Я всё детство чувствовала, что нас с Лилей любят по-разному. Не то чтобы мама была жестокой — просто с ней всё всегда было «в зависимости от обстоятельств». Если Лиля капризничала — значит, она устала. Если я — «перестань изображать», «тебя что, кормить перестали?» и «не выдумывай».
Мне не хотелось быть любимицей. Я просто хотела, чтобы ко мне относились честно. Чтобы «справедливо» не звучало, как насмешка. Но в нашей семье справедливость — это когда Лиле всё, а мне как получится.
Лиля младше меня на семь лет. Когда она родилась, мама бросила работу и полностью ушла в неё. А я — пятилетняя тогда девочка — очень быстро освоила самостоятельность. Завязывала себе косички, стирала в тазу свои носки и по утрам будила маму, если мы снова проспали в садик. Она была уставшей, и я старалась не мешать.
Потом была школа. Мама говорила: «Ты у нас умная, ты и справишься». Поэтому, если нужно было с кем-то обсудить контрольную, это была я. Если нужно было за кем-то доехать в больницу — снова я. А Лиля… Её берегли. Всегда.
На Лилино поступление скинулись всей семьёй, уговаривали маму купить ей ноутбук — «всё ж теперь через интернет», «будущее», «надо поддержать». Когда я поступала, мама махнула рукой: «У тебя ж одни пятёрки, в любом случае возьмут». И добавила, что ноутбук мне незачем — «всё равно у Лили будет, попросишь».
Я работала с первого курса. Иногда бралась за две подработки сразу. Переезжать из общаги некуда было — у нас в квартире две комнаты, мама с Лилей в одной, я в другой, когда приезжала. Когда Лиля стала старше, мне в комнате уже и ночевать было негде: её «разгрузили от напряжения», отдали мою мебель, телевизор и вообще… комната «временно» стала её. Я как-то ночью приехала — после поезда, усталая — мама на пороге сказала:
— Ты бы у Нины переночевала. Она тебя всегда рада. А Лиля завтра с подругами едет в Звенигород, надо ей выспаться.
Я ночевала у подруг, я ночевала на вокзале, я ночевала в комнате коллеги на складе — не потому что не было жилья, а потому что мне снова и снова напоминали: я не в приоритете.
И всё равно я не рвала связи. Потому что — ну это же семья.
Когда мне было 29, мама тяжело заболела. Я тогда только поднялась по карьерной лестнице: зарплата наконец позволяла мечтать о своей квартире. Я взяла больничный, сорвала поездку на обучение, влезла в долги, чтобы организовать уход.
Три месяца я жила у мамы, потому что «Лиля работает по сменам, ей неудобно». Я мыла, готовила, стирала, бегала по врачам, искала сиделку — потому что одна не справлялась. И когда я уже срывалась, еле держалась, мама вдруг выдала:
— Хорошо, что Лиля у меня есть. Вот ведь как бывает: один ребёнок — сердце, а другой — как гость.
Я не ответила. Потому что это даже не больно было — это как будто в тебе что-то выключается. Что-то важное.
Потом мама пошла на поправку, и я уехала. Уезжала как в пустоту — усталая, измочаленная, без сил.
Через год мне позвонила соседка. Сказала, что мама упала, забрали в больницу, а с ней всё это время живёт некая Марта. Жила, как выяснилось, почти год. Помогала, убиралась, готовила. Продавала пирожки у метро, а мама пригласила её пожить, потому что «вот Лиле неудобно». Я сначала даже не поняла — какая Марта? Кто это? Почему никто не знал?
Мама снова выздоровела, но слабость осталась. Марта жила с ней уже как родная. «Милая женщина, добрая, заботливая», — говорила мама. Я приезжала — и чувствовала себя чужой. В собственной квартире — чужой. Марта разливала чай, хлопотала, рассказывала, как «наша мамочка плохо спала», а мама кивала: «Марта — золото, без неё бы я не справилась».
Я пыталась поговорить с Лилей. Сказала:
— Ты не видишь, что происходит? Она маму под себя подмяла.
Лиля пожала плечами:
— А ты что предлагаешь? Самой ехать туда жить? У тебя же работа. У меня — тем более.
— Но это же наша мама!
— Так и что? Она её не ворует, она помогает. И маме так удобно.
Я уехала с чувством, что мир перевернулся. Что я опять одна — и на этот раз уже совсем.
Через пару месяцев мне позвонил адвокат. Голос был вежливый, даже участливый, но я всё равно не сразу поняла, о чём он говорит.
— Ваша мама составила завещание.
— И? — я уже заранее внутренне напряглась.
— Она решила передать свою долю в квартире гражданке Мартыновой Марте Семёновне.
Марта. Не родственница. Не подруга семьи. Не сиделка по договору. Просто женщина, продавшая пирожки у метро.
А теперь — владелица половины квартиры.
И второй половины, как выяснилось позже, тоже. Потому что мама переписала на неё и сберкнижку, и дачу, и даже небольшой гараж, который когда-то достался от дедушки.
Я не могла поверить. Я стояла у окна, глядя, как по стеклу капает июньский дождь, и чувствовала, как у меня стынет внутри. Не из-за денег. Не из-за квартиры. А потому, что меня стерли. Просто вычеркнули.
Мы с Лилей поехали к маме. Я ждала хоть какого-то объяснения. Но мама только хмыкнула:
— А ты чего так всполошилась? Всё равно ж ты там не живёшь. И помощи от тебя давно не было. А Марта со мной каждый день. Вот ей и оставила.
— Мама, ты серьёзно? Я же год назад… я три месяца с тобой жила! Я с работы уходила, я в долги влезла, я тебя поднимала.
Мама пожала плечами:
— У тебя своя жизнь. Я не хочу быть обузой. А Марта — добрая женщина. Не как некоторые.
У Лили в тот момент не дрогнуло ни одно лицо. Она молчала, даже не пыталась встрять. Когда мы вышли на улицу, я остановилась и посмотрела на неё:
— Ты ничего не хочешь сказать?
— А что говорить? Это её решение. Мы взрослые.
— Мы? Мы — это ты, которая приезжает раз в два месяца на полчаса с пакетиком фруктов? А я? Я, которая…
Я замолчала. Потому что это было бесполезно.
Через неделю Марта подала документы в Росреестр. Всё было оформлено чисто, юридически грамотно. Мама официально передала ей всё имущество — ещё при жизни.
Я попыталась проконсультироваться с юристом. Он выслушал и развёл руками:
— Шансов оспорить мало. Она дееспособна. Давление доказать трудно. Вы даже не близкий родственник по закону — у вас нет совместной собственности. Всё добровольно.
— Но это же абсурд! Это морально чудовищно!
Юрист вздохнул:
— Мораль и юриспруденция — разные дисциплины.
Я перестала звонить маме. Первые две недели было тяжело. Потом — легче. Потом — пусто.
Мы не ругались. Просто я перестала быть дочерью. А она — матерью. Формально — всё так же, как и было. А по факту — ничего не осталось.
Через три месяца мама сама мне позвонила. Голос был обиженный:
— Ты меня бросила. Ни разу не поинтересовалась, как я себя чувствую. А я, между прочим, болею.
— У тебя же есть Марта, — ответила я спокойно.
— Ты чего начинаешь?
Это было абсурдно.
— Мама, ты всё своё имущество отдала этой женщине. Ты живёшь с ней. Ты называешь её своей семьёй. И ты хочешь, чтобы я… что? Приходила просить разрешения навестить тебя?
Она не ответила. Повесила трубку.
А через неделю снова позвонила. На этот раз — Лиле. И попросила собрать «всех» — надо обсудить важный вопрос.
Я сначала не хотела идти. Но потом всё же приехала. Просто чтобы посмотреть в глаза.
Мы собрались в маминой кухне: я, Лиля, Марта и мама. Марта резала пирог, мама что-то ворчала под нос, Лиля рассматривала ногти.
Мама начала с наигранного спокойствия:
— Я решила, что нам надо поговорить по-человечески. А то обиды, недомолвки… Ваша мать не вечна. Надо как-то договориться.
Я напряглась:
— О чём?
— Ну, насчёт похорон, квартиры, дел будущих. Всё ж должно быть честно.
Марта кивнула:
— Я согласна. Мы же теперь одна семья.
У меня в ушах зашумело.
— Семья?
Мама вздохнула:
— Ну а кто? Она же со мной. А вы — все занятые. Я вас не виню. Я всё понимаю. Поэтому и решила, что всё будет у неё. Но вы же — всё равно родные. Я не зверь. Я всё предусмотрела.
Лиля наконец подняла глаза:
— Мы это к чему, собственно?
Мама посмотрела на меня, потом на неё:
— Ну, может, вы и с Мартой договоритесь. Там, может, со временем она кому из вас что и оставит. А сейчас давайте жить дружно.
У меня задрожали пальцы.
— Ты серьёзно думаешь, что мы будем выпрашивать милость у человека, которому ты передала всю свою жизнь, отвернувшись от нас?
Мама пожала плечами:
— А чего ты психуешь? Ты же сама уехала. Я же вас не прогоняла.
— Нет, ты просто выбрала. И всё.
Тогда Лиля отложила вилку и сказала:
— А ты чего начинаешь? Мы же не обязаны всем делить поровну.
После той встречи я уехала молча. Не попрощалась, не хлопнула дверью, не обернулась. Сидела в электричке и смотрела в окно, будто хотела найти там ответ: как такое вообще могло случиться?
Это был не просто конфликт. Это был разрыв. Окончательный. Я как будто встала на краю и поняла: назад уже не вернуться. Ни в какие «доброжелательные отношения», ни в иллюзии про «семью», ни в ожидания, что когда-нибудь мама скажет: «Я была неправа».
На следующий день мне позвонила подруга детства, Лена. Мы с ней были близки в школе, потом разошлись, а теперь опять общались время от времени.
— Слушай, — сказала она, — я слышала от своей тётки, что у вашей мамы вроде бы теперь всё переписано на какую-то Марфу? Или Марту? Это правда?
Я кивнула, хотя она не могла меня видеть.
— А вы что, совсем теперь не общаетесь?
Я выдохнула:
— Общаемся. Только теперь мы чужие. По документам, по духу, по всему.
Лена помолчала, потом осторожно спросила:
— Ты держишься?
Я не держалась. Я просто жила дальше. Как живут, когда падают и уже не надеются подняться — просто лежат и смотрят в потолок.
У меня была работа, пара коллег, пара поездок в год. Я пыталась наладить жизнь, но всё время жила с ощущением, что у меня выдрали корень, вырвали из земли, и теперь я просто висю в воздухе.
Через несколько месяцев Лиля позвонила сама. Это было неожиданно.
— Привет. Слушай, у меня тут… ситуация.
— Что случилось?
— Марта. Она маму в санаторий отправила. Типа «пусть отдохнёт». Но я не уверена, что она это с благими намерениями делает. Там какие-то бумаги новые, нотариус приезжал, соседи говорят. Я просто думаю… ну, может, надо как-то вмешаться?
Я даже не знала, смеяться или плакать.
— Лиль, ты же сама говорила: «мы не обязаны делить всё поровну». Теперь у Марты всё — и забота, и квартира, и ответственность.
— Ну ты тоже не перегибай, — нахмурилась она. — Я ж не знала, что она так себя поведёт.
— Ты не знала, потому что тебе было удобно не знать. Когда меня оттуда выживали — ты молчала. Когда мама писала на неё всё — ты кивала. А теперь, когда ты боишься остаться без копейки — вдруг прозрела?
— Нет, ты послушай… — начала она, но я перебила:
— Лиль, у тебя всегда всё было просто. Я тянула, ты брала. Я уступала, ты привыкла. Теперь вот Марта делает то же самое. Ты ей неинтересна. Она взяла, что нужно — и всё. И это не про мораль. Это просто жизнь.
Она помолчала. Я услышала в трубке тихий вдох.
— Я не хотела, чтобы всё так вышло.
— А ты что хотела? Чтобы мама работала сиделкой у тебя на подмене, а имущество осталось как «в семейном кругу»? Не бывает так. Нельзя годами пользоваться человеком, потом отдать его другому, а потом сказать: «я передумала».
— Мы же всё-таки родные…
Я усмехнулась.
— Это мы себе так говорим. Чтобы не чувствовать себя ничем не обязанными, но всегда иметь право. Но, знаешь, родство — не абонемент. И не страховка. Это действие. А мы все давно не действовали. Мы ждали. А теперь просто поздно.
Прошло ещё два месяца. Мама снова заболела. Не серьёзно, но достаточно, чтобы Лиля начала суетиться. Она писала мне сообщения: «Может, всё же съездишь?» — я не отвечала.
Я не злилась уже. Просто устала быть той, кто первым тянет руку. Кого потом отталкивают, а когда что-то случается — вспоминают.
Однажды вечером мне позвонила Марта. Голос был вежливым, но сухим.
— Хотела предупредить. Мы выставляем квартиру на продажу. В течение месяца мама переедет ко мне насовсем.
— Ясно, — сказала я. — Удачи вам.
Она сделала паузу:
— Знаете, она о вас хорошо отзывается. Говорит, вы были хорошей дочерью.
Я молчала.
— Но, знаете, всё меняется. Люди устают. Вы, наверное, просто не выдержали.
Я положила трубку.
А через неделю Лиля прислала фото. Мама сидела на скамейке, в одеяле, рядом — Марта. Улыбается. Снизу подпись: «Наши любимые. Душевный день на природе».
Я смотрела на это фото долго. Потом переслала его Лене. Та ответила через минуту:
— У тебя голос был такой спокойный, а теперь я вижу — тебе больно. До сих пор.
Я не ответила. Просто снова перечитала подпись.
Наши любимые.
Как будто нас никогда и не было.
И в голове снова всплыла та самая фраза, сказанная Лилей в тот день на кухне:
«Ты чего начинаешь? Мы же не обязаны всем делить поровну», — ответила сестра.
Я не начинала.
Я просто наконец перестала.
–Вы приходите и просите отдать вам квартиру. Извините, я не могу этого сделать