Когда они только переехали, казалось, всё сложится. Новостройка на окраине — да, не центр, зато своя квартира. Маленькая, двушка, с длинным узким коридором, кухней размером с балкон и окнами, выходящими на шумную трассу. Но своя. А значит — можно будет вздохнуть. Хотя бы попытаться.
В тот день они тащили коробки вдвоём с мужем — Лёша взял отгул, Оля сбежала с работы пораньше. Солнце било в окна, запах новой краски щекотал ноздри. Оля аккуратно протёрла подоконники — белые, пластиковые, ещё без следов жизни. Всё впереди, подумала она. Всё построим.
Прошла неделя. Потом ещё. Из квартиры постепенно исчезали коробки, появлялись шкафы, книги, посуда, а с ними — привычки. Лёша оставлял носки под креслом. Зубная щётка Оли мигрировала по стаканчику, потому что «тебе же всё равно, где она стоит, да?» Мелочи, которые складывались в узоры. Оля была к ним готова. Почти.
Через полгода Лёша сообщил:
— Мама переедет к нам. Временно.
— Почему? — Оля аккуратно поставила кружку на стол, не дотрагиваясь до поверхности.
— Там сверху снова топят. У неё грибок по углам. И соседи-алкаши… Ты же знаешь. Только на время.
Она кивнула. На «временно» не возразила — а что толку? В голове пронеслось: потолок в гостиной — натяжной, диван — раскладной. Значит, мама будет в зале.
Светлана Ильинична приехала в пятницу. С утра. Привезла с собой не только две сумки, но и кастрюлю борща, настоянного на костях, и упаковку порошка «чтобы ваш пятновыводитель не портил бельё».
— Не понимаю, как ты без плиты с духовкой жила, — произнесла она, осмотрев варочную панель.
— Ну, у нас мультиварка. И аэрогриль, — Оля постаралась улыбнуться.
— А хлеб ты где печёшь?
Она не пекла хлеб. Никогда. И не собиралась. Но промолчала. Светлана Ильинична с ходу перемыла полку с крупами, пересыпала сахар в свой контейнер («он герметичный, у тебя всё отсыреет»), а потом сняла с крючка прихватку:
— Ох, ну это же воняет дешёвым рынком. Зачем такие уродства вешать? Я тебе потом нормальные подберу, под интерьер.
Оля посмотрела на прихватку. Её ей подарила подруга, когда они с Лёшей только расписались. Красная, с белыми маками. Никакого интерьера в ней не было, только сентиментальность. Но спорить было бессмысленно.
На следующий день Светлана Ильинична предложила:
— А давай я займусь закупками. У меня пенсия только пришла. Да и вам полегче будет. Я же всё равно дома. Я сама в «Магнит» схожу, по списку.
— У нас есть план — мы каждую неделю… — Оля замялась.
— Ну и хорошо, значит, я подстроюсь под ваш план.
Но в итоге «по плану» получилось так, что Светлана Ильинична пришла с двумя авоськами, полными дешёвой тушёнки, салатов в пластиковых ведёрках и макарон «Соловьиные вечера».
— Смотри, как выгодно! На сто рублей — целый пакет! Я так всегда беру. А ваши эти… фермерские яйца — обдираловка.
Оля не сказала ничего. Просто сдвинула банку с маринованными шампиньонами в конец полки и пошла мыть руки.
Через три недели кухня стала территорией одной хозяйки. Той, которая варила уху «по-правильному», жарила котлеты на подсолнечном масле (без этих ваших масел без запаха), и убирала приправы в ящик, потому что «зачем они на виду, грязь собирают».
— Ты опять на работу голодная пошла? — Светлана Ильинична стояла в дверях, как приговор.
— Нет, я ела.
— Это не еда. Батон с авокадо — ты издеваешься? Съешь борща. Там на мясной косточке. Для иммунитета.
Оля выдохнула. Потом натянуто улыбнулась.
— Спасибо, я не хочу.
Вечером она сказала Лёше:
— Нам нужно что-то решать.
— Слушай, ну она старается.
— Я тоже стараюсь, но это не дом больше. Это… проходной двор. Я не могу быть гостем у себя.
— Она скоро съедет. Вот подсохнет потолок, и…
Но потолок не сох. Зато в спальне появился новый плед — с цветами, «чтобы уютней». На балконе — банки с маринованными кабачками. На антресолях — аптечка в коробке из-под обуви, «потому что ваша — беспорядок». Всё это шло без обсуждений.
Пока однажды утром Оля не увидела, как Светлана Ильинична переворачивает её документы на кухонном столе.
— Я просто хотела найти, где ты страховку оставила. У тебя ведь там полис…
— А вы спрашивали, можно ли это смотреть?
— Ну что ты… Я же не чужая. Я же как мама.
Это было сказано спокойно, даже мягко. Но у Оли внутри что-то оборвалось.
Оля долго сидела в ванной с закрытой дверью. Вода из душа текла, но она не мылась — просто слушала, как шум гасит мысли. Сколько она ещё будет так жить? Неделя? Месяц? Год? Или пока та не решит, что пора обратно?
Лёша опять сказал:
— Ты не перегибай. Она же с добром.
— С добром в моих бумагах? С добром в моих кастрюлях, в моих носках, в моём воздухе? Она даже не спрашивает. Просто берёт и делает.
Он пожал плечами. Как всегда.
На следующее утро Светлана Ильинична решила стирать занавески.
— Эти серые? Они же уже давно. И вообще, серое в доме — к депрессии. У меня вон в сумке осталась штора из старой квартиры, сиреневая. Повешу, будет радость.
— Это мои занавески, — сказала Оля. — Мне они нравятся.
Тишина повисла в воздухе. А потом — вздох, тяжёлый, театральный:
— Ну, если тебе важнее ткань, чем уют в доме, то я, конечно, не стану мешать.
В тот же вечер Лёша пришёл с пакетом в руках — торт и бутылка вина.
— Давай просто посидим спокойно. Пятница. Мама борщ сварила.
— У меня был план с подругами.
— Ну… они же подождут? Всё-таки у нас семья.
Семья. Это слово всё чаще звучало в их доме как оправдание. Как ширма. Под ним прятались вторжения, упрёки, мелкие язвы. Всё, что раньше называлось «временным», теперь стало фоном.
Через две недели у Светланы Ильиничны закололо в боку.
— Это печень. Я чувствую. С возрастом всё обостряется.
— Давайте я вызову вам врача.
— Да зачем? У меня таблетки есть. А Лёша пусть вечером купит зелёные яблоки, ты ведь знаешь, мне нельзя сладкое.
— Он работает допоздна.
— Ну ты тогда сходи. У тебя же всё равно гибкий график.
И Оля пошла. Купила не только яблоки, но и говяжью печень («полезнее»), упаковку чая без кофеина и крупу — ту самую, которую Светлана Ильинична ест по утрам.
Когда она вернулась, та уже лежала на диване с тонометром:
— У меня сто двадцать на девяносто. Это ж почти гипертония.
Вечером Лёша сидел за ноутбуком. Оля подошла.
— Нам нужно поговорить.
— Опять? Что не так теперь?
— Я устала. Я не дома. У меня ощущение, что я живу у кого-то. И ты это поощряешь.
— Не драматизируй. У тебя просто ПМС, вот и всё.
— Не говори со мной, как с идиоткой.
Он бросил взгляд, в котором сквозила жалость, раздражение, усталость.
— Тебе надо как-то мягче, Оль. Она же мать. Ну, подвинься чуть. Что тебе стоит?
На следующий день Оля впервые не пришла домой после работы. Поехала к подруге, потом просто бродила по парку. Купила себе кофе на вынос и сидела на лавочке, пока не стемнело. Возвращаться не хотелось.
Когда пришла — дома было тихо. Светлана Ильинична уже спала. На кухне осталась записка: «Суп на плите. Не забудь поесть. Ты сегодня выглядела уставшей».
Её будто переклинило. Села на табурет, смотрела на записку — и не понимала, что злит больше: эта забота без спроса или собственное бессилие.
Через неделю случилось первое громкое. Оля перебирала коробку с летней одеждой, когда Светлана Ильинична зашла в спальню без стука.
— Ты что, на море собралась?
— Я просто перебираю вещи.
— А то я смотрю — сарафанчики. А на что вы собрались ехать? У вас ипотека, между прочим.
Это было сказано так, как будто она сама её платит.
— На свои деньги, если что, — резко ответила Оля.
— Ну да-да. Только не забывай, что у вас каждый рубль должен быть на счету. А то женская логика — потратить всё на отпуск, а потом мама выручай.
Эта фраза была как пощёчина.
— Я не просила ни рубля. Никогда.
— Но ты и не благодаришь, когда тебе помогают. Ты вообще умеешь быть благодарной?
У Оли перехватило дыхание. Она встала, держа в руках майку.
— Вы серьёзно сейчас?
— А что? Я ведь не вечно буду рядом. Потом пожалеешь, да поздно будет.
Оля вышла из комнаты. Просто вышла. Ушла в ванную, снова включила воду. Это стало её убежищем.
Вечером она сказала Лёше:
— Я не могу так больше.
— Хочешь, я куплю тебе на выходные абонемент в спа?
— Я хочу свою квартиру. Без вашей мамы.
— Ты ставишь ультиматум?
Он смотрел на неё как на чужую. И это было страшнее, чем ссора. Потому что между ними не было больше диалога. Только попытки выжить. Каждый — своим способом.
А через пару дней в квартиру приехала сестра Лёши — навестить мать. С пакетами, с ребёнком и словами:
— У вас так уютно! Мама говорила, вы тут как семья. Прямо тепло.
Оля стояла на кухне, слушала, как та рассказывает, что «Олечка молодец, держит всё в порядке», и чувствовала себя мебелью. Улыбалась из вежливости. Ребёнок бегал, рассыпал рис, Светлана Ильинична угощала гостей сырниками — Олиными, кстати, из теста, которое та замесила утром.
Когда они уехали, Лёша сказал:
— Вот видишь, как мама старается. И с Сашкой посидела, и Ирке помогла — это ж хорошо.
— Это не «хорошо». Это жизнь, которую у меня забрали.
Он не ответил. Только пожал плечами.
И тогда она впервые начала искать съёмное жильё. На всякий случай.
Объявления смотрелись одинаково: студии с ремонтом от застройщика, «уютные однушки для пары», чёрно-белые фотографии с широкоугольным объективом, чтобы комната казалась больше. Цены — кусачие. Особенно по сравнению с их ипотекой. Но когда ты считаешь чужую кастрюлю в своей раковине — квадратные метры уже не утешают.
Оля не говорила Лёше, что ищет. Она устала от разговоров, после которых ничего не менялось. Его реакция была предсказуемой: «опять началось», «ну что ты не можешь потерпеть», «ну она же не навсегда».
Но «навсегда» — это как раз и было ощущение. Укоренённое. Тяжёлое.
Светлана Ильинична прочно обосновалась. Расставила на полках книги с прошлого века, повесила на дверь в ванную резиновую занавеску с пейзажем («чтобы вода не летела»), заняла половину шкафа и всё чаще говорила:
— Лёшенька, может, мне лучше тут остаться? Я же вам помогаю.
Он не возражал.
И однажды Оля не выдержала.
Это был обычный вторник. Она вернулась с работы, зашла на кухню, а там — Светлана Ильинична говорит по телефону. Громко. Открыто.
— Да, они живут неплохо. Ну, Ольга, конечно, своя атмосфера. Хозяйка из неё так себе… Чисто держит, да. Но всё как-то… без души. Как будто гостит тут. Не вникает, не чувствует…
Она заметила Олю и, не сбившись, добавила в трубку:
— Ага, вот она пришла. Сейчас, подожди, я тебе перезвоню.
Повесила. Улыбнулась.
— Ну чего ты так смотришь? Это же просто болтали. Между делом.
Оля ничего не ответила. Просто молча вышла в спальню, достала из ящика спортивную сумку и начала складывать вещи.
Лёша пришёл через два часа.
— Ты куда собралась?
— Временное жильё. Пока не решим, кто у нас в доме главный.
— Это глупо. Ты бежишь от проблем.
— Я не бегу. Я ухожу от того, что не выбирала. Я не выходила замуж за вас двоих.
Он сел на край кровати.
— Ты ведь знаешь, она просто не умеет по-другому. Она старается.
— А ты знаешь, что я больше не умею молчать.
Оля сняла комнату у знакомой. Мебель старенькая, но вся — на своём месте. Никто не трогал её полотенце. Никто не варил без спроса суп. Никто не упрекал взглядом. Пространство дышало.
Она не звонила Лёше первой. Он написал через день:
«Просто подумай ещё раз. Я не хочу, чтобы всё развалилось».
Она ответила:
«Чтобы не развалилось, надо сначала построить. У нас пока не было дома. Был компромисс».
Потом наступила тишина.
Через неделю Лёша написал снова:
«Мама уезжает. Сказала, что не хочет мешать. Может, попробуем сначала?»
Оля колебалась. Она не верила в «сначала». Слишком многое уже случилось. Но всё же вернулась — на один вечер. Посмотреть. Понять.
Светлана Ильинична сидела в зале. Телевизор шипел новостями. В углу стояла собранная сумка.
— Я уезжаю к сестре. Там ближе к поликлинике, и внук под боком, — спокойно сказала она, не отрывая глаз от экрана. — Мы с Лёшей договорились.
— Ясно, — кивнула Оля.
— Всё равно у вас тут своя жизнь. Да и ты мне не чужая, но… разные мы. Разные. Я старалась. Но, видно, старалась зря.
— Не зря, — ответила Оля. — Просто не туда.
Светлана Ильинична выключила телевизор. Посмотрела прямо.
— Я не обижаюсь. Мы ведь взрослые. Мы договорились. Она в зале, я в спальне, — спокойно сказала свекровь.
И в этом была не обида. Признание.
Оля стояла в дверях и думала: иногда взрослость — это не компромисс. Это когда ты признаёшь границы. И уходишь — не потому что проиграл, а потому что хочешь остаться собой.
Перепалка