От Лёши.
Бабушка кивнула:
— Таня, ты всегда была разумной. Но сейчас ты говоришь, как чужая. Разве можно так с братом? Он же родной.
Я ждала. И когда очередь дошла до меня, встала и сказала:
— А давайте по-честному? Я вам всем помогала. Всегда. Когда папу уволили — я давала деньги. Когда Лёше нужно было где-то жить — я впустила. Когда мама просила оплатить ремонт — я платила. Кто-нибудь из вас когда-то спросил: «А тебе не тяжело?» Кто-нибудь помог мне, когда я болела, когда я ночами работала, чтобы внести платёж по ипотеке? Кто-нибудь вообще знал, как я живу?
Все молчали.
— Знаете, я поняла: в нашей семье можно быть нужной, только если ты жалкий. Только если ты бедный, беспомощный, пьющий, лентяй. А если ты работаешь, стараешься, не жалуешься — значит, ты обязана. Помогать, отдавать, спасать. Но знаете что? Я больше не буду.
Мама встала. Губы сжаты.
— Ты хочешь нас бросить?
— Я не вас бросаю. Я выбираю себя. Первый раз в жизни.
Они молчали. Даже Лёша. Только пожал плечами, будто всё это его вообще не касается.
Я вышла, закрыв за собой дверь. А вечером пришло сообщение от мамы:
«Ты же сам всегда говоришь, что тебе никто не нужен», — сказала мама и выключила телефон.
После того «семейного совета» я не возвращалась домой сразу. Просто шла по улице. Долго. Без цели. Мимо витрин, кофеен, аптек, закусочных, дворов, фонарей. Как будто бы мне нужно было снова почувствовать себя в реальности, в которой нет маминых слёз, папиного молчания, укоризненных взглядов бабушки.
Я думала: а если бы я правда была другая? Мягче. Терпимее. Умела бы «не принимать близко к сердцу». Может, всё было бы проще?
Но потом вспомнила, как мама кричала мне в спину, когда я отказалась впускать Лёшу обратно: «Ты бессердечная!». И как она при этом не кричала, когда он пьяный швырнул кружку об стену. Не кричала — потому что боялась. А со мной — можно.
На работе я почти не разговаривала ни с кем. Начальник заглянул как-то в кабинет, посмотрел внимательно:
— Всё нормально?
Я кивнула. Не хотелось врать, но говорить правду было ещё труднее.
Из подруг осталась только Настя. Остальные — отсеялись. Кто-то считался с мамой, кто-то считал, что «семья — это святое», кто-то просто не выдержал моих откровений. А Настя выдержала. Слушала, когда я не могла больше говорить, и молчала, когда надо было просто посидеть рядом.
— У тебя наступает взрослая жизнь, — сказала она однажды. — Ты наконец-то перестала быть маминой удобной дочерью. Это тяжело. Это всегда тяжело.
А потом был суд.
Да, они всё-таки попытались продать квартиру. Не напрямую, конечно — сначала переслали мне копию якобы уже готового договора, потом мама написала письмо: «Ты нам сама её предлагала. Мы думали, ты не против. Всё равно живёшь одна, тебе и комната бы подошла».
Я подала иск. Сначала боялась. Потом — злилась. А потом — устала бояться и злиться.
Адвокат был молодой парень, с татуировкой на запястье и спокойными глазами. Он не осуждал. Не советовал «сначала попробовать договориться». Просто делал свою работу.
— Вы не первая, — сказал он мне как-то. — И не последняя. Родственники — это не всегда про любовь. Иногда — это просто люди, которые манипулируют тем, что они родня. А вы имеете право себя защищать.
Мама не приходила в суд. Только отец. Сидел, не поднимая глаз. В перерыве подошёл ко мне и тихо сказал:
— Прости. Мы всё сделали неправильно. Но остановить её уже никто не может.
Я не ответила. Я была на том этапе, когда слова перестали что-либо значить. Только действия.
Суд мы выиграли. Квартира осталась за мной, признали, что ипотека гасилась исключительно моими средствами. Я перевела документы на своё имя. Заплатила все пошлины. Села на кухне. И заплакала.
Не от счастья. От усталости.
Лёша исчез. Говорили, что уехал в Турцию — «найти себя». Мама выложила сторис с фразой: «Материнская любовь — это когда ты прощаешь даже то, что прощать нельзя». Я не реагировала. Я вообще перестала заходить в её профиль.
Они больше не звонили. Не писали. Не поздравляли. Даже с днём рождения.
На работе дали отпуск. Я поехала одна — в Ярославль, потом в Кострому. Снимала комнату, много ходила, ела солёные огурцы с местных рынков. Разговаривала с хозяйкой съёмной квартиры, бабой Валей. Она слушала, прищурившись:
— У меня тоже сын такой был. Всё просил. А потом исчез. Ничего, я теперь о себе думаю. Живу тихо. Тепло. Никто не орёт, никто не требует.
И я поняла: не хочу обратно в прошлое.
Хочу жить тепло. Тихо. С собой.
Прошло полгода.
Недавно написала тётя Зина. Спросила, как я, как здоровье. А потом между строк: «Мама скучает. Только гордость не даёт написать первой».
Я поблагодарила и не ответила больше.
А сегодня… Мама всё-таки позвонила. Без видеосвязи. Просто голос. Уставший.
— Таня… ты всё ещё сердишься?
— Я не сержусь, мама. Я просто больше не готова быть удобной.
Пауза. Потом тяжёлый вздох:
— Ты же сам всегда говоришь, что тебе никто не нужен, — сказала мама и выключила телефон.
…И я стояла посреди кухни. С чайником в руке. И не знала, что делать дальше.
Возмездие для мужа