Когда Оля позвонила и сообщила, что её мама временно поживёт с ними, Андрей не стал устраивать сцен. Он знал, что слово «временно» в их семье — понятие растяжимое, но надеялся, что речь всё же о нескольких неделях, максимум — месяц. Татьяна Ивановна вышла на пенсию, продала дачу, а однушка в Купчино ушла «по-быстрому и дёшево», как с горечью сказала Оля. Мать планировала «временно переехать к ним», а потом, может быть, купить что-то маленькое поближе к внучке.
В день переезда Андрей отпросился с работы, чтобы помочь. Он честно тащил пакеты, коробки и два чемодана, хотя внутри всё уже начинало зудеть.
— Всего-то вещей, — улыбалась Татьяна Ивановна. — Вот шкаф и кресло временно оставила у знакомых в подвале, но как оформим ипотеку на моё имя — всё перевезу.
— Какую ипотеку? — переспросил он, пытаясь не поднимать брови.
— А ты что, Оля не рассказывала? Я ведь продала квартиру дочери помочь. Там почти полтора миллиона. Мы с ней планировали часть вложить, часть на первоначальный взнос. А ты думал, она где такую сумму на ремонт взяла?
Оля действительно говорила, что ремонт — «частично на её накопления», но Андрей считал, что речь о тех деньгах, которые откладывали с его переводов на материнский капитал и бонусов от проектов. Он не знал, что в уравнении была мама. Или знал, но предпочитал не думать.
С первых дней сосуществование под одной крышей вызывало у него раздражение. Это начиналось с мелочей: Татьяна Ивановна вставала рано, включала радио на кухне и громко мыла посуду, будто проверяя, кто выдержит дольше — нервы или тарелки. Она называла это «утренней суетой», но Андрей называл это саботажем.
Всё, что он делал — было не так. Не так он заваривает чай, не так выбирает продукты (слишком дорогой сыр, зачем копчёная грудка), не так держит ложку и не тем тоном говорит с дочкой.
— Ребёнка нельзя баловать! — заявляла она. — Ты думаешь, что мягкость — это любовь, а это слабость, зять. Я своих троих так бы не вырастила.
Оля в это время приходила с работы уставшей, обнимала дочь и старалась не вмешиваться. Слово «мама» звучало из её уст всё чаще — как оправдание, как кивок в сторону «ну ты же знаешь, какая она». И когда Андрей однажды вечером сказал:
— Нам надо поговорить. Ты понимаешь, что это не работает? — она только вздохнула и пробормотала:
— Всё временно. Ты же обещал, что потерпим. Она ведь вложилась в нас.
Эти слова особенно больно ударили. Потому что «в нас» — значит в неё, в дочку, в уютную кухню с лавандовыми стенами и диван с подушками, который он сам собирал. А его самого — как будто и не было в этой конструкции.
Позже он пытался вспомнить, в какой именно день начал чувствовать себя чужим. Возможно, когда вернулся с работы и застал Татьяну Ивановну на своём рабочем кресле — она сортировала счета, выискивая, что, по её мнению, можно было бы сократить.
— Я вот думаю, — сказала она, — зачем вам интернет на такой скорости? Или два стриминга? У нас же телевидение цифровое. Хватит и этого. И вообще, может, тебе стоит подыскать подработку. Сейчас все мужчины крутятся.
Он стоял в дверях, с портфелем и пустым взглядом. Он не орал. Он не хлопал дверью. Он только тихо вышел на балкон и долго смотрел в темноту.
Зимой начались разговоры о расширении.
— Я не против вложиться, — говорила Татьяна Ивановна. — Но при условии, что квартира будет оформлена на нас с Олей. Всё честно. Я ведь старею. Мне нужно понимать, что не окажусь на улице. Тем более, Андрей, ты же мужчина. У тебя ещё будет возможность.
Он слушал её и чувствовал, как всё внутри стынет. Он был против. Против переоформления, против кредитов на тёщу, против того, что их с Олей дом превращается в полигон.
Но Оля не вставала на его сторону. Она устало кивала, просила «не начинать», говорила, что все хотят как лучше. А он всё чаще уезжал работать в коворкинг. Потом стал задерживаться на встречах, приходил под ночь, лишь бы меньше видеть эту женщину в его кресле, на его кухне, с её нотками уксуса в борще и гнетущей уверенностью в том, что «она знает, как правильно».
Однажды Татьяна Ивановна провела с его дочкой весь день. Уложила, почитала книжку, как всегда. Когда Андрей заглянул в комнату на ночь, девочка прошептала:
— Пап, а бабушка сказала, что ты у нас временный, а мама и она — навсегда…
Он в тот вечер не сказал ничего. Ни Оле, ни Татьяне Ивановне. Но именно тогда впервые позволил себе мысль: а что, если уйти?
А потом поймал себя на том, что впервые — чувствует облегчение от этой мысли.
После разговора с дочкой Андрей не мог уснуть. Он лежал на диване в зале — теперь это было «его место» — и думал: как так получилось, что он, взрослый, работящий мужчина, живёт в собственной квартире на птичьих правах? Не в том смысле, что его выгоняют, а в том, что его здесь как будто и нет.
Утром за столом Татьяна Ивановна бодро комментировала новости, громко чавкая печеньем.
— Вот бы тебе вон в такую фирму попасть, Андрей. Зарплата — 300 тысяч. Не то что в твоей ИТ-шарашке, где по восемь часов за монитором сидишь, а толку — ни копейки.
Он промолчал. В таких случаях он давно уже не отвечал. Её слова скользили, как неприятный холод по коже: не обжигают, но портят весь день.
— А что ты сегодня дочке на завтрак дал? — вдруг встрепенулась она. — Опять мюсли? Ты в курсе, что там сахар сплошной? Я сварила ей кашу. Нормальную. Овсяную. А ты, как обычно, по-быстрому и готов.
Он вновь не стал спорить. Но когда пришёл с работы вечером, увидел дочку в уголке с книжкой и напряжённым лицом.
— Всё хорошо? — спросил он.
— Бабушка сказала, если я опять скажу, что мюсли вкуснее, она мне мультики не включит, — прошептала та.
Оля пришла поздно. Села за кухонный стол, сняла туфли, потёрла пальцы. В лице — усталость, в голосе — желание не слышать ничего серьёзного.
— Нам бы выходные провести где-нибудь. Только своей семьёй, — сказал Андрей.
Оля посмотрела поверх чашки:
— Ты знаешь, как мама обижается, если мы её не берём.
— А меня она, по-твоему, не обижает?
Она молчала. Знала. Просто привыкла. Её «мама такая» стало привычным, как сквозняк в коридоре — никто не любит, но все терпят.
Когда всё стало окончательно ясно? Наверное, в тот день, когда Татьяна Ивановна без предупреждения пригласила подруг на вечерние посиделки.
Андрей пришёл в девятом часу, усталый, с ноутбуком и мечтой о тихом ужине. А на кухне — смех, ароматы шпрот, пирога, обсуждение сериалов и громкие фразы вроде:
— А зять у тебя хоть что-то в дом вносит, Оля? Или всё мама да мама?
Он не стал мешать. Просто ушёл в комнату. Оля потом пришла, виновато опустив глаза.
— Я не знала, что она их позвала. Сама решила.
— Вот именно, — спокойно сказал он. — Сама. Как будто это её дом. А я — гость.
Оля не ответила. Только выдохнула. И снова убежала в ванную, под предлогом «помыть волосы», как всегда делала, когда не хотела разговаривать.
Через несколько дней Татьяна Ивановна открыла семейный бюджет в телефоне.
— Ты знал, что у вас уходят по 8 тысяч в месяц на доставку еды? Я посчитала. И ещё — садик. Почему ты до сих пор платишь за полный день, если дочка ходит до трёх?
— Потому что это удобно.
— Кому? Мне потом с ней сидеть, когда вы опаздываете с работы? Ну-ну. Я тоже не девочка.
Андрей чувствовал, как в нём нарастает сжатый кулак раздражения. Он смотрел на свою квартиру — кухню с занавесками, которые выбрала не он, холодильник, на котором больше не было ни одного его магнита из путешествий (все «ненужные пылесборники» Татьяна Ивановна сняла), телевизор, настроенный на её каналы.
Он больше не узнавал свой дом.
К началу весны напряжение дошло до точки кипения. В один из вечеров он обнаружил, что его системный блок разобрали.
— Там шум стоял как от самолёта, — объяснила Татьяна Ивановна. — Я Лёшу из второго подъезда позвала, он мальчик толковый. Посмотрел, говорит — пыльно внутри. Прочистил.
— Ты… пустила кого-то в мой кабинет?
— Ну кабинет… комната как комната. Я же у себя дома, правильно?
Он не закричал. Он вышел. Обулся. Спустился вниз. Просто сел в машину и долго сидел, глядя на тёмные окна. Сначала хотел поехать к другу, потом понял — не хочет делиться. Он не хотел, чтобы кто-то знал, насколько жалким он себя ощущает.
Позже он поговорил с юристом. Потом — с риелтором. Потом — с родителями. Всё это происходило втайне, с чувством стыда, словно он не взрослый мужчина, а школьник, который боится вызвать скандал.
Но решение в нём уже зрело.
— Мы можем продать, — сказал он Оле. — Пополам. Купим две студии. Ты будешь жить с мамой, я — отдельно. Но я буду видеть дочку.
— Ты серьёзно? — она смотрела на него, будто он ударил её.
— Да. Я устал. Я устал жить с женщиной, которая смотрит на меня, как на временное неудобство.
Оля заплакала. Потом сказала:
— Я не могу выбрать между вами.
— Уже выбрала, — тихо ответил он.
Татьяна Ивановна узнала обо всём через неделю.
— Так ты, значит, решил разбежаться? Бросаешь семью?
— Нет. Я просто ухожу.
— А эта квартира? Я в неё вложилась! Я старость свою сюда принесла. Я всё отдала, чтобы вы жили как люди! А ты…
Он ждал, когда она закончит. В её голосе дрожали не только обида и разочарование — в нём звучала ненависть. Та, что копилась годами, за всем внешним лоском заботливости.
— Я вас под крышу пустила, а теперь место себе не нахожу, — сказала зятю Татьяна Ивановна, и глаза у неё были как лёд.
Когда всё кончилось — не с криками, а с молчаливыми сборами, с коробками на полу, с детскими вещами в мешках и потухшими глазами Оли — Андрей почувствовал не облегчение. Пустоту.
Они подписали соглашение. Квартиру выставили на продажу. Делить пришлось не только квадратные метры, но и дни с дочкой, книги, бытовую технику, даже кухонные ножи.
— Оставь ей мультиварку, — устало сказала Оля. — Мама привыкла к ней.
— Пусть оставит себе весь дом, — ответил Андрей, — я заберу только то, что ещё хоть немного моё.
Дочку он продолжал забирать дважды в неделю. Сначала — в детскую. Потом — на прогулку. Иногда водил в кафе, иногда — в музей. Разговаривали обо всём, кроме мамы и бабушки.
— А бабушка сказала, ты нас бросил, — как-то сказала малышка, ковыряя мороженое.
Он выдохнул.
— Бабушка говорит, как ей кажется правильным. Но я всегда рядом. Даже если не в одной комнате.
Оля первое время держалась ровно. Присылала фото дочери, откликалась на сообщения. Но потом начала исчезать. Могла не отвечать день, потом два.
— Извини, работа. Мама приболела. Переезд.
И всё чаще общаться приходилось именно с Татьяной Ивановной. Она брала трубку вместо Оли, объясняла, почему Андрей не может сегодня увидеть дочь. Иногда говорила, что они уехали. Иногда — что та болеет. Иногда — просто молчала. Как будто напоминала: теперь она решает.
Квартира продавалась медленно. Рынок просел. Да и как объяснить людям, почему уютный трёшка в хорошем районе с ремонтом стоит дешевле рынка? Покупатели приходили, оглядывались, чувствовали атмосферу — и уходили.
— Может, скинем ещё? — предлагал риелтор.
— Пусть висит, — отвечал Андрей. — Лучше ждать, чем за бесценок отдать.
Он снял себе однушку ближе к работе. Неуютную, с жёлтыми стенами и крошечным балконом, но впервые за долгое время — свою. Он сам повесил занавески, сам выбрал стол, поставил лампу на тумбочку. И хотя ел на коленках — потому что стола ещё не купил — ел в тишине.
Иногда ему казалось, что вся эта история — сон. Что он сейчас проснётся и окажется в той жизни, где жена улыбается ему с кухни, а дочь лезет на руки. Но сон не заканчивался.
Однажды вечером он пришёл за дочкой. На пороге — снова Татьяна Ивановна.
— Оля ещё не вернулась. А Лизу я уже уложила.
— Я договаривался. Сегодня мой день.
— День, но не ночь, — холодно ответила она. — Ты будешь её куда, в свою съёмную дырку везти?
Он сжал зубы. Хотел что-то сказать. Потом повернулся и ушёл. Через час написал Оле. Ответа не было. Через два — снова. Тишина. На третий день он поехал к юристу.
Суд затянулся. Оля подала встречный иск. Просила ограничить встречи. «Ребёнок нервничает», «нет стабильной обстановки».
Андрей ходил по кругу — бумаги, объяснения, оценки. У него не было «психологической справки». Он не записывал разговоры с Татьяной Ивановной. Он просто верил, что разум победит.
Но в глазах судьи читалось сомнение.
— Ваша жена утверждает, что вы проявляли агрессию. Кричали. Угрожали.
— А её мать утверждает, что я вор. Кто кого слушает?
Показания соседей оказались не на его стороне. Татьяна Ивановна умела быть вежливой. Соседке с четвёртого этажа она когда-то помогла с лекарствами. Другой — помогала носить пакеты. Все говорили: «Женщина как женщина. А зять у неё — неразговорчивый. Такой, мрачный».
Он понял, что проигрывает. Не в суде — в жизни. И что его слово — против системы, в которой тёща умеет держать лицо, жена — молчит, а он — просто уходит в тень.
Через несколько месяцев квартиру всё-таки продали. Деньги поделили. Андрей купил себе маленькую студию. Без изысков, но с окном на парк и возможностью снова начать.
В день, когда подписывали документы, он встретил Татьяну Ивановну в регпалате. Она пришла с Олей. Обе были в нарядных пальто. Как будто на праздник. Он же — в обычной куртке и с папкой под мышкой.
— Ну вот и всё, — сказала Татьяна Ивановна, глядя сквозь него. — Свобода. Только не думай, что тебе теперь будет легче. Мужчина, который не умеет держать семью, — это не мужчина.
Он хотел что-то ответить. Но передумал. Обернулся, пошёл к выходу.
— Я вас под крышу пустила, а теперь место себе не нахожу, — сказала ему в спину Татьяна Ивановна.
Он остановился. Повернулся. И впервые посмотрел ей прямо в глаза.
— Не вы меня пустили. Я вас. Только это вы быстро забыли.
Он развернулся и ушёл. С лёгкой спиной. Без желания оглядываться.
В тот вечер он сидел в новой квартире. За окном шумели деревья. В комнате пахло свежей краской. Он включил лампу. Взял фото, на котором была дочь. Поставил на полку.
И впервые за долгое время почувствовал: хоть и один — но дома.
Жить долго – это искусство. Опыт староверов и японцев