— Мы же тебя растили в строгости, ты всегда была самостоятельная, — говорила мама, стряхивая крошки с подоконника. — А вот Лёнька… ну ты же знаешь, он у нас другой. Добрый, мягкий. Ранимый.
Эти разговоры Ира слышала с самого детства. В семье она была «сильной», «надёжной», «умной». А Лёнька — на шесть лет младше — тем самым мальчиком, которого «нельзя обижать». Его успокаивали, если он плакал. Его защищали, если он не хотел в садик. Ему покупали самокат, хотя в доме уже был велосипед от Иры. Просто потому что «девчачий, розовый».
Ира не ревновала. Ей с детства внушали, что любовь — это не шоколадки и внимание, а доверие и ответственность. Ира сама убиралась, готовила, ходила в магазин. Потом поступила в институт и ушла в общежитие, начав подрабатывать с первого курса.
Лёнька остался с родителями. К институту его «подтянули» платными репетиторами. А когда он бросил первый вуз, мама с папой промолчали. Сказали только: «Ну ничего, не его это. Найдёт себя».
К тому времени Ира уже работала в рекламном агентстве, снимала квартиру и откладывала на ипотеку. Мама просила денег «на лечение отцу». Потом — «на Лёнину учёбу». Однажды — «на машину, чтобы Лёнька мог устроиться».
— Ты же не жадная? Ты же его любишь? — говорили родители.
Ира платила. Конечно, любила. Конечно, не жадная. Она была «надёжной».
Папа умер, когда Ире было тридцать пять. Сердце. Всё произошло быстро, но не неожиданно — он долго болел. Хоронили скромно, без пафоса. После сороковин Ира предложила:
— Мам, ты одна. Давай к нам. У нас место есть.
— Нет, детка. Мне здесь привычно.
— Тогда, может, продадим квартиру? Купим тебе что-то рядом с нами?
— Я тут пока побуду. А потом видно будет.
Прошёл год. Потом второй. За это время у Иры родился сын. Она ушла из офиса, работала удалённо, муж взял ипотеку. Платили честно, без просрочек. Ездили к маме, помогали.
Но было что-то странное. Квартира у мамы изменилась. Там стал часто появляться мужчина лет шестидесяти, представившийся «Андреем Михайловичем, соседом». Поначалу Ира не придала этому значения. Мама объяснила: он помогает по хозяйству, у него золотые руки, в отличие от Лёньки, который и лампочку не вкрутит.
Но с каждым визитом он был всё более «дома». То из кухни выйдет в майке. То откроет дверь, будто хозяин. Однажды малыш назвал его «дедушка».
— Мам, а ты с ним живёшь? — осторожно спросила Ира.
— Что за глупости. Просто хороший человек. Помогает. Он одинокий. Я одинокая. Мы дружим.
На следующий день Ира случайно услышала в коридоре, как мама называла его «Мишенька». И когда Лёнька сказал вскользь:
— Этот твой Миша уже как хозяин себя ведёт, — Ира только вздохнула. Значит, не ей одной кажется.
Через год мама упала — перелом шейки бедра. Ира предложила больницу, реабилитационный центр. Но мама наотрез отказалась.
— Я дома буду. Тут стены родные. А сиделку Андрей Михайлович наймёт. Он помогает. Ты знаешь.
Сиделка появилась через два дня. Женщина лет пятидесяти, с тяжёлым взглядом. Звали её Надежда. При встрече улыбнулась Ире, но как-то без души.
— С мамой всё будет хорошо, не волнуйтесь, — сказала она. — Я у Андрея Михайловича раньше маму ухаживала. Он меня и позвал.
— То есть… вы его знаете? — удивилась Ира.
— Конечно. Он мне как брат. Мы с ним в одном доме жили. Всё у нас под контролем.
Ира почувствовала странный холод. Что-то было не так. Но вслух ничего не сказала. Мама выглядела ухоженной, говорила, что всё нормально, что Надежда — «чудо, а не человек». Ира пыталась навестить почаще. Но Надежда всё время говорила:
— Сегодня не лучший день. Она спит. Или: — У неё процедуры. Или: — Не беспокойте, она устала.
Разговор с мамой по телефону стал всё более формальным. Словно между ними выросла стена.
— Ты перегружена, Ириш. Семья, работа. Я не хочу быть обузой. Отдыхай. Я под присмотром.
Лёнька злился:
— Почему она нас не пускает? Мы ж не чужие ей. Что за секреты?
Однажды Ира решилась. Купила пирог, привезла в квартиру, позвонила. Долго. Долго. Потом дверь открыл Андрей Михайлович.
— О, Ира. А ты звонила заранее?
— Я мать навестить.
— Ну… она сейчас с Надей, процедуры. Может, в другой раз?
— Я пройду. Мне ненадолго.
— Неудобно. Ты же видишь. Тут всё по расписанию.
Ира буквально втиснулась в коридор. В нос ударил запах хлорки. На стене висела расписка: «Посторонним вход запрещён — медицинский уход». За дверью послышался голос Надежды:
— Кто там?
— Дочь, — буркнул Андрей. — Опять без звонка.
Когда Ира вошла в комнату, мама лежала, отрешённо глядя в потолок. Она как будто похудела. Волосы не крашены.
— Мам, — прошептала Ира. — Ты как?
— Всё хорошо, детка, — ответила мама устало. — Зачем ты приехала? У тебя же семья, малыш. Я тут в надёжных руках.
Рядом стояла Надежда, сложив руки на груди. Ира впервые увидела в её взгляде предупреждение. Не враждебность — а именно: «Не лезь».
С того дня что-то будто оборвалось. Мама словно отдалилась окончательно. Ира звонила, писала, приезжала — но всё чаще сталкивалась с закрытой дверью или молчанием.
— Она отдыхает, — неизменно говорила Надежда. — Или спит. Или не в духе. Мы сообщим, когда можно.
Лёнька звонил тоже, но редко. Разговоров избегал. Говорил:
— Не могу на это смотреть. Как под гипнозом она, что ли. А этот Миша… Он ведь даже не родственник. Что он вообще тут делает?
Однажды Ира набралась смелости и поехала с мужем. Решили, что вдвоём будет проще. Дверь открыла сама мама. Худая, почти седая, но спокойная. Смотрела равнодушно.
— Мам, ты можешь хотя бы на час поехать к нам? Просто пообедать. Посидеть с внуком. Он по тебе скучает.
— Я не поеду. Мне и здесь хорошо. Тут тихо. Уютно.
— Но ты не выходишь. Ты не звонишь. Ты даже не просишь ничего.
— Потому что всё у меня есть. И главное — я никому не в тягость.
— Ты мне не в тягость, мам.
— Нет, Ира. Ты это говоришь, а глаза у тебя напряжённые. Ты хочешь, чтобы я была удобной. Чтобы я болела по расписанию. Чтобы внука нянчила, а потом умирала тихо, не мешая.
Муж взял Иру за руку. Она молчала. Это был чужой человек. Не та женщина, что учила её кататься на велосипеде, не та, что пекла пироги.
— Уходите, — сказала мама тихо. — Мне спокойно, когда вас нет.
Через полгода мама умерла. Инсульт. Вызвали скорую, Надежда была рядом. Но не успели.
— Мы сделали всё, что могли, — говорила она на похоронах. — До последнего дышала ровно, не мучилась.
Ира стояла, сжав кулаки. Не плакала. Только крепче держала сына за руку.
— Она вам говорила, как меня ценила? — вдруг спросила Надежда у неё на поминках. — Мы с ней как сёстры были. Всё делала, как она хотела. Она не хотела вам быть в обузу. И не стала.
На Иру навалилась тяжесть, как бетон.
— Вы не семья. Вы не имели права отгораживать нас.
— А вы где были? — парировала Надежда. — Приезжали по субботам с пирогами и укором. А я с ней спала в одной комнате, вставала по три раза за ночь. Она вам всё прощала, знаете? Даже ваше отсутствие.
Ира ушла из квартиры, не дослушав.
Через неделю ей позвонил нотариус.
— Нужно обсудить наследство. Завещание есть.
— Какое завещание? — удивилась Ира.
— Подписанное три месяца назад. Всё имущество передано гражданке Белкиной Надежде Сергеевне.
— Простите? Всё? Квартира?
— Да. И сбережения, к слову, тоже. Небольшие, но есть.
— А дети?
— В завещании указано: «Все дети — самостоятельны, не нуждаются в поддержке. Я при жизни получила от них всё, что могла. Помощь оказывалась неравномерно, но теперь я выбираю по совести».
Ира слушала, не веря. В голове стучало: «По совести?»
Она позвонила Лёньке. Он не знал. Или делал вид.
— Это бред. Так не может быть. Она бы не…
— Но она подписала, Лёнь. Завещание оформлено у нотариуса. Всё официально.
Через месяц они вызвали Надежду в суд. Попытались оспорить. Доказать давление. Представили справки, заключения, даже свидетелей — соседей, кто говорил, что мама изменилась, будто не сама была.
Но суд отказал. Завещание признали действительным. Ни Ира, ни Лёнька не получили ни копейки.
— Вы же знаете, как это бывает, — сказал адвокат. — Родители устают быть должными. Особенно тем, кто помогает. А те, кто рядом в конце — они часто становятся ближе. Это несправедливо, но не преступно.
Прошло полгода. Надежда продала квартиру. Уехала. Говорили, что в Кисловодск. Или в Ессентуки. Лёнька снова жил у жены — они то сходились, то расходились. Без работы. Без толку.
А Ира — жила как всегда. Работала, растила сына, выплачивала ипотеку. Но иногда просыпалась ночью и вспоминала, как стояла у дверей родного дома, а ей не открывали. Как чужой человек смотрел на неё, будто она — нарушитель. А потом вспоминала ту фразу, которую сказала ей мама в последний раз.
Но это было не на похоронах. Не при жизни. А уже в письме — в завещании, приложенном к документам. Написанном аккуратным почерком, синей пастой.
«Ты сильная, Ира. Ты сама справишься. А ему — ему нужен был кто-то, кто примет без условий. Ты же понимаешь, нам его жалко — тебя жалеть смысла нет, — мать спокойно объяснила».
— А чего ты ждала? — спросила подруга, Катя, когда Ира рассказала ей всё. — Ты же сама говорила: она всегда его выгораживала. Это не началось вчера.
— Я не думала, что так далеко зайдёт. Не думала, что родная мать может вот так — взять и всё чужим людям отдать. Даже не обсудив.
Катя вздохнула:
— А ты уверена, что не обсуждала? Может, она говорила. А ты не слышала. Или не хотела слышать.
— Ты на чьей стороне?
— На твоей. Но у каждой истории есть две правды.
Через пару месяцев Лёнька снова позвонил. Пьяный.
— Слушай… — бормотал он в трубку. — Я тут подумал. А давай встретимся? Поговорим? Мы же остались одни. Нам друг друга бы держаться.
Ира хотела сказать «нет». Хотела напомнить, как он исчезал, когда всё это случилось. Как не пришёл в суд. Как делал вид, будто всё это — не про него.
Но вместо этого сказала:
— Хорошо. Завтра. В три.
Они сидели в кафе рядом с домом. У окна. Лёнька выглядел уставшим. Осунувшимся.
— Ты знаешь, — начал он, перемешивая кофе, — я когда маму хоронил… я ведь не плакал. Не потому что не жалко. А потому что чувствовал — я её давно потерял. Ещё до смерти.
Ира молчала. Она чувствовала то же самое.
— Мне иногда снится, что я звоню ей, как раньше. А она трубку не берёт. А потом — Надежда отвечает. Хриплым голосом. И говорит: «Поздно».
Ира опустила взгляд:
— А мне снится, как я стою у дверей, а меня не пускают. Я стучу, а внутри смеются.
Они сидели молча. Минут пять. Может, десять. Потом Лёнька сказал:
— Я тут думал. А может, это ты была права. Может, надо было надавить, увезти её, заставить лечиться, заставить подписать опеку.
— Насильно?
— Ну а что? Мы же её дети. Нам виднее было.
— А разве? — Ира посмотрела в окно. — Может, она всё понимала. Просто выбрала не нас.
Лёнька вздрогнул:
— А почему? Почему не нас? Мы же свои.
— Потому что с нас спрос. Мы родные. Мы хотим, чтобы они жили по нашим правилам. А те, чужие, они принимают как есть. Не требуют. Не вспоминают, кто сколько дал, кто сколько взял. Вот и тянутся к ним.
— Ты ей много отдала.
— Да. Но всё это оказалось вкладом в пустоту. Или, может, я просто давала не то, что она хотела.
Через год квартира, в которой Ира жила с мужем и сыном, стала тесной. Муж предложил:
— Может, снимем дом за городом? На время. Чтобы дышалось. А потом — продадим это, купим своё.
— А как же ипотека?
— Закроем частично. Остальное — займём. Или заработаем. Не впервой же.
— Угу, — кивнула Ира. — Я умею зарабатывать. Уже с восьми лет.
Муж обнял её:
— Я рядом. Это главное.
Однажды она поехала в район, где жила её мама. Просто так. Не к кому. Просто пройтись. На месте старого дома стоял баннер: «Продажа квартир бизнес-класса». Квартиру, в которой прошло её детство, снесли. Её больше не существовало.
Ира купила кофе, села на скамейку.
Мимо прошла женщина с собачкой. Поздоровалась. Ира кивнула. Потом та вернулась:
— Простите… Вы Ирина, дочка Ларисы Николаевны?
— Да.
— А я её соседка, Надежда Аркадьевна. У нас балконы рядом были. Я всё собиралась вам сказать…
Ира напряглась.
— Она вас очень любила. Часто про вас говорила. Только вот… стеснялась. Говорила: «Не хочу мешать. У Иры своя жизнь». Но каждый раз, когда вы звонили, потом ходила по квартире, гладила детские фото. Всё вспоминала, как вы были маленькой.
— А про меня говорила?
— Говорила. Но больше — с болью. «Никак не найду с ним общий язык», — повторяла. А вот когда Надежда пришла ухаживать — она будто выдохнула. Ей стало спокойнее.
— Вы про ту Надежду?
— Да. Она была с ней в последние минуты. И знаете, перед тем, как потерять сознание, Лариса Николаевна просила передать вам одну фразу. Я не знала, говорить ли. Но, кажется, надо.
— Какую фразу?
Женщина вздохнула, достала из сумки бумажку, измятую.
— Она записала. Мне велела отдать. Всё думала, увижу вас когда-то.
Ира взяла бумажку. Там, неровными буквами, было написано:
«Ты же понимаешь, нам его жалко — тебя жалеть смысла нет, — мать спокойно объяснила».
Ира смотрела на слова. Они резали. Они обжигали. Но вдруг она поняла: это не про нелюбовь. Это про усталость. Про попытку оправдать выбор. Про страх быть обузой.
Она поднялась, поблагодарила женщину. И пошла.
Идти было тяжело. Но легче, чем стоять.
Вечером сын принёс рисунок. Он нарисовал семью. Себя, папу, маму и бабушку. Бабушка была в центре. С крыльями.
— Это она теперь ангел, да? — спросил он.
— Да, — ответила Ира. — Но очень упрямый.
Мальчик засмеялся.
А Ира подумала:
«Я больше не буду никому ничего доказывать. И не стану просить, чтобы любили меня «за». Просто буду жить. Без наследства. Без справедливости. Но со свободой».
Мама говорила, что эта квартира — напополам, — напомнила золовка, оглядывая стены