Утро разбилось о стены криком.
Ирина вскочила на постели, сердце колотилось где-то в горле. Миша! Плач сына и грохот на кухне слились в какофонию, от которой заныли виски.
Она рванула с кровати, путаясь в одеяле. На часах 6:17 — до будильника еще сорок минут. Те драгоценные минуты, когда можно было бы просто подышать перед новым днем.
— Да угомони ты своего… — голос Алексея ворвался еще до того, как она дошла до кухни. Тарелка с размаху полетела в раковину, осколок отскочил на пол. — Драть глотку с утра пораньше!
Миша стоял, вцепившись в детский стульчик, личико искажено, глаза — два озера слез.
— И ты так реагируешь на своего плачущего ребенка? — в голове гудело от недосыпа и страха. — Пугаешь его еще больше?
Она подхватила сына, чувствуя, как его маленькое тельце содрогается от рыданий. Детские пальчики впились в её шею, оставляя влажные следы.
— Спокойно, маленький, мама здесь, — шептала она, покачивая его, вдыхая родной запах детских волос.
— А что я, по-твоему, должен делать? — Алексей скрестил руки на груди. — В няньки не записывался. Ребенок — твоя ответственность как матери.
Он стоял, привалившись к дверному косяку, словно жизнь высосала из него все силы. Помятая футболка с засаленным воротом, колючая щетина, глаза — два куска льда, в которых не осталось ничего от того человека, которому она когда-то сказала «да».
Ещё тринадцать лет назад, когда ей было двадцать пять, Ирина поклялась себе: никогда больше. Ни-ког-да.
Это слово пульсировало в висках, когда она сидела в коридоре родительской квартиры на чемодане, сдерживая рыдания, чтобы не разбудить соседей, потому что выть хотелось в голос!
Это слово горчило на языке, когда мать гладила её по голове, будто она снова маленькая девочка, у которой отобрали игрушку. Это слово стучало в груди, когда отец выскользнул на балкон, не в силах смотреть на её слезы.
Первый брак. Такой правильный, такой одобренный всеми! И что осталось? Две сумки скомканных вещей, выкрученных набок, как её душа. Глухая тоска под ребрами, от которой не спасали ни успокоительные, ни участливые взгляды коллег. И ночи в родительской квартире – на продавленной раскладушке, под шорох старых обоев, впитавших запах детства.
А квартира — та, в которой она прожила три года — осталась мужу. Закон на его стороне: записана на него, оплачена его родителями. Формально — всё верно. Юридически — безупречно.
Только почему от этой правильности так невыносимо больно?
Именно тогда, в ту ночь, когда дождь хлестал в окно родительской кухни, она решила: своё жильё. Своя крепость. Своя территория. Во что бы то ни стало.
Банки не хотели её видеть. Молодая, без нормального стажа, только что разведённая, на испытательном сроке в туристическом агентстве. Какая тут ипотека? О чем вы вообще?
Отказ. Отказ. Отказ.
Разговор с родителями вышел тяжелым. Они сидели за старым кухонным столом, исчерченным следами ножа — те самые зигзаги, за которые её когда-то наказывали.
— У нас только дача, — сказал отец, глядя в сторону. — Ничего больше нет.
— Продадим, — кивнула мать, накрывая его руку своей.
Он дернулся — не согласен. Но промолчал.
Они собирались на эту дачу на пенсии. Выращивать помидоры. Встречать закаты. Принимать внуков по выходным.
Но они продали. Для неё. Для того первого взноса, без которого никакой банк даже разговаривать бы не стал.
— Никогда не сможешь потянуть пятнадцать лет, — качали головами подруги. — Это же рабство. Кандалы на шею. Ты себя угробишь.
А что ей оставалось? Снова зависеть от кого-то? Жить с ощущением временности, когда в любой момент могут сказать: «Уходи — пшла вон»?
Она стискивала зубы, выходила работать за коллег в любые удобные для них дни, работала в выходные. Носила одну и ту же пару туфель, пока подошва не начала отваливаться. Экономила на еде. На одежде. На всём.
«Однушка», последний подъезд панельной хрущёвки, пятый этаж без лифта. Запах плесени в подъезде и выбоины в асфальте. Окна смотрят на гаражи, а из-за тонких стен слышно, как соседи ругаются и двигают мебель.
Пусть так. Но своя. СВОЯ!
В тридцать шесть жизнь наконец-то сложилась, как кусочки мозаики.
Она больше не считала копейки до зарплаты. Не замирала от ужаса, когда приходила платежка. Не выбирала между обедом и проездным.
Теперь она — старший менеджер в агентстве. У неё постоянные клиенты, которые приходят только к ней. Репутация. Стабильный доход. И самое главное — осталось всего два года этих рабских выплат. Всего два! После тринадцати лет борьбы!
Когда она представляла день, когда внесет последний платеж, внутри разливалось тепло. Она планировала устроить праздник. Приготовить торт. Позвать маму с папой, Светку, пару коллег. Напиться игристого до звездочек перед глазами и уснуть с улыбкой. Заслуженной улыбкой человека, который выиграл битву.
— Ириш, у меня к тебе большая просьба, — позвонила как-то Светка, её подруга еще со студенческих времен. — Поехали сегодня со мной в бар? Брат моего мужа коллеги вернулся из командировки, говорит, что совсем одичал, просит познакомить с кем-нибудь нормальным.
На самом деле ей не хотелось. Чужие люди, неловкие разговоры… да и устала она. Но Светка столько раз выручала её, поддерживала в самые тяжелые моменты. Как отказать?
— Знакомься, это Алексей, — прокричала Светка сквозь грохот музыки в баре, подталкивая к ней мужчину. — Он брат мужа моей коллеги! Надежный парень, инженер, холостой!
Его рукопожатие оказалось неожиданно крепким и теплым. Ничего особенного во внешности — русые волосы, серые глаза, средний рост. Обычный, не красавец, но и не отталкивающий. Когда он улыбался — на щеках появлялись ямочки, делая лицо мальчишеским.
Они проговорили весь вечер. О работе, о фильмах, о путешествиях. Ей понравилось, как он слушал — внимательно, задавая вопросы. Когда он вызвался проводить её до дома, она не возражала.
Уже у подъезда он вдруг спросил:
— Так это твоя квартира? Своя собственная?
— Да, — кивнула она. — В ипотеке, но почти выплатила.
— Молодец, — он пожал плечами, как будто это самое обычное дело — тянуть ипотеку в одиночку. — Уважаю самостоятельных.
Это прозвучало как комплимент. Как признание её борьбы. Этот человек, кажется, понимал. Обычный мужчина. Без особых запросов и пафоса. Просто кто-то рядом. Может, так и должно быть?
Через два месяца она почувствовала неладное — задержка. Аптечный тест показал две полоски, и мир вокруг поплыл.
Ей тридцать семь. Биологические часы тикают все громче. Последний шанс.
— Оставишь? — спросил он, когда она дрожащим голосом сообщила новость.
Не «мы оставим», а «ты оставишь». Но в тот момент эта тонкость прошла мимо её сознания.
— Да, мне уже тридцать семь. И я… хочу ребенка.
Он молчал долго. Она ждала, вглядываясь в его лицо, пытаясь прочитать эмоции.
— А я? — наконец спросил он, глядя куда-то в сторону. — Я тебе нужен?
Был ли этот вопрос предложением? Или проверкой? Или попыткой соскочить с крючка?
Но ей было не до анализа его мотивов. Мысли крутились вокруг одного: «Ребенок. У меня будет ребенок. Мой собственный.»
Ей нужен был не он. Она сама не осознавала, какой самообман творится в её душе. Ей нужна была картинка – нормальная семья. Ребёнку — отец. Имя в свидетельстве о рождении, а не прочерк. Себе — кто-то рядом по вечерам. Человек, с которым можно разделить ужин. Поговорить о работе. Вместе посмотреть фильм. Не просыпаться в пустой постели с ощущением бесконечного одиночества.
Тихая регистрация в ЗАГСе. Никакого белого платья и шумного застолья. Он переехал, привез две спортивные сумки вещей — как будто не был уверен, что останется надолго.
— Квартира ведь не моя, — сказал сразу, расставляя точки над «И». — Я в твои финансовые дела не лезу. В ипотеку твою — тоже. Разбирайся сама.
В его словах ей почудилось уважение к границам. К её независимости. Она благодарно кивнула. Так даже проще — никаких претензий, никаких споров о имуществе. Да и что там осталось? Каких-то два года платежей…
Беременность была подарком судьбы — никакого токсикоза, минимум отеков, спокойный сон. Она работала до седьмого месяца, пока живот не стал мешать. Шутила с клиентами: «Запланировала тур для двоих, нестандартный маршрут!». Копила деньги на детскую кроватку, коляску.
Алексей во время её беременности потерял работу — не сошелся характером с начальством. Эта новость заставила её вздрогнуть, но он быстро успокоил: «Найду другую, не переживай».
Миша родился здоровым — крепкий, голосистый, с копной тёмных волос. Первые месяцы пролетели как в тумане: кормления, подгузники, колики, недосып. Алексей нашел место инженера-наладчика на предприятии. Зарплата не космом, но стабильная. Иногда покупал молочную смесь и подгузники. Чаще просто отдыхал после работы.
Первый год казался нормальным — в пределах обычной усталости новых родителей. Ирина экономила декретные, брала мелкие заказы на дом. Миша рос, радовал первыми улыбками, первыми зубами, первыми шагами.
А потом… Что-то надломилось. Так трескается лед на реке — сначала тонкая паутинка, потом глубокие разломы.
— Ты всё равно дома сидишь, — раздраженно бросал Алексей, когда она умоляла подержать ребенка хоть полчаса, чтобы успеть принять душ. — Что тебе, сложно? Это же твой ребенок.
ТВОЙ. Не наш.
— Можно я хоть раз за неделю нормально посплю? — спрашивала она, пошатываясь от усталости. — Хотя бы до семи утра?
— А я, думаешь, высыпаюсь? — огрызался он, не отрываясь от телефона. — Я на работу хожу, между прочим. Деньги зарабатываю.
Вроде обычные фразы усталых родителей. Но его тон… В нем слышалось что-то такое, от чего внутри всё сжималось. Так говорят не с любимой женщиной, не с матерью своего ребенка. Так разговаривают с прислугой, которая плохо выполняет свои обязанности. С человеком второго сорта.
Когда Мише исполнился год, Ирина решила вернуться в турагентство — хотя бы на удалёнку. Старое место держали для неё — ценили как специалиста. Теперь она занималась внутренней документацией и сложными, нестандартными турами. По ночам, когда ребенок спал, сидела за ноутбуком, считала, составляла маршруты.
Денег стало больше. Но вместе с деньгами росло и напряжение.
— Дай сюда свою карту, — сказал как-то Алексей, протягивая руку.
— Зачем? — не поняла она, инстинктивно сжимая кошелек.
— На общие нужды, — пожал он плечами. — Я же не просто так тут живу. Квартиру надо содержать, продукты покупать.
В этом была логика. Они ведь семья. Общий быт, общие расходы.
Она отдала карту — почти не задумываясь.
Он не вернул её. Ни через день, ни через неделю.
— Слушай, верни карту, пожалуйста, — наконец решилась она.
— Деньги-то на счету есть? — вопросом на вопрос ответил он. — Если есть — скажи, что купить. Сам возьму.
— Но это моя карта… — тихо возразила она.
— А ты что, не доверяешь? — его брови поползли вверх. — Тебе что, жалко? Ты же всё равно на моей шее сидишь. Еще и с ребенком.
Это было так несправедливо! Разве она не зарабатывает? Разве не платит ипотеку? Разве не оплачивает коммуналку, одежду для Миши?
Но его слова, как ядовитые семена, упали в почву её сомнений. Может, она и правда недостаточно ценит его вклад? Может, другие женщины умеют благодарить лучше? Может, нужно как-то по-другому строить семью?
Ей не с чем было сравнивать. Первый брак развалился быстро. Подруги о своих мужчинах особо не рассказывали — кто хвастается проблемами? У родителей было по-другому — папа сам отдавал всю зарплату маме.
Однажды, когда Мише исполнилось полтора, она поняла, что дальше будет только хуже.
— Эта конура уже в печенках сидит, — заявил однажды Алексей, с грохотом ставя тарелку на стол. — Нам нужна нормальная квартира. Человеческая.
Ирина замерла, не донеся вилку до рта. Её квартира. Её выстраданные тридцать три квадратных метра. Маленькая — да. На окраине — да. В старом доме — да.
Но СВОЯ. Выкупленная потом и кровью, бессонными ночами, отказами от отпусков и нормальной одежды. Каждый сантиметр этой «конуры» был пропитан её борьбой за независимость. Каждая царапина на старом ламинате рассказывала историю её маленьких побед.
— Что тебя не устраивает? — спросила она.
— Всё! — он кинул вилку, она звякнула о тарелку. Миша вздрогнул в своем стульчике. — Тесно. Шумно. Далеко от центра. Надоело! Давай продадим эту дыру и купим что-то нормальное.
Он говорил «продадим», как будто это их общая собственность. Как будто он хоть копейку вложил.
— На что? — она сдержала порыв повысить голос, помня о ребенке. — Ты знаешь нынешние цены?
— Да накинем сверху, — он пожал плечами с такой небрежностью, словно речь шла о покупке чайника, а не новой ипотеки на пятнадцать лет. — Возьмем кредит. Родители твои помогут.
У Ирины внутри закипело.
— Мои родители уже помогли мне с первым взносом на эту квартиру, — напомнила она, чувствуя, как холодеет голос. — Они отдали свою дачу, чтобы мне было где жить.
— Ну и что? — он скривил губы. — Теперь у них внук. Неужели для Миши пожалеют?
Она промолчала, убрала тарелки, забрала ребенка, унесла его мыться и готовиться ко сну. Почистила ему зубки, надела пижамку, почитала сказку. Сын пах детским мылом и чистотой, его теплое тельце доверчиво прижималось к ней. Любовь к этому маленькому существу затопила всё.
За кого она больше боится? За себя или за него?
Через два дня он вернулся к этой теме. Потом ещё.
Скандалы налетали, как шквалистый ветер — внезапно, без предупреждения.
Однажды она пересолила суп. В другой раз забыла купить его любимый сыр. Носки Миши оказались раскиданы по гостиной. Окно открыто, а на улице ветер. Чай слишком горячий. Или слишком холодный.
Она пыталась быть идеальной. Безупречной хозяйкой, заботливой матерью, страстной любовницей. Всё, как по книгам. Всё, как надо.
Ничего не помогало.
— Ты вообще что-нибудь делать нормально умеешь? — швырял он в неё словами, от которых хотелось съежиться и исчезнуть.
Чаще всего она молчала. Когда-то эта тактика работала — первый муж остывал быстрее, если не получал ответа, не подпитывался её эмоциями. Но Алексей был другим. Он как будто заводился сильнее от её молчания. Распалялся, раздувался, как воздушный шар, готовый лопнуть от напряжения.
Пару раз он швырял вещи. Не в неё — по квартире. Разбил любимую кружку, расколол рамку с фотографией, где она держит новорожденного Мишу. После этого ходил надутый, но не извинялся. А она убирала осколки и думала: что будет дальше?
Стал приходить поздно. Говорил — задержался на работе. Но от него пахло — не спиртным, нет, что-то приторно-сладкое, как женские духи. «У нас на заводе бухгалтершу новую взяли, — объяснил как-то. — Вот все её духами пропахли».
Ей не верилось, но разве можно было спросить? Очередной скандал, очередная ночь в слезах? А Миша? Что будет с ним?
— Светка звонила, — сказала как-то Ирина, пытаясь поддержать разговор за ужином. — Приглашает на день рождения в субботу. Ей сорок, хочет отметить.
— Какая еще Светка? — Алексей даже жевать перестал.
— Моя подруга. Которая нас познакомила. Помнишь?
— А, эта… — он поморщился. — Не поедем. Неинтересно. Да и некогда мне.
— Но мы не виделись уже полгода. И она так надеется, что мы придем…
— Я же сказал — нет! — стукнул ладонью по столу так, что подпрыгнули тарелки. Миша заплакал, разбуженный криком. — Вот, видишь, что устроила? Иди теперь успокаивай!
В пятницу она всё равно пошла. Одна. Позвонила маме, попросила посидеть с Мишей пару часов.
— Что с тобой? — спросила Светка, как только они уединились на кухне. — Ты какая-то… потухшая.
— Всё нормально, — она попыталась выдавить улыбку. — Забегалась просто. Ребенок, работа.
— Слушай, Ир, — Светка склонилась над столом, глядя в глаза пронзительно, цепко. — Тебе не кажется, что Лёшка… странный? В последнее время.
— В каком смысле? — она сразу напряглась, словно щит выставила.
— Ну, он всегда такой был… резкий? Когда мы с ним познакомились, он производил впечатление спокойного парня. А сейчас как подменили.
— Откуда ты знаешь, какой он сейчас? — вопросом на вопрос ответила Ирина.
— Я вас вместе видела пару раз. В супермаркете. Ты не заметила. А я видела, как он с тобой разговаривает. И еще… — она замялась.
— Что?
— Его видели с какой-то женщиной. В кафе. Держались за руки.
Внутри все затряслось, но Ирина не подала виду. Гордость не позволила.
— Мало ли, — она пожала плечами. — Сплетни все это.
— Ир, ты как? — Светка накрыла её руку своей, теплой, заботливой. — По-настоящему?
— Нормально, — соврала она, не поднимая глаз. — Как у всех.
Когда вернулась домой, Алексей ждал в коридоре. Глаза — злые, губы сжаты в тонкую линию.
— Ну и где ты шлялась?
— У Светы на дне рождения. Я же сказала.
— Долго что-то, — он посмотрел на часы. — Что вы там делали?
В голосе сквозило что-то такое… Словно она не имела права быть где-то без него. Словно совершила предательство.
Подруг он не любил. Её коллег — тоже. Шутил обидно, намекал на служебные романы, язвил про её работу. Постепенно круг общения Ирины сузился до Светки и матери.
Ещё через месяц Алексей впервые поднял вопрос о переоформлении квартиры напрямую. Даже не вопрос — ультиматум.
— Пора оформлять на всех троих, — заявил он, бросив перед ней какие-то распечатки. — Я всё разузнал.
— Что это? — спросила она, перебирая листы.
— Образцы документов. Как переоформлять долевую собственность. Тут и заявление, и что в МФЦ говорить, и какие пошлины платить. Всё просто.
— Я почти пятнадцать лет выплачиваю ипотеку, — произнесла она медленно, чувствуя, как каменеет лицо. — Одна. Весь этот срок. Мне осталось всего ничкго.
— И что? — он оперся о стол, нависая над ней. — Сейчас у тебя семья. Муж. Сын. Всё общее должно быть.
В его голосе звучало то, что пугало больше крика — холодный, трезвый расчет. Он не просил — он требовал. Как должное. Как то, что ему и так принадлежит, но нужно правильно оформить бумажки.
— Нет, — она помотала головой. — Я не буду переписывать квартиру.
— Почему? — он прищурился. — Не доверяешь мне? Своему мужу? Отцу твоего ребенка?
— Дело не в доверии. Просто… это моя квартира. Я за неё отвечаю. Я её выплачиваю.
— Какие высокие слова, — он засмеялся, но смех был колючий, неприятный. — «Моя квартира — моя ответственность». Ты ещё скажи «мой сын».
— При чем тут Миша?
— При том, что ты эгоистка. Думаешь только о себе.
После её отказа он молчал три дня. Не разговаривал, не помогал с сыном, не убирал за собой посуду, не выносил мусор. Словно пытался наказать её, как провинившуюся девочку.
А потом началось то, чего она не ожидала.
Громкая музыка посреди ночи. Ревущий телевизор, когда она пыталась уложить Мишу. Друзья, приходящие без предупреждения — шумные, бесцеремонные, засиживающиеся допоздна. Пятна на ковре, разбросанные банки.
Он как будто решил демонстративно показать: я здесь хозяин. Я буду делать, что хочу.
— Прекрати, пожалуйста, — умоляла она шепотом, чтобы не разбудить сына. — Миша не может уснуть от шума. Ему в садик завтра.
— Это и мой дом, — отрезал он, демонстративно прибавляя громкость. — Имею право делать, что хочу.
Она пыталась говорить. Предлагала даже семейную терапию. Пыталась вспомнить, что их связывало, что привлекло друг к другу. Умоляла подумать о сыне.
— Лучше о сыне подумай ты, — со странной улыбкой ответил Алексей. — Перепиши квартиру — и будет всем счастье.
Момент, когда терпение лопнуло, наступил, как часто бывает, внезапно.
Обычное воскресное утро. Солнечные лучи пробивались сквозь тонкие занавески, рисуя узоры на полу. В окно врывался запах сирени — во дворе как раз зацвел огромный куст. Ирина готовила завтрак, напевая что-то легкомысленное. Миша на ковре увлеченно строил башню из кубиков. Алексей, развалившись на диване, листал что-то в телефоне.
Идиллическая картина семейного счастья. Со стороны.
— Кстати, — сказал он будто между прочим, не отрывая взгляда от экрана. — Я тут с юристом консультировался насчет нашего жилья.
Половник замер. По спине пробежал холодок.
— Какого еще юриста?
— Да знакомый один. По семейным делам специализируется. Так вот, он сказал: раз я тут прописан и живу уже больше года, имею полное право на долю. Особенно как отец ребенка.
Она медленно развернулась к нему, чувствуя, как внутри все закипает.
— Ты платишь ипотеку? — голос дрогнул. — Хоть раз внес платеж? Вкладывался в ремонт? Помогал содержать квартиру?
— Я семью обеспечиваю, — он наконец оторвался от телефона, глядя с вызовом. — Это важнее твоих копеек.
Циничная ложь. Он едва покрывал свои расходы. Даже за продукты платила она — с карты, которую он забрал и пользовался как своей. Последний платеж за ипотеку — четырнадцать тысяч — она вносила, экономя на всем, даже на лекарствах для себя.
— Я подаю на развод, — слова вырвались раньше, чем она успела их обдумать.
Будто кто-то сдернул маску с его лица. Исчезли остатки добродушия, напускная расслабленность.
— Вот как, — отчеканил он, словно выбивая слова на камне. — На развод, значит. Интересно.
— Да, — она вдруг поняла с поразительной ясностью, что действительно этого хочет. Больше всего на свете. — Я не буду так жить больше. Не могу.
Он улыбнулся. Не той теплой улыбкой знакомства, с ямочками на щеках. Улыбкой, от которой по коже пробежали мурашки — чужой, хищной, с каким-то победным оскалом.
— А вот фиг тебе, — произнес он, растягивая слова. — Сначала перепиши квартиру. А потом решай, разводиться тебе или нет.
Мир остановился. Звуки исчезли — только шум крови в ушах.
— Что?
— Что слышала. — Он поднялся и подошел вплотную. От него пахло вчерашним одеколоном и какой-то застарелой злостью. — Я тут прописан. У меня есть права. И никуда я не денусь, пока не получу свое.
— Это не твое, — сумела выдавить она, отступая к стене.
— Уже мое, — он наклонился к ее уху, обдавая горячим дыханием. — А будешь дергаться — останешься вообще без ничего. Я и сына заберу. Скажу, что ты психически неустойчивая. Что орешь на него. Что ты невменяемая мать.
В этот момент Миша уронил один из кубиков. Звук падения пластмассы об пол заставил их обоих вздрогнуть.
— Папа, смотли! — малыш с гордостью указывал на свое творение. — Почини.
Алексей отмахнулся от сына, как от назойливой мухи:
— Не сейчас.
Ирина подхватила мальчика на руки, прижала к себе. Руки дрожали так, что она боялась уронить самое дорогое, что у нее было. Непролитые слезы жгли глаза.
— Послушай, — начала она, стараясь говорить ровно. — Давай спокойно все обсудим…
— Обсуждать нечего, — он схватил куртку с вешалки. — Либо переписываешь квартиру, либо я устрою тебе такую жизнь, что сама сбежишь отсюда. И еще скажешь спасибо, что я ребенка с собой не забрал.
Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка. Миша заплакал, испуганный резким звуком.
А она смотрела на эту дверь и понимала — он никуда не уйдет. Потому что он решил, что квартира будет его.
В эту ночь она не сомкнула глаз. Впервые в своей квартире она чувствовала себя пленницей. Запертой в клетке с хищником. И единственное, что заставляло её дышать — тёплое тельце сына, прижавшегося к ней во сне.
«Я не отдам тебя», — шептала она, гладя тёмные волосики. «И квартиру — тоже».
— Курочку ты купил, молодец, а цепочка моя где? — спросила я мужа