Когда Артём сообщил, что его мама собирается перебраться к ним «на время», Инна молча кивнула. Что она могла сказать? «Нет, пусть живёт одна в своей двушке на Комсомольской»? Не звучит слишком человечно. А он ведь именно на это и рассчитывал — на её мягкость. В этом и была вся его тактика: не договаривать, сглаживать, оттягивать до последнего.
— Ну ты не переживай, — сказал он, бросая в рюкзак кроссовки. — Это максимум на месяц. Пока ремонт сделают, ну и ещё она хотела обследование пройти, знаешь, суставы у неё.
— А врач в нашем районе лучше, чем у неё?
Артём усмехнулся.
— Ну нет, конечно. Просто она говорит, что вдвоём с тобой ей будет спокойнее.
«Со мной» — значило, что кто-то будет варить суп, гладить её халаты и слушать, как «совсем молодёжь обленилась». Инна понимала, что не справится. Но и отказываться не могла. Был бы ребёнок чуть постарше — может, проще было бы. А так — малыш ещё и ночами просыпается, а теперь в доме появится взрослый человек, у которого «всё не так».
Когда Валентина Николаевна переступила порог, всё в квартире будто сжалось. На ней была пыльно-серая куртка, ещё с тех времён, когда фото печатали на глянцевой бумаге, а в руках — два баула, как будто она собиралась переезжать насовсем. Ни один её шаг не был небрежным — всё под контролем, взгляд — критически скользящий, почти оценивающий.
— Ну ничего себе, как вы тут… ютитесь, — сказала она, оглядывая узкий коридор и вешалку, с которой падала Иннина сумка.
— Нам хватает, — тихо ответила Инна. Она стояла в носках и держала сына, который уткнулся ей в шею. Валентина Николаевна коснулась его ладонью — аккуратно, но без тепла.
— Хиленький какой-то. Вы его хоть на улицу выносите?
Сын отнёс чемоданы в комнату. Уже через час Валентина Николаевна успела развесить свои халаты на дверь шкафа в гостиной и задать Инне десяток вопросов: как она стирает, где хранятся документы, когда оплачивают счета.
Первое утро с новой гостьей началось с того, что Инна не нашла свою чашку. Любимую, синюю, с облупленным краем. В ней всё было как-то вкуснее — и чай, и утреннее молчание. Она нашла её в посудомоечной машине.
— Я её в шкаф убрала, она же у тебя вся облезла, — пояснила Валентина Николаевна, не поднимая глаз от яичницы. — И вообще, чашки надо менять хотя бы раз в год. Это элементарная гигиена.
Инна хотела сказать, что не обязана никому ничего объяснять, но промолчала. Слишком рано для войны. А может, и не для войны вовсе — просто свекровь из тех, кто считает себя хозяином любой территории, где задерживается дольше суток.
С каждым днём Валентина Николаевна будто захватывала дом. Она купила новые занавески на кухню — «а то у вас всё в пятнах», переставила специи местами, выбросила половину из морозилки: «что за сомнительные котлеты, и сколько им лет, скажи на милость?»
Артём ухмылялся:
— Да ну, пусть помогает, ты же сама жаловалась, что устаёшь.
Инна пыталась объяснить, что дело не в помощи, а в манере. Но он всё сводил к удобству:
— Ну что ты как девочка, в самом деле, это же мама. Она добрая, просто строгая.
Строгая. Это когда вместо «доброе утро» — замечание, что снова оставили свет в ванной. Когда в шесть утра кто-то громко включает радио с «Маяка». Когда в твоей стиральной машине неожиданно оказывается чужое постельное бельё и хлорка.
Самым унизительным моментом стал эпизод с продуктами. Инна оставила карточку в пакете, чтобы Артём после работы заехал в магазин. Валентина Николаевна взяла её и сходила сама. Купила муку, сахар, пять килограммов картошки, варёную колбасу и ржаной хлеб — «такой, как нормальные люди едят».
Когда Инна вернулась домой, она молча убрала пакет на кухню. А потом услышала за спиной:
— Я за свой счёт купила, не переживай. Не настолько я уж нуждающаяся, как ты, наверное, думаешь.
— Я так не думаю.
— Ну мало ли. Ты же теперь вся такая самостоятельная. Только посмотри на холодильник — пустой был, как на диете.
Инна едва сдержалась. Позже, вечером, когда Артём уже лежал в наушниках, она попыталась ещё раз:
— Послушай, ну неужели ты не видишь, что она всё под себя гнёт?
Он пожал плечами:
— Может, ты слишком остро всё воспринимаешь? Мамы такие бывают, переживают просто.
Инна развернулась и ушла спать в детскую. Не из обиды — из бессилия. Сын уже мирно сопел. Она легла рядом, закрыла глаза. В голове крутилась одна и та же мысль: «Если она останется тут, мы не протянем и месяца».
И вот в этом напряжении прошла неделя, потом вторая. А потом и месяц. Когда Инна осторожно напомнила о сроках, Артём замялся:
— Там проблемы с бригадой. Да и мама говорит, что пока не хочет возвращаться. Одна ей, типа, тяжело.
Инна кивнула. А потом спросила — уже почти шёпотом:
— А если я скажу, что мне с ней тяжело?
Он отвёл глаза. Тоже — по привычке.
Со второй недели Инна начала записывать всё в блокнот. Не для доказательств — для себя. Иначе терялось ощущение реальности. Записывала по пунктам:
10 ноября. Поменяла детское одеяло без спроса, сказала, что «этот полиэстер — сплошная аллергия».
13 ноября. Застирала мои джинсы, хотя лежали отдельно. Сказала, что «просто были грязные, вот и бросила заодно».
16 ноября. Спросила при ребёнке, когда я последний раз готовила «что-то съедобное».
18 ноября. Выложила на обед в кастрюлю всю замороженную индейку, что оставила на ужин. Варила «суп на кости».
Инна сначала пыталась говорить спокойно. Предлагала — по-человечески. Но все разговоры упирались в стену. Валентина Николаевна смотрела на неё с усталостью врача, который лечит неизлечимого:
— Девочка, ты, конечно, стараешься. Но семья — это не блог про осознанность. Надо делать, а не ныть.
Инна не вела блог. Просто читала иногда статьи, как выстраивать границы. Но тут всё рушилось с треском. Её слова обесценивались, усилия — незаметны, желания — высмеяны.
Когда они с Артёмом начали обсуждать распределение бюджета, всё стало совсем сложно. Раньше они как-то молча делили: Инна — продукты, детские вещи и быт, он — аренда машины, бензин и прочие «мужские» расходы. Но теперь с Валентиной Николаевной на кухне всё обсуждалось вслух.
— А что, сынок, ты платишь половину, а она половину? Интересно. А если бы у тебя зарплата была побольше, ты бы и больше платил, да?
Инна сдержалась. Она знала, что за этим стоит. Показать, что «он тянет всё», а она — приживалка.
Вечером на кухне свекровь сказала в лоб:
— А вы ипотеку оформлять собираетесь или дальше на арендованной будете детей растить?
— Мы пока не уверены, в каком районе хотим. И не готовы на двадцать лет впрягаться, — ответила Инна.
— Ага. А потом дети будут говорить: «Мы выросли в съёмной квартире, потому что мама не была уверена». Понятно.
Артём в это время молча ел макароны. Не встревал. Он уже давно выработал свою позицию: не вмешиваться. Говорил, что «две женщины в доме — это всегда сложно».
В какой-то момент Инна поняла, что ловит себя на неестественном поведении. Двигается тише, говорит мягче, не спорит даже тогда, когда хочется закричать. Её будто медленно отучали от самой себя.
Она не могла даже плакать — сын спал рядом, а в зале за стенкой могла проснуться Валентина Николаевна. А если проснётся — придёт и скажет, что «истерики ночью — это манипуляция».
Однажды, в воскресенье, Инна собрала сумку, посадила ребёнка в коляску и ушла. Просто гулять. Без цели. Два часа ходила по району, зашла в кафе, заказала чай и позвонила подруге. Та удивилась:
— Ты одна с малышом? Где Артём?
— Наверное, спит. Он сегодня всю ночь в телефон играл. Да и вообще…
— Слушай, может, тебе к нам переехать на время? У нас комната свободная.
Инна молчала. Вариант был соблазнительный. Но что-то останавливало. Боялась, что уйдёт — и всё, потом дороги назад не будет. Хотя — а нужна ли она, эта дорога?
Вернувшись, она застала Валентину Николаевну на кухне, ту жарила сырники. В комнате стоял резкий запах подгоревшего масла.
— Ребёнка прогуляла хоть нормально? А то вон какие щёки бледные.
Инна ничего не ответила. Раздела сына, помыла руки, стала искать в шкафу подгузники. Их не было.
— Где упаковка? Она стояла вот тут, на третьей полке.
— Я на верх положила, там место освободилось. У тебя вечно всё навалено.
Инна захлопнула дверцу. Резко. Потом услышала за спиной голос Артёма:
— Чего ты так?
И вот в этот момент случилось то, чего она не ожидала. Она села на пол, прямо у шкафа, и начала смеяться. Тихо, но почти истерично. Слёзы сами пошли. Сын замер в дверях, с игрушкой в руках. Артём испугался:
— Ты чего, Инн?
— Я? Я — ничего. Просто я, видимо, не так расставляю подгузники.
Он замер. Валентина Николаевна подошла, посмотрела сверху вниз. На секунду Инне показалось, что она вот-вот обнимет её, или хотя бы скажет что-то человеческое. Но та только произнесла:
— У тебя просто нервы слабые. Надо витамины попить. А лучше — выспаться. Женщина, которая не высыпается, становится нервной и непредсказуемой.
Пару дней спустя Инна поехала с ребёнком к своей маме. Не насовсем. Просто «перевести дух», как она сказала. Но перед уходом открыла шкаф в коридоре, достала свою старую куртку, засунула в рюкзак половину своих вещей — и внутренне уже понимала: назад она не спешит.
Артём не перезвонил сразу. Написал только вечером: «Ты же не навсегда?»
Инна не ответила. Утром ей пришло голосовое от Валентины Николаевны. Спокойное, без лишних эмоций:
— Ну, я всё понимаю. Устала. Уехала. Нервы. Женская доля. Только ты запомни: пока я жива, ты тут хозяйкой не станешь.
Инна прослушала сообщение дважды. А потом удалила. И села завтракать.
Мамин диван был неудобный. Пружины давили в бок, плед всё время сползал, и даже в тишине — а мамина квартира всегда была тише, чем их арендованная двушка — Инне не спалось.
Но зато никто не переставлял её чашку. Никто не вызывал чувство вины за то, что она устала. Мама была сдержанна, не лезла с вопросами, только один раз сказала:
— Не знаю, дочка, но ты у меня не такая уж слабая, чтобы вот так сбегать. Если сбежала — значит, предел был.
Инна кивнула. Она сама чувствовала — не сбежала, а спаслась. Не от свекрови даже. От глухого одиночества рядом с мужчиной, который умеет отмалчиваться.
На третий день Артём позвонил. Не написал, а именно позвонил, что для него почти нехарактерно.
— Ну что, как вы?
— Нормально.
— Ты… ты когда обратно?
Инна помолчала.
— Не знаю.
Он вздохнул. На том конце повисла неловкость. Потом он добавил:
— Мам тут вещи начала в зал перекладывать. Говорит, надо «рационально всё расставить». Тебе, наверное, это не понравилось бы.
— Я не в восторге, когда кто-то перекраивает мою жизнь без спроса.
— Слушай, ну я не знаю, что делать. Она тоже… не то чтобы счастлива. Говорит, что всё делает из лучших побуждений.
Инна прижала трубку к уху. Захотелось крикнуть: «А я? Я тебе кто? Мешок с бельём, который можно туда-сюда?»
Но она сказала тихо:
— Знаешь, мы с ней не подруги. И, скорее всего, никогда ими не станем. Но мы могли бы просто жить параллельно. Если бы она хотя бы признаёт, что я — не временное недоразумение в твоей жизни, а жена и мать твоего ребёнка.
— Она считает, что ты слишком многое на себя берёшь.
— Ага. А я считаю, что она вообще решила, будто всё вокруг — её собственность. Квартира, ты, наш ребёнок, даже ложки и тарелки.
Артём снова вздохнул.
— Я попробую с ней поговорить.
Инна усмехнулась. Он уже не раз «пробовал».
Через день он всё же приехал. С букетом. С виноватым взглядом. Посидел с сыном, поиграл, потом они остались вдвоём на кухне.
— Она уедет. Ну… не сейчас. Через пару недель. Ей нужно с врачами доделать, ну и там с ремонтом…
— То есть ещё две недели?
Он опустил глаза.
— Ну ты же знаешь, как она… Сначала медлит, потом резко срывается. Но я с ней поговорил. Сказал, что мы с тобой — семья. Что у тебя тоже есть право на дом.
Инна молчала. Она больше не верила в его разговоры. Не из злобы — просто потому, что они ничего не меняли.
— И что она ответила?
— Сказала, что всё понимает. Просто ей трудно смириться, что ты хозяйка. Там, где её сын. Где она раньше варила борщ и вешала шторы.
Инна покачала головой.
— Я хозяйка не потому, что повесила шторы. А потому, что я тут живу. Я в этом доме просыпаюсь ночью по пять раз, я убираю, готовлю, решаю, куда деть остатки детской смеси. И если её это злит, то, может, она и правда должна жить отдельно.
— Я понимаю…
— Нет, Артём. Ты не понимаешь. Ты просто боишься её обидеть. А меня — потерять. Но выбрать не хочешь.
Он ушёл в тот вечер задумчивым. Без сцены, без обвинений. И Инна снова осталась одна. С мамой, ребёнком, и тишиной.
Прошла неделя. Потом вторая. Артём звонил реже. Инна уже перестала проверять телефон. Начала задумываться: а если так и останется? Они так и будут жить порознь? Она — со своей жизнью, он — под крылом матери?
В один день Инна забрала сына из сада, и они поехали в торговый центр. Купили сапожки, куртку и чай в коробке — тот, который она любила, но не покупала, потому что «дорого и глупо». А ещё — новый блокнот. Первый лист она начала с фразы: «Мне не нужно разрешение, чтобы быть хозяйкой в своей жизни».
Позже, в автобусе, она получила сообщение от Артёма:
«Мама съехала. Вещи забрала. Я поговорил с ней серьёзно. Говорит, обиделась, но уехала».
Инна смотрела на экран. Не радовалась. Не печалилась. Просто ждала, что будет дальше.
Через два дня он пришёл. Без цветов, без разговоров о том, как «всё переосмыслил». Просто сел за стол и сказал:
— Я хочу, чтобы мы были семьёй. Но не знаю, умею ли быть мужем, которого ты заслуживаешь.
Она посмотрела на него.
— Тогда начни хотя бы с того, чтобы быть сыном не на полставки. Или мужем не по воскресеньям.
Он кивнул.
— Я пытаюсь. Правда.
— А она?
Он пожал плечами.
— Я сказал, что хочу жить с тобой, а не с ней. И что если она это не примет — это её выбор. Не мой.
Инна не знала, верить ли. Но он впервые произнёс это вслух. Это уже что-то.
Прошёл месяц. Валентина Николаевна больше не появлялась. Иногда звонила Артёму. Один раз — Инне. На удивление спокойно.
— Ну что, — сказала она, — живёте без меня, как видишь, не рухнуло всё.
— Пока справляемся, — ответила Инна.
Пауза. А потом — голос, ровный, без угроз, но и без тепла:
— Только ты не забывай. Пока я жива, ты тут хозяйкой не станешь.
Инна нажала на кнопку «завершить». И впервые за долгое время — не расплакалась, не закричала, не побежала жаловаться. Просто пошла на кухню, налила себе чай из новой коробки. В своей синей чашке. С облупленным краем.
«Клюнул», — подумала соперница