Всё детство я знала: я «та, которая должна». С утра — посуду, потом с братом уроки, потом мама на работе, папа на вахте, бабушка больная. Пока мои одноклассницы гуляли, я варила гречку и гладила школьные рубашки Витьке. Он на пять лет младше, и всё детство у нас дома звучало: «Ты же старшая!»
Мне бы кто тогда объяснил, что это не комплимент. Что это — приговор. Мама, улыбаясь, говорила: «Смотри, как он у тебя слушается!» А он просто сваливал на меня домашку, вырастал с ощущением, что ему все должны.
Когда я поступила в институт, общежитие показалось раем. Но и тогда мама звонила: «Витя простыл, съезди в аптеку», «Нам срочно нужно сдать за бабушкину операцию — у тебя что, стипендия не пришла?», «Ты же всё понимаешь…»
Я понимала. До последнего рубля, до бессонных ночей и обиды, в которую даже подругам не умела признаться. Потому что я же «та, которая должна».
После института вернулась — как было обещано. «Поможешь, а потом уедешь куда хочешь», — говорила мама. Но уехать не получилось. Отец с очередной вахты не вернулся. Вите нужно было заканчивать колледж. Мама всё чаще ложилась в больницу. А квартиру мы втроём делили так: у Вити — комната, у мамы — вторая, я сплю на кухне. Нормально. Терпимо. Главное — не оставлять маму одну.
Витя устроился работать в местный ЖКХ — то ли по связям, то ли потому что так и надо. У него быстро появилась Светка — весёлая, громкая, вечно с телефоном. Когда она переехала к нам, мама сказала только: «Ну, молодцы, теперь невестка будет помогать». Но невестка не помогала. Она пила кофе, заливаясь хохотом, и учила маму, как вести дела: «Валентина Григорьевна, вы зря за квартиру платите вовремя. Надо тянуть. Они боятся должников».
Светка не готовила. Не убиралась. Не ухаживала за мамой. На ней было только одно — громкие разговоры о правах, «женской интуиции» и том, как ей «пришлось отказаться от всего ради любви». Витя надувался, как важный индюк, и повторял её слова. А я — по-прежнему на кухне, по-прежнему с ночными пробуждениями к маме, с походами по поликлиникам, с перевязками, уколами и бесконечной бюрократией.
— Может, ты квартиру мамину на себя перепишешь, раз ты всё тянешь? — однажды ляпнула подруга, когда мы пили чай на лавке.
Я тогда только махнула рукой.
— Да ты что. Мама Витю любит. Да и вообще, мне этого не надо. Главное — чтобы жива была.
Я правда так думала. Глупо? Наверное. Но я с детства была той самой, которая должна. Мне даже в голову не приходило, что может быть иначе.
А потом всё и стало иначе.
Мама снова легла в больницу. В этот раз тяжело, долго. У меня на работе начались проблемы, я просила отпуск за свой счёт, потом — перевод на полставки. Зарплата уменьшилась. Жить стало тяжело, особенно когда Витя вдруг сказал:
— Нам надо самим как-то. Ты взрослая, не на шее сидеть. Мы с Светкой хотим завести ребёнка.
— И?
— Ну… Нам неудобно. Ты на кухне. Мы всё-таки семья.
Всё это он сказал с выражением лица, будто делает мне одолжение. Мама ещё в больнице, а он выгоняет меня из её квартиры, где я живу с восьмого класса. Я только молча вышла и поехала к Лене — бывшей одногруппнице. Она пустила. Сама давно жила в центре, сняла мне комнату по знакомству.
Потом был долгий период тишины. Мама вернулась домой, я к ней ездила — не каждый день, но помогала. Светка, похоже, считала это унижением. Она и дверь могла не открыть. Или на ходу крикнуть: «Да-да, заходите, только быстро! У нас гости!»
Я всё молчала. Делала, что могла. Но каждый визит оттуда — как из пощёчины. Мама была уже слабой. Но рядом с ними старалась держаться: причесана, в тональнике, даже ногти крашеные — всё Светка делала. Я сперва радовалась, потом поняла: это всё только до фото. Для соцсетей. «С любимой свекровью», «Готовим вместе», «Женская поддержка — это важно».
А мама всё чаще просила: «Не ругайся с ними. Они семья». И я не ругалась. Я просто отдалилась. До самого конца.
Когда она ушла, я сидела в автобусе, зажатая между рюкзаком и чужим локтем. Никто не позвонил. Только позже, через пару часов, написала Светка: «Всё. Мама умерла. Ты как хочешь, но мы уже вызвали нотариуса. Завтра приходи».
Это было первое сообщение после трёх месяцев полного молчания. Ни о диагнозе, ни о состоянии. Ничего. Я просто была отстранена — как технический персонал, отработавший своё.
В ту ночь я почти не спала. Вспоминала, как вела маму под руку по коридорам, как уговаривала врачей, как искала нужное лекарство. А теперь — «завтра приходи».
Я пришла. Села на знакомый диван, рядом с чужими людьми — каким стал Витя, и какой всегда была Светка. Она держала папку.
— Вот. Тут всё подписано, — сказала она.
— Что — всё?
Витя кашлянул, избегая взгляда.
— Мама составила завещание. В прошлом месяце. Всё на Татьяну Леонидовну.
— Кто это?
— Ну… она ухаживала. Сиделка. Мы нашли её по объявлению. Очень хорошая женщина. Такая надёжная.
— Стоп. А как это — всё?
Тут Светка улыбнулась.
— Ну, квартира. Счёт. Машина старая — продали уже, деньги ушли на лекарства.
Я просто не понимала.
— Вы нашли сиделку, не сказали мне, потом оформили всё на неё — и даже не считаете нужным объясниться?
Светка пожала плечами.
— А что тут объяснять? Мы ухаживали. Всё было на нас. Мама так захотела. И потом — не начинай, хорошо? Ты же взрослая. У тебя работа, жизнь. Татьяна Леонидовна теперь хозяйка. А мы уезжаем.
— Куда?
— Пока в съёмную. Потом решим.
И я поняла, что меня даже не спросили, нужна ли мне эта квартира. Меня просто исключили. А Татьяна Леонидовна появилась в дверях, невысокая, сухая, в тёмной блузе и с очень ровной осанкой.
Она посмотрела на меня спокойно и произнесла:
— Мне и правда неловко, но я теперь собственница.
Я не ответила. Не потому что не знала, что сказать. А потому что ком стоял в горле. Тот ком, из детства, когда после уборки всей квартиры мама говорила: «Ты могла и лучше», — и ты будто стёртая тряпка, никакая. Когда снова перевела брату деньги, хотя самой есть нечего, и никто даже не поблагодарил. Когда звонишь маме в слезах, а она: «Ты опять ноешь? Лучше Вите позвони, он всё решает». И вот теперь — кульминация.
Меня просто вычеркнули.
Светка хмыкнула:
— Ну что ты как на похоронах. Всё уже решено. Завещание есть. Подписи, свидетели, нотариус.
Я посмотрела на Витю. Он отвёл глаза. И тогда, впервые за всё это время, я сказала:
— У тебя совесть есть?
Он вздрогнул. Светка замерла.
— Что ты несёшь?
— Ты помнишь, кто маму с врачами таскал, когда ты на рыбалке был? Кто каждый укол ей ставил? Кто ночами сидел, когда она дышать не могла? Ты вообще был рядом? Хоть раз — действительно рядом?
Светка ответила вместо него:
— А что ты теперь хочешь? Компенсацию? Или чтобы тебя пожалели?
— Я хочу понять, — тихо сказала я. — Как вы могли?
Они переглянулись. Витя буркнул:
— Мама всё сама решила. Мы не настаивали.
И тут я впервые увидела, что он нервничает. Он, которого всегда выгораживали. За которого всегда просили. Он прятал глаза, теребил рукав.
Светка, наоборот, держалась уверенно:
— Татьяна Леонидовна ухаживала лучше всех. Она и правда заслужила. Мы — её рекомендовали, конечно, но мама всё подписала при здравом уме. Не тебе судить.
Я встала. Голова гудела. Меня обманули, выбросили, стерли. Но хуже всего — я знала, что никто не заметил моей боли. Для них я не была частью семьи.
После этого дня я долго не могла работать. Комната у Лены стала спасением. Она никогда не спрашивала: «Ну и что ты теперь будешь делать?» Только чай налила.
— Знаешь, я ведь давно хотела сказать… — Лена помедлила. — Ты всегда как будто за всех отвечаешь. Даже когда сама падаешь.
Я кивнула. Что тут говорить.
Потом были юристы. Консультации. Бумаги. Все говорили одно: завещание составлено корректно, свидетели вменяемые, мотив признан разумным — «сиделка ухаживала, дети — нет».
Я пыталась объяснить, что они даже не звонили мне. Что всё сделали за спиной. Но доказать это невозможно. Мама подписала, никто её не заставлял. Так работает система.
Витя не писал. Но однажды пришло сообщение от Светки:
«Если решишь качать права — у нас есть скрины, как ты маму унижала. Не лезь туда, где ничего не светит».
Я сидела с телефоном в руке минут десять. Потом пошла и удалила её номер. Все доказательства в их головах. Все кривды — мои личные.
Татьяна Леонидовна однажды позвонила сама.
— Простите, если это неловко… — голос был ровным, вежливым. — Но я хотела бы, чтобы вы забрали кое-что. Остались бумаги, альбомы. Я не знаю, что с ними делать. Приезжайте?
Я ехала туда, как на суд. В автобусе — знакомые улицы, дворы, стены, подъезд. Открыла дверь — и запах. Мамин. Её духи, корица, аптечный крем. И пустота. На стене вместо календаря — чистое пятно.
Татьяна Леонидовна пригласила на кухню. Я не узнала помещение: новая занавеска, другой стол, микроволновка. Моя старая чашка — исчезла. Даже следа не осталось.
Она поставила папку и коробку:
— Тут всё, что, как мне кажется, ваше. Фото, дипломы, письма. Пару тетрадей.
Я кивнула, не глядя.
— Спасибо.
Она не садилась. Только стояла у окна и смотрела куда-то вдаль.
— Я знала, что вы всё делали. Я же видела — по дому, по аптечке, по маме. Но она… Она вас всегда держала на расстоянии. Не знаю, почему. Может, характер. Может, установка. Она говорила: «Не нагружай её. У неё своя жизнь. Она и так устала». И в то же время — не могла отпустить. Всё делала, чтобы вы вернулись. Но чтобы это выглядело, как будто вы сами пришли. Без просьб.
Я слушала. Молча. Наверное, чтобы выслушать такие вещи, надо прожить всё сначала.
— Мне она говорила: «Она сильная. Она справится». И иногда… плакала. Только я, наверное, была для неё удобным свидетелем. Я не спорила.
— Она просила вас оформить квартиру? — спросила я вдруг.
— Да. Сказала, что вы не возьмёте. А Витя… Витя не заслужил. Она считала, что он слабый. Что вы — крепче. Но она ошибалась. Это была её ошибка.
Я подняла глаза. А она тихо добавила:
— Мне и правда неловко, но я теперь собственница.
Я стояла у окна, смотрела на двор — такой знакомый, но будто вымерший. Там когда-то катались на великах, бегали с палками, прятались за машинами. А теперь — только серая лавка под облупленной липой, да старая женщина с авоськой.
За спиной Татьяна Леонидовна продолжала:
— Я не буду здесь жить. Просто пока нет другой возможности. У меня есть комната в общежитии, но там плесень и клопы. Тут — чисто. И всё равно — как будто не моё.
Я не знала, что на это ответить. Да, она ухаживала за мамой. И да, мама сама всё подписала. Но всё же внутри клокотало. Не от зависти — от чувства предательства. Я всю жизнь жила в этом предательстве, но всё равно надеялась, что в финале, в самом конце, правда возьмёт своё. Не взяла.
Татьяна Леонидовна подала мне ещё одну папку.
— Это от неё. Письмо. Только я не знаю — читать вам или нет. Там немного. Решайте сами.
Я взяла. Не потому что ждала откровений — скорее потому, что не взять не смогла бы.
Ушла молча. Не попрощалась. Не от злости — от опустошения.
Письмо открылось вечером. Сидела на диване в комнате, которую снимала у знакомых Лены. Свет тусклый, чай остывший, и лист бумаги дрожал в руках.
«Маша.Если ты это читаешь, значит, меня уже нет.
Я всегда знала, что ты — человек долга. И всегда, наверное, этим пользовалась. Ты была рядом, когда остальные отворачивались. А я делала вид, что это нормально.Ты взрослая. Ты сильная. Ты могла бы уйти — и не ушла. Я понимаю, сколько в тебе было обиды, и как ты её глотала.Прости, что не смогла быть другой. Я сама выросла с таким же чувством: «надо». Я передала его тебе, как вирус.Я оформила квартиру на Татьяну, потому что не хотела, чтобы между тобой и Витей началась ещё одна война. Он слабый, ты права. Он не выдержал бы.Я не знаю, правильно ли поступила. Просто надеюсь, что это даст тебе свободу.Не возвращайся сюда. У тебя есть своя жизнь. Живи для себя.
С любовью, мама.»
Я перечитала это трижды. Не заплакала. Не потому что не больно — просто было ощущение, что всё внутри давно высохло.
Недели шли. Витя с Светкой переехали в область. Татьяна Леонидовна осталась в квартире — стала подрабатывать репетитором, брала детей на дому. Я иногда видела её в соцсетях — ровные посты, без лишнего. «Работаю с подростками. Есть места. Доброжелательная атмосфера». Ни слова о маме. Ни намёка на скандал.
Я снова стала брать заказы — копирайтинг, тексты, позже устроилась в небольшое бюро. Пошли первые хорошие проекты, я почувствовала вкус к жизни. Медленно, с сопротивлением, но отпустило. Почти.
Но иногда, проходя мимо того двора, я всё равно останавливалась. Смотрела в окна. Пыталась угадать: сидит ли кто на кухне? Слышен ли скрип стула? Кто ставит чайник в пять вечера, как мама?
И как-то — это было ранней весной — я увидела её. Татьяна Леонидовна, с пакетом, возвращалась из магазина. Меня не заметила. Поднялась на крыльцо, открыла дверь. Осторожно, не торопясь. Как будто боялась нарушить что-то внутри.
Я развернулась и пошла в другую сторону.
Спустя пару месяцев мне позвонила нотариус. Спокойным голосом она сообщила, что у мамы осталась небольшая дача — старая, без удобств, но оформленная на неё. В завещании ни слова, но по закону я наследница.
— Ваша мама говорила, что вы бы не захотели жить там. Что не любите тот дом. Но я обязана вас уведомить.
Я почти рассмеялась. Мама до последнего решала, что мне нужно.
Дачу я всё же поехала посмотреть. Облезлый дом, клумбы с бурьяном, почерневший шифер. А в прихожей — старое пальто, то самое, в котором она выходила к автобусу. В кармане — бумажка с моим телефоном.
Я вышла на крыльцо. Села. Смотрела на поле. Был ветер. Пахло прошлым.
Наверное, у каждого из нас есть такое место — не своё, но и не чужое. Которое достаётся не за заслуги, а просто потому что ты не ушёл, когда мог.
Я так и не простила. Ни маму. Ни брата. Ни ту женщину, что теперь спит в моей комнате. Но и злости не осталось.
Теперь я живу по-другому. Больше не беру чужое. Не слушаю чужих советов. И никому ничего не должна.
А Татьяна Леонидовна, наверное, иногда всё ещё думает о том дне, когда я молча забрала свои коробки. И, возможно, всё ещё считает нужным повторить:
— Мне и правда неловко, но я теперь собственница.
Судьба – это не дело случая, а вопрос выбора