Когда они подписывали ипотеку на двушку в новостройке, все казалось простым: платеж посильный, ремонт поэтапно, из мебели — матрас на полу и стол, который Илья собрал из двух козел и щита. Настя смеялась: «Зато не съедаем всё, как в аренде». Илья подмигивал: «Главное — своё». На подоконнике рос базилик в пластиковой корзине из-под мандаринов, в ванне лежали малярные валики, а в комнате Миши пылились коробки с книжками и кубиками. Дом был в стадии «почти», но Настя каждый вечер включала маленькую лампу с тёплым светом — так «почти» становилось домом.
Первые недели Тамара Павловна звонила. Спрашивала, как дела, не упали ли у Илюши давления, не дует ли из окна. Потом звонки сменились короткими сообщениями: «Я подхожу». «Я у тебя под дверью». «Открывай». После появления домофона она сама нашла, где купить брелок, и откуда-то раздобыла код от подъезда — «Паша из УК подсказал, мы с ним на поликлинике состыковались». Настя удивлялась: «А когда вы успели?» Тамара мягко улыбалась: «Это же для вашего удобства. Я — как свой человек».
В её «свой человек» входили продукты, аккуратно разложенные в холодильнике. Часть этих продуктов Настя потом находила в мусорном ведре — прокисший суп, непонятный салат с майонезом, «наваристый бульон» в банках, который никто не успевал съесть. На дверце появлялись листочки: «Сметана — по акции, взяла две». «Не ешьте эту колбасу, она дешевая». «Хлеб надо хранить в полотенце». Однажды Настя пришла с работы и увидела, как Тамара Павловна переставляет посуду: тарелки «наверх, чтобы Илюша не тянулся», чашки «вниз, чтобы Мишенька доставал». Настя сделала вдох, выдох, улыбнулась: «Мы привыкли так». «Привычки — вещь исправимая», — сказала Тамара и закрыла дверцу.
Илья уходил на смены, к его отсутствию быстро привыкли. Привыкли и к его «давай потом обсудим», к «мама просто переживает», к «ну чего ты, Настя, она же помогает». Помощь была обильной и разной: коробка с куртками «на вырост», которые пахли нафталином; пересаженные на балконе цветы — почти все засохли; полка, прикрученная к стене криво, потому что «Паша сказал, тут пустота, можно». Настя потом тихо вызывала мастера, заделывала дырки, платила со своей карты. И записывала в заметках: «Монтаж полки — 1200, дюбели — 240». Не чтобы предъявить — чтобы понимать, где утекает.
Утекает — хорошее слово. Утекает время на «чай на пять минут», который тянется до девяти. Утекают силы на аккуратные разговоры с Мишей, когда бабушка вешает на него свитер поверх футболки «в квартире сквозит», и он, вспотевший, капризничает. Утекают деньги, потому что Тамара Павловна обижается, если ей не дать «чуть-чуть на лекарства», а «чуть-чуть» почему-то каждые выходные превращается в круглую сумму: «Мне в аптеке отказали в скидке, я рассчитала без расчёта, а кассирша ухмыльнулась. Не могу же я перед очередью стоять унижаться». Илья переводил, не глядя на цифры. Настя смотрела на график семейного бюджета: ипотека, садик, продукты, коммуналка, кредит на стиральную машину, лечение зубов — её, и теперь — «аптека». В заметках появлялось: «+9000 — “аптека”».
Соседка, Валентина Григорьевна, со второго этажа, видела, как они таскали коробки, и однажды принесла блюдце с пирожками. «У нас тут все друг друга знают. Мать Илюшина — женщина серьёзная. Она как возле подъезда возникнет — сразу порядок наводит. Но вы не бойтесь, если шум — стучите». Настя кивнула. Когда через неделю Тамара с «Пашей из УК» приехали «поменять прокладку в смесителе» и развернули коробки с инструментами прямо в коридоре, Валентина Григорьевна стояла у двери и поддакивала: «Молодцы, сами, без этих». Смеситель потом капал сильнее, чем раньше.
Поначалу Настя к репликам Тамары относилась как к погоде: «опять амброзия цветёт». «У тебя все сковородки лёгкие, на них ничего не прожарить». «Не покупай этот кофе, он горчит». «Зачем вы берёте лосось, если есть мой проверенный минтай?» Мелкое, вроде бы. Но однажды, придя из садика, Миша сказал: «Бабушка сказала, что мама жадная, потому что мама не даёт ей свои ключи от шкафчика». Настя медленно присела на корточки: «А зачем бабушке ключи?» «Чтобы убрать там бардак». Настя улыбнулась сыну, а внутри у неё коротко стукнуло — как если бы кто-то посредине кухни повесил на хлопушке табличку «учёт начат».
О счёте заговорили вскоре прямо. Тамара пришла с папкой. Папка была из тех, что носят бухгалтера: с завязками, пахла пылью. «Я тут распечатала ваши расходы. Не боги же горшки обжигают, но пора как-то в меру. Вот — общее. И вот — мои вложения». В «общем» были скриншоты из личного кабинета банка Ильи: «Семейный счёт». В «моих вложениях» — старый договор купли-продажи садового участка, квитанции к приходникам с печатями «садоводческое товарищество» и расписка: «получил наличными». Настя читала «садовая бытовка — продано» и думала про тот самый «первоначальный взнос», который когда-то «взяли из общих семейных», как любила говорить Тамара. Выходило, что «общих» — это её. «Я не претендую, — мягко сказала свекровь, — просто хочу, чтобы было признание. Тогда мне легче дышать».
Признание выражалось в регулярных переводах «маме на лекарства», в «семейном фонде» — конверте, который лежал у Тамары на серванте и куда Илья приносил наличные: «чтобы не проедали». Настя сперва не спорила — боялась стать той, кто «против матери». Лена, коллега, слушала и морщила лоб: «Настя, это перераспределение власти. Деньги — это власть. Ты же сама считала, что можете платить ипотеку и без этих подношений». Настя кивала: «Можем. Но тогда… тогда дома будет вой». Лена вздохнула и закатила рукав: «У меня тоже был вой. Потом стало тише, когда я забрала у мужа доступ к общему счёту и каждую трату стала носом тыкать — не его, свекрови. Удивительно, но работает».
В тот же вечер Настя сказала Илье: «Давай зафиксируем ежемесячный перевод маме — конкретную сумму. И всё остальное — по необходимости, если болезнь или что-то серьёзное, но с чеками». Илья почёсывал затылок: «Ты её не знаешь. Она будет обижаться». «Мы тоже умеем», — подумала Настя, но вслух сказала: «Мы — семья. Мы должны договориться». Илья пожал плечами: «Хорошо, попробуем».
Попробовали — на два дня. На третий Тамара пришла «случайно», когда у Насти была важная созвонка с клиентом: камера, презентация на полном экране. На заднем плане прошуршал пакет, и появилось лицо свекрови, строгое, как в паспорте. «Я тут помою пол в коридоре, он в песке». Настя выключила звук, улыбнулась в объектив, досказала тезисы, после чего закрыла ноутбук и тихо сказала: «Пожалуйста, предупреждайте». «А я что? Я же не мешаю. Я же для вас». Тамара вздохнула, прижала ладонь к груди: «У меня сердце с утра. Я могла бы лежать, но вот, пришла». Настя поставила ведро в угол и подумала, что её квартира превращается в открытую площадку, где каждый предмет имеет двоих хозяев.
Дальше было «переставила кровать — вам так дышать лучше», «забрала ваши зимние подушки на дачу — там влажно, им вредно тут», «позвонила воспитателю — спросила, почему Миша без шарфа». Однажды она привела в квартиру незнакомого мужчину — узкого, внимательного, с рулеткой. «Это архитектор, он посмотрит, как вам встроенный шкаф сделать. Я нашла через Ольгу, она у меня вон как умеет. Ты не обижайся, Настенька, это ведь ваша мечта: порядок». Настя стояла в дверях детской и жалела, что не умеет мгновенно учиться громко говорить. Архитектор снимает размеры стены, за которую они ещё не выплатили банку, и говорит: «Ничего особенного, все типовое». Она едва сдерживается, чтобы не попросить его выйти.
К вечеру, когда Мишу уложили, Настя сказала Илье: «Она приводит людей без спроса. Это наша квартира». Илья сел на край кровати и долго тер пальцами виски. «Её ключи у неё от старого замка. Мы же не меняли. Она помогала с ремонтом. Ей кажется, что она — часть». «Она — твоя мать, а не совладелец». Илья не ответил.
В дверях показалась Валентина Григорьевна: «Сорян, что поздно, я быстро. Вашу коляску кто-то переставил в лестничной, я поставила к себе на площадку. Тамара Павловна искала, считала, что это дворники. Я сказала, что, может, это Кирилл забирал — он приходил. Вы знаете, да? Двоюродный ваш». Настя поймала взгляд Ильи: «Какой Кирилл?» «Мамин братов внук. Он иногда… помогает». «Помогает чем?» «Да так…».
Через два дня Настя обнаружила, что их кладовка в подвале открыта. Внутри лежали чужие колёса и коробка с мотошлемом. Её коробки с детскими книжками исчезли. «Я на балкон поставила, — сообщила Тамара по телефону, — тут в подвале всё равно сыро. Я же как лучше». На балконе книги стояли в два ряда, верхние коробки распухли от сырости, картон расслоился, страницы повело волной. Настя долго держала трубку возле уха, слушая монолог про «порядок на лестничной клетке». Она положила телефон на стол и впервые за полгода дала себе поплакать — тихо, без всхлипов, стараясь не разбудить Мишу.
В конце месяца в общий чат семьи — туда входили Илья, Настя, Тамара и Оля — прилетело сообщение: «В субботу собираемся у вас. Я приготовлю курицу, Оля принесёт салаты. Надо обсудить одну важную вещь». Настя написала: «В субботу мы в планетарий с Мишей». Ответ пришёл мгновенно: «Планетарий — это, конечно, хорошо. Но вопросы семьи важнее». Илья, как обычно, прислал смайлик с руками, прижатыми к груди.
Важной вещью оказался «семейный фонд на крупные цели». Илья должен был начать откладывать «на шкаф и на логопеда для Миши», Ольга — «на бабушкину путёвку в санаторий», Настя — «на подменный холодильник»: «Ваш старый шумит, вам же самим лучше». Настя спросила: «Почему это обсуждается у нас и без нашего согласия?» Тамара прикусила губу: «А ты не против, ты — не понимаешь. Я по-женски тебя люблю, но у тебя нет опыта. Я через всё это проходила. Если не платить — потом платить больше». И вдруг добавила, как бы вскользь: «И не забывай про долю: за счёт моей дачи вы взяли ипотеку». Настя промолчала. Илья налил чай. Миша возился с конструктором под столом, рассыпал детали. Ольга улыбнулась: «Я за то, чтобы всем было хорошо. Я не против и у нас собираться, но у нас тесно».
К вечеру, когда гости ушли, Настя открыла заметки и добавила строку: «Разговоры — 3 часа. Ничего не решено». Она закрыла телефон, легла на бок и смотрела на тень от лампы на стене. Тамара не стучит — там, в тени, появилась новая дверь, настежь. И кто её закроет — она не знала.
Весной Настя наконец-то решилась выстроить правила — не для мира в целом, а для своей двухкомнатной вселенной. Она открыла общий чат «Семья» и написала: «Предлагаю договориться: заранее предупреждать о визитах, за сутки. В квартиру никого постороннего не приводить без согласования. Финансовые вопросы — раз в месяц, в первое воскресенье. Маме фиксированный перевод — 7 000, плюс при необходимости — по чекам». Сообщение висело минуту, две. Илья поставил сердечко. Ольга прислала «хорошая идея». Тамара сначала ничего не написала, а потом ответила: «Неприятно это читать. Я же не чужая».
На следующий день в семь утра домофон разбудил всех троих. Тамара стояла в коридоре с длинной коробкой и подозрительно деловым юношей в кепке. «Это не посторонний, это сборщик. Шкаф, Настенька, встроенный, как ты мечтала. По акции — сегодня последний день. Я внесла предоплату, надо померить». Настя ещё чувствовала вкус сна на языке и какое-то правильное решение, которое собиралась принять, но не успела вспомнить. «Мы не заказывали шкаф». «Я же — за вас. Я устала смотреть на ваши коробки. Ну сколько можно?» Сборщик уже тянул рулетку, оставляя на свежей краске следы от металлической ленты. В стене, «где пустота, можно», как говорил Паша, была спрятана проводка. Настя знала это, потому что сама просила электрика сделать запас. Сборщик кивнул: «Здесь красиво встанет». Она перекатила во рту слово «красиво», подумала о проводке, о «предоплате», и мягко, чужим себе голосом сказала: «Остановитесь, пожалуйста. Мы ничего не будем устанавливать без проекта и сметы». Тамара приложила ладонь к груди: «Я не поняла. То есть я зря старалась?» Илья запоздало проснулся, вышел в футболке, и, видя это лицо с прижатой ладонью, потянулся за кошельком: «Мам, давай решим вечером». Сборщик снял кепку: «Предоплата — невозвратная. Штраф — 20% от стоимости». Тамара молча посмотрела на Настю. Настя кивнула: «Пишите на меня: отказ от работ». Она не спорила, просто платила штраф из собственных. В заметках появилась строка: «Шкаф — штраф 18 000. Нервы — не посчитаны».
Днём позвонила воспитательница из садика: «Мы уточняем список тех, кто может забирать Мишу. У нас стоит ваша мама…» — «Моя мама умерла давно», — вырвалось у Насти слишком резко. В трубке извинились, прочитали: «Тамара Павловна, бабушка». «Уберите, пожалуйста. Только я и отец». Вечером Илья вернулся раздражённый: «Зачем ты устроила скандал в садике? Маме было неудобно, она хотела помочь». «Это не про помощь. Это про безопасность и про то, кто принимает решения. Меня хоть раз спросили?» Он ушёл в душ, громко открыл воду. С телефона Насти слетели две смс: «Вы удалили контакт». Тамара молчала до утра, потом прислала голосовое: ровным тоном рассказывала про «безответственную мать», которая «вдруг закусила удила», про то, что «ей завтра к кардиологу», а «они лишают старого человека радости видеть внука». В конце — тихий всхлип. Ольга написала: «Вы обе перегибаете. Я за то, чтобы без крайностей».
Крайности пришли сами. В пятницу, в 16:10, позвонил неизвестный номер: «Ваш ребёнок уже ушёл». Настя стояла у принтера и не сразу поняла, что говорит голос. «Кто забрал?» «Бабушка». У воспитательницы голос дрожал: «Она сказала, что вы не берёте трубку. Мы подумали…» Телефон Насти лежал на столе, экран вверх, молчал. В списке пропущенных — ноль. Настя сорвалась с места. В такси пыталась дозвониться Илье — «абонент вне зоны». Доехала до Тамары: дверь открыта. На кухне пар и запах лаврушки. Миша, румяный, с мокрой челкой, ест суп и рассказывает: «Меня сегодня забрали раньше всех, потому что я устал». Тамара мягко улыбалась: «Я просто сделала то, что любая бабушка должна». Настя стояла и держала ладони на сумке, чтобы не тряслись. «Не делайте так больше». «Ты стала нервная. Это всё твои таблицы. Ребёнок ест суп — и уже счастье. А ты правила, правила…»
Вечером Илья вернулся, виновато посмотрел: «Она не хотела плохого». Настя кивнула: «Я знаю. Но так нельзя». Он сел на край дивана: «Она сегодня плохо себя чувствовала, давление скакало. Давай не будем сейчас». Настя посмотрела в окно: рама поблёкла, стекло плохо вымыто — воду экономили. И почему-то вспомнила их первую встречу с Тамарой — в кафе на углу. Тогда та говорила официанту: «Девушка, уберите это меню, тут слишком много лишнего, принесите нам два салата, но без лука». «Я люблю лук», — сказала тогда Настя. «Вы ещё не знаете, что любите», — улыбнулась Тамара. Тогда Настя смешливо пожала плечами: «Взрывной темперамент». Теперь поняла — это не темперамент, это система.
Через неделю Тамара положила на стол розовую книжечку: «Льготник». «Мне положены лекарства по федеральной программе, но там тоже доплаты. Плюс анализы. Я думаю, будет честно, если вы возьмёте на себя расход по моим обследованиям. Я не хочу быть обузой». На листочке уже был список: «ЭхоКГ — 3 500, Холтер — 4 000, санаторий — 28 000 (четырнадцать дней, общий, без процедур)». И — мелким: «Кефир — 48». Настя посмотрела на цифры и сказала: «Мы оставим 7 000, как договорились. Всё остальное — если врач назначит, с чеков». Тамара подтвердила кивком и через два часа прислала фото рецептов без фамилии и три непонятных кассовых чека с обрезанными штрихкодами. «Не все чеки печатаются», — написала она. Илья поставил «окей».
Параллельно Кирилл как-то сам собой стал «жить» в их подъезде. Его куртку Настя находила на батарее, его бутылку с энергетиком — у лифта, его велосипед — пристёгнутым к перилам, так что коляска не проходила. «Он молодой, ему неудобно в комнате с бабушкой», — объяснила Тамара, — «пусть держит у вас свой шлем и инструменты». Настя сделала глубокий вдох, потом второй, и сказала: «Нет». На следующее утро с их балкона исчезла коробка с инструментами Ильи. Нашлась у Тамары на лоджии: «Я забрала, чтобы у вас не стояли». Лоджия была застеклена старым алюминием, из щелей дуло. Настя провела ладонью по заледеневшему стеклу и подумала, что слово «у вас» для Тамары — чисто география, не право.
Лена позвала её на кофе в столовую в бизнес-центре. «Ты взяла на себя «быть удобной». От этого ей только проще строить бастионы. Дальше будет требовать признания — бумажного. Типа расписки, что половина шкафа — её. Или что за счёт её «дачи» у вас «общий»». Настя улыбнулась краем рта: «Шкафа у нас как раз нет». Лена пожала плечами: «Не в шкафе дело. В символах». Она достала из сумки жёсткую обложку с прозрачным карманом: «Смотри, это наш бюджет. Мы с Сашей вписываем всё. От страховки машины до хлеба. И отдельной строкой — «родительские». А для свекрови — только фикс. Раз всё остальное вызывает вой — выводим из поля боя». Настя шла домой и чувствовала, как эта картонка с таблицей становится чем-то вроде щита, который можно держать у груди.
Воскресное «семейное собрание» обернулось спором о детской речи. Тамара принесла вырезку из газеты: «Логопед советует». «В газете за 2013 год», — тихо заметила Настя. «Не в годе дело. Дело в том, что мы упустили. Он говорит «свюба», а должен «ж». Я нашла логопеда — у нас в поликлинике есть душа-специалист, принимает за так. Только на руки надо». Настя сделала глоток чая: «Мы уже записались к платному, по рекомендациям, с договором». Тамара отодвинула чашку: «Вы деньги как в колодец кидаете. Мужчины устают от женщин, которым всё время мало». И вдруг: «Если ты дальше будешь разбрасываться, я заберу Мишу на неделю. У меня там режим, суп, прогулка, всё как положено». В слове «заберу» было не предложение — констатация. Илья сидел молча, делал вид, что листает телеграм-канал про футбол. Настя впервые не стала сглаживать: «Мишу без моего согласия никто никуда не заберёт». Тамара поднялась: «Я не обязана слушать здесь холодный тон. Мне нехорошо. Голова кружится». Она вышла, громко закрыла дверь — не хлопнула, но так, чтобы звук остался.
Через три дня приехали двое в форме: участковый и молодой сержант. «Поступило заявление от гражданки Т., что её не допускают в квартиру сына, где находятся её вещи». Настя удивлённо подняла брови: «Какие вещи?» «Занавески», — спокойно сказал участковый, — «и покрывало, купленное ею. На сумму…» Он посмотрел в бланк: «2 400 рублей». Настя отодвинула из коридора коробку с игрушками, чтобы им было где поставить ноги. «Мы никого не не допускаем. Она приходит без предупреждения. И у неё есть ключи. Если вы про это — мы собирались их заменить». Участковый выдохнул: «Ладно, это семейное. Я всё понял. Пожалуйста, попробуйте сами решить». На лестнице он шёпотом сказал Валентине Григорьевне: «Пишите лучше управляющему, если она опять начнёт с общим коридором». Тамара вечером прислала длинное: «Я унижена. Вы довели меня до полиции. Сердце болит. Но я не злопамятная».
В этот же вечер Илья выдохнул: «Давай правда поменяем замок». Он был усталый, как после вахты. «Я больше так не могу — между вами. Я разговаривал с ней. Она… Она сказала, что напишет завещание на Ольгу, если ты будешь «идти против семьи». Я не за наследство, ты знаешь, но…» Он развёл руками. Настя долго молчала, потом достала из тумбы бумагу и ручку: «Давай напишем правила не в чате, а на бумаге. И подпишем. Мы — двое взрослых. А с остальными — по факту». Илья, к её удивлению, подписал не глядя.
Замок поменяли в субботу утром. Мужчина в клетчатой рубашке быстро и без лишних слов снял старый цилиндр, поставил новый, проверил трижды. Настя перевела ему с собственной карты и впервые за долгое время почувствовала, как что-то щёлкнуло внутри — как замок, только тише. В час дня домофон звякнул, как обычно: «Я тут с пирогом». Настя глубоко вдохнула: «Мы изменили замок. Пожалуйста, предупреждайте заранее». Молчание длилось секунд десять, потом в трубке послышался тяжёлый вдох: «Пирог испортится. И сердце моё тоже». Настя сказала: «Поставьте пирог Валентине Григорьевне. Мы сегодня не принимаем гостей». Дважды нажала на кнопку отбоя. Руки всё равно дрожали.
В понедельник пришло письмо заказным — на имя Ильи: «Претензионное уведомление». Тамара писала, что «настаивает на признании её участия в формировании общей собственности», предлагала «добровольно оформить соглашение о долях» и указывала сумму «на улучшение жилищных условий» — с перечислением магнитиков, занавесок, коврика в ванную и «бытовой химии — в расчёте за год». Внизу — подпись и дата. Илья, держа лист, будто у него в руках горячая сковорода, спросил: «Это правда надо?» Настя не моргнула: «Нет». Он сел: «Я ей позвоню. Попробую объяснить». Объяснения закончились вечером тем, что он, закрывшись в ванной, долго сидел на бортике и смотрел в пол. Вода из крана текла тонкой струйкой. «Она сказала, что я неблагодарный, что тебя на меня настрополили, что у неё стенокардия, и она может не пережить». Он закрыл лицо ладонями.
В садике Настю остановила другая мама, Катя: «Это ваша свекровь устроила в чате поднятие? Про то, что «родители сейчас ничего не решают, всё за них делают чужие»?» Настя вздохнула: «Моя». Катя пожала плечами: «Держитесь. У нас тоже бабушка пыталась сдать нас в кружок «Юный инспектор дорожного движения» без спроса. Перережьте каналы. Чаты — зло».
Каналы перерезать оказалось сложнее всего. Тамара нашла новое русло: она стала приходить, когда Илья дома. В воскресенье — к борщу и футболу. «Я с сыном поговорю, а ты иди поспи», — улыбалась Насте — теплой, мирной улыбкой человека, умевшего стоять на своём, пока не устанет противник. Настя уходила в комнату, ложилась в полдрему — и сквозь стену слышала, как Тамара тихо, вязко начинает: «Ты у меня один. У меня жизнь была — на тебе. Я дачу продала, чтобы у вас была крыша. А Настенька… она, конечно, молодая, она не понимает, как тяжело старому человеку без ключа. Я пришла — а меня не впустили. Это унижение». Илья что-то бормотал про «правила», про «договорились», про «всем будет легче». «Легче кому? Ей? А мне?»
Настя в эти моменты представляла, как на их кухне загорается невидимый красный индикатор: перегрузка сети. Сеть — тонкая, домашняя, с тёплым светом лампы. И вот по ней тяжёлыми шагами ходит кто-то третий, нажимает выключатели без спроса. Она встала и однажды, не выдержав, вошла на полуразговоре. «Вы обсуждаете меня. Давайте меня пригласим». Тамара откинулась в стуле: «Тебя всегда приглашают. Ты сама уходишь». Настя поставила на стол чашки, нажала на чайник. «Давайте зафиксируем: когда и как мы видимся. И ещё: кто и как забирает Мишу». Тамара усмехнулась: «Ты всё в строки. Жизнь — не таблица». Настя тихо допила воду, поставила стакан. Она знала, что собирает силу — не на спор, на решение. Только слова пока не приходили.
Слова пришли через неделю, но не те. Утром в понедельник в их ящик легла квитанция: «Электроэнергия — перерасход». Кто-то подключил к их счётчику провод — тонкий, аккуратно протянутый по коридору в подвал. Илья сходил с электриком, вернулся бледный: «Это Кирилл. Он, оказывается, зарядку для мото держал от нашей розетки. «Немного, Илюха, ты что, родной, не жмоться». Я с ним поговорил. Он сказал, что если «мы такие, с купюрами», то он «маме расскажет, как нам повезло».» Вечером Тамара пришла — с пирогом и монологом: «Кирилл — ребёнок. Он не понимает. Мы взрослые должны поддержать». Настя постаралась говорить ровно: «Мы взрослые должны платить свои счета». Тамара улыбнулась: «Ты бы не была так жестока, если бы у тебя была своя кровь». Бить точнее она не могла.
В ту ночь Настя открыла ноутбук и сделала папку «Границы». Туда сложила сканы чека за замок, квитанцию за электричество, переписку с садиком, претензионное письмо. Это не был «досье на свекровь» — это был способ не считать себя сумасшедшей. Когда документ в руках, когда сумма видна — мир чуть-чуть ровнее.
Через два дня Валентина Григорьевна постучала. «Детка, не пугайся. Эта… твоя… спрашивала у меня код домофона. Говорит: «Дети закрылись», как будто в осаде». Настя кивнула: «Спасибо, что не дала». Валентина хмыкнула: «Я сказала, что у меня склероз. Иногда полезно».
Конец второй части получился не громким. Просто Илья, снимая вечером кроссовки, вдруг сказал: «Мама предложила оформить на неё прописку в нашей квартире. «Чтобы к поликлинике ближе, ну и так надёжнее». Я сказал, что это не время». Настя медленно завязала Мише шнурок и ровно произнесла: «Это никогда не время». И добавила: «Завтра я позвоню юристу». Она не любила войны, но понимала, что редкая осада снята одним жестом. Иногда надо хотя бы назвать стену стеной.
Юрист, к которой Настя записалась, сидела в тесном кабинете над МФЦ, где пахло бумагой и кофем, всегда чуть перегретым. Звали её Юлия Николаевна. Она не обещала «уладить за неделю», не возводила стены из пунктов и подпунктов. Она просто спросила: «Что вы хотите получить на выходе? Не вообще, а конкретно — в своём доме, своей жизни?» Настя впервые за долгое время произнесла вслух: «Чтобы дверь была моей. Чтобы расписание — моим. Чтобы решения о сыне принимались со мной». Юлия кивнула: «Тогда мы работаем с фактом. У вас — своё жильё, брачный договор есть?» — «Нет». — «Ладно. Претензионное письмо — отвечаем, без эмоций: «собственность оформлена так-то, участия не было признано, просьбы считаем необоснованными». По поводу визитов — уведомление и заявление участковому о вторжении нежелательных лиц без согласия — как профилактика, не жалоба. Замок вы поменяли — молодцы. И возьмите видеоглазок. Не для войны — для спокойствия». В конце она добавила: «И с мужем — отдельный разговор, не на кухне. Ему страшнее, чем вам. Страшнее, потому что он привязан и к детству, и к настоящему. Так бывает».
Дома Настя повесила на гвоздик конверт с копией ответа на претензию. Гвоздик был тонкий, стену не хотелось лишний раз дырявить. Она укрыла Мишу пледом с косичками, перетёрла мокрой салфеткой стол, где кто-то опять оставил липкую крошку от пирога. Рутинные движения давали ощущение, что она не тонет.
Тамара ушла в тыловую кампанию. Она перестала приходить в будни, зато звонила Ольге, Ольга писала Илье: «Ты совсем изверг? Мама сидит одна». Потом подключился Кирилл: «Илюха, ты чего? У нас общая кровь. Ты чем стал, если жену больше слушаешь, чем мать?» Илья, стоя в коридоре, надевал кроссовки и шептал в трубку: «Кирилл, не лезь». Кирилл смеялся: «Я свои колёса забрал. А вот зарядку отдашь? Или, может, вы сейчас богатые — и на всех хватит? Всё у тебя таблицы да таблицы».
Настя слышала это краем уха и думала, как мне не стать героиней анекдота про «пилу и табуретку». Она не хотела побеждать, хотела дожить до вечера без сцены.
Сцена сама нашла их в четверг. Настя сидела на созвоне с новым клиентом — немецкой компанией, которая смотрела на их команду внимательно и без улыбок. Она стояла к окну спиной, говорила ровно, слайды переключались без задержки. И вдруг снизу, из стены, пошёл стук. Ровный, как метроном: тын-тын-тын. Интернет дёрнулся, камера подвисла. Настя услышала в наушниках: «Hello? Are you still there?» Она извинилась, выключила видео и побежала в коридор. У их двери стоял Паша из УК — тот самый, «управдом с руками», и двое парней в серых кофтах с коробом, на котором фломастером было написано «шкаф/кор.». Паша прижимал к пластиковой панели домофона маленький чёрный брелок.
— Что вы делаете? — спросила Настя, стараясь, чтобы голос не сорвался.
— Мы тут по заявке, — флегматично ответил Паша. — Нас пустили. Мать Ильи сказала, что нужно крепежи проверить.
— Какой матери? — спросила Настя и сама себе ответила: конечно, какой. — У нас нет заявки.
— Я же не врываюсь, — отбарабанил Паша, — я по просьбе семьи. И крепежи у вас — не по норме. Вы там дырок наделали, а проводка — кто её знает.
Настя отлично знала свою проводку. Она дышала ртом, чтобы не сорваться. Мужчины уже занесли короб. Внутри что-то подзвенело — крючки? рейки? Настя встала между ними и стеной:
— Стойте. Без хозяина вы не проходите.
— Хозяйка приехала, — услышала она за спиной знакомый запах крема и наждачной настойчивости в голосе. Тамара стояла в пальто с широким капюшоном, глаза блестели: — Я не могла смотреть, как у вас всё завалено. Я позвонила Паше, он согласился. Это не посторонние, это мужики, они сейчас сделают, и у вас порядок.
Интернет уже упал. Клиент написал в чате: «we can reschedule». Настя ощутила, как эта маленькая строка вносит минус в их семейную таблицу — не в деньги впрямую, а в доверие. Она подняла взгляд на Тамару и проговорила каждое слово:
— Вы сейчас уходите. Все.
Тамара улыбнулась и приложила ладонь к груди:
— Мне нехорошо. У меня давление. Я пришла для вас, а ты…
Паша поднёс руку к глазку, как будто проверяя, что там, и нечаянно ткнул в кнопку звонка. Резкий звон прошил квартиру. Миша выглянул из комнаты:
— Мам, что это?
— Ничего, малыш, — сказала Настя, — иди в комнату, закрой дверь.
Илья как назло был «вне зоны». Его телефон молчал, как будто он не просто ушёл «на пару часов», а вывернул батарейку.
Соседка Валентина Григорьевна выглянула в щёлку:
— У вас что?
— Семейное, — сказали хором Тамара и Настя. Но каждая сказала разное.
Паша начал что-то бурчать про «по-быстрому», парни повернулись, чтобы пройти в коридор, Настя раскрыл ладонь:
— Стойте, — и протянула руку к своим внутренним дверям. — Уходите.
Она не повышала голос. Интонация у неё была такая, какой она говорила с клиентом, когда подписывали акт: чёткая, без дрожи.
Тамара посмотрела на её пальцы — тонкие, обхватившие дверной косяк, — и впервые за долгое время перестала играть. Она выдернула из сумки телефон:
— Я вызову полицию. Это незаконно — не пускать мать в дом сына. Я это пережила уже в девяностые, когда у нас…
— Вызывайте, — сказала Настя. — И я тоже. И скажу, что ломают стену без проекта. И что вы подключаете к нашему счётчику людей.
Кирилл, как из тени, появился на лестнице в кожанке:
— Э, чего началось? Я шкаф занести помогу.
— Ты уйдёшь, — сказала Настя и сама удивилась, как уверенно.
— А ты кто, чтобы меня гнать? — В его голосе была та хриплая уверенность, которая у «родни» появляется, когда дело доходит до распределения чужого.
В этот момент интернет окончательно умер, чайник на кухне щёлкнул — отключился. Свет моргнул. Паша ругнулся, будто его подставили: «Где щиток? Вы что, всё на одну линию повесили?»
Ситуация была странной — не трагической, не кинематографической, а обидно смешной: трое взрослых мужчин, один родственник, одна женщина с «сердцем», ребёнок за закрытой дверью и Настя с остановившимся звонком в ушах. Она сделала шаг — маленький — и повторила:
— Уходите.
Тамара вдруг опустилась на стул в коридоре — как будто под ней не стул, а сцена. Белёсая рука легла на грудь. Голос стал тихим, дыхание неровным:
— Мне плохо. Я жду скорую. Пусть снимают кардиограмму прямо здесь. Пусть весь дом узнает, кто довёл.
Валентина Григорьевна подписала воздух: «Скорую не в дом, в подъезд, пожалуйста, там всё услышат».
Скорая приехала быстро. Врач взял тонометр, снял показания, спросил: «Таблеточку пили?» Тамара кивнула. Врач пожал плечами: «Сейчас нормально. Но нервничать вам не надо». Разложил бумажки, заполнил: «Рекомендации: покой». Тамара, не глядя на Настю, произнесла: «Покой мне обеспечивают только у себя». И перевела взгляд на Илью — он как раз вошёл, бледный, с ключом, который уже не подходил к замку. Его пропустила Валентина Григорьевна: «Я встретила, провела».
Дальше всё сжалось. Голоса стали не голосами, а короткими штрихами. «Ты где был?» — «Связи не было». — «Она пришла с рабочими». — «Мам, ты зачем?» — «Я хочу, чтобы у вас был порядок, сынок. А меня не пускают к моему внуку». — «Мы договаривались». — «Это она договорилась. Ты молчал». — «Не начинай». — «Я не начинаю. Я заканчиваю. Я хочу признания. Без признания я…» — «Какое признание?» — «Что я участвовала в вашей жизни, а не как чужая!» Тамара почти кричала — не громко, но отчётливо. Илья прятал глаза. Кирилл хмыкнул. Паша осторожно подбирал короб, как сапёр — чтобы не взорвалось. В комнате за дверью Миша шевелил кубики, потому что мама сказала «закрой дверь», а значит — не выходи.
И тогда Настя, наконец, перестала говорить аккуратно. Она не нашла мощного монолога, не вспомнила аргументов из консультации. Просто встала посреди коридора, где лежали чужие коробки, их тапки, сумка, в которой было печенье от клиента, и сказала, как будто внутри у неё выключили все фильтры:
— Может, хватит приходить без звонка и без спроса? Или короче — хватит вообще приходить,- не выдержала невестка
Фраза повисла. Она звучала резче, чем в голове. В ней было не только про замки и шкафы, а про то, как им дали жить и как у них забрали жизнь. Тамара отпрянула — не от смысла, от тона. Илья поднял голову, как будто его ударили невидимо. Кирилл усмехнулся: «Вот, родная, дождалась. Сказала». Паша шмыгнул носом: «Я так понимаю, заказ отменяется». Настя кивнула: «Отменяется. И штраф — больше не из наших. Вы выставите счёт тому, кто заказывал».
Это было глупо и неправильно с точки зрения бытовых законов — штрафы, предоплата, вся эта бухгалтерия. Но что-то вдруг встало на место. Потому что слова были сказаны не в чате, не на краешке разговора, не на кухне у Тамары, а здесь, в их коридоре, где пахло детским шампунем и картоном.
Тамара встала. Секунда — и в ней включилась другая программа: «Ты, Илюша, идёшь со мной. Я не оставлю тебя там, где тебя унижают». Илья стоял, как человек, который не успел заметить, как оказался в другом городе. Он смотрел на Настю, на Мишину дверь, на Тамару.
— Я… — начал он и не закончил.
— Иди, — сказала Настя. Она почувствовала, что это слово — не уступка и не жест великодушия. Это — признание другого — такого, какой он есть. — Иди и пойми, где ты хочешь жить. Не между.
Илья пожал плечами, как будто их сжали в тисках. Взял рюкзак, положил туда зарядку, зубную щётку. Он не взял обручальное кольцо — потому что оно было на пальце, и палец выглядел сейчас жалко и пусто одновременно. Тамара облегчённо выдохнула: «Правильное решение». Кирилл уже нажимал кнопку лифта. Паша, не глядя, протягивал накладную.
Когда дверь закрылась, стало тихо. Так тихо, что Настя слышала, как в чайнике капает вода на нагреватель — тук-тук, через равные промежутки. Она прислонилась лбом к косяку, посчитала до десяти, открыла Мишину комнату.
— Мам, я могу выйти? — спросил он глубоко и серьёзно — так говорят дети, когда понимают, что взрослые справляются плохо.
— Можешь, — сказала она и погладила его по волосам. — Пойдём есть йогурт.
Они ели на кухне, где на столе лежала чужая накладная. Воздух будто бы делился на два слоя — верхний, нормальный, и нижний — дребезжащий от всех несказанных слов. Вечером Настя повесила видеоглазок, который купила по дороге, и выключила домофон — просто переставила звук на «минимум». Это не была победа. Это была передышка.
Илья позвонил через два часа: «Мы у мамы. Я останусь на пару дней. Ей правда плохо». Настя слушала и думала, как это — «пара дней». Из чего они состоят — из супа с лаврушкой, из спектакля перед Валентиной Григорьевной, из Ольгиных «держитесь, мы же семья». Она сказала: «Хорошо». И добавила: «Когда будешь готов — приходи и поговорим. Не про шкаф. Про нас». Он промолчал, а потом тихо сказал: «Я боюсь».
Ночь прошла без сцены. Утром Настя отвела Мишу в садик, по дороге зашла к Юлии Николаевне и оставила копию накладной. «Это лишнее?» — «Нет, это факт», — ответила юрист. «Факты успокаивают». В обед она зашла к Валентине Григорьевне: та сунула в руки пирожки — «тёплые ещё» — и прошептала: «Детка, дверь держи закрытой. И не бойся деваться. Двери для того и придуманы».
Под вечер пришло сообщение в общий чат «Семья», где висело много архивных сердечек. Ольга написала: «Предлагаю временно встречаться у нас. Без детей». Тамара прислала фото таблетки на ладони: «Врач сказал, мне нельзя нервничать». Илья поставил два молчащих смайлика — ладони «вместе».
Настя посмотрела на экран, на вмятину от телефона в чехле, на полоску света из-под входной двери. Она знала: это не конец. Разговоры будут. И претензии будут — не про шкаф, про «признание». И даже если они с Ильёй смогут выстроить свой маленький мир заново — мир вокруг не изменится. Останется разница доходов, таблицы, садик, соседи, цены, долгие дни без мужа и ещё более длинные выходные с «помощью». Но теперь у неё была фраза, которой можно было открыть и закрыть разговор. Не как дубину, как пароль.
Она вымыла пол — там, где сегодня стоял чужой короб. Высушила тряпку на батарее. Заглянула в «Границы» на ноутбуке и добавила новый файл: «акт-замкад». Потом закрыла крышку — мягко, без щелчка.
Видеоглазок мигнул. Настя автоматически посмотрела на экран: серый коридор, никого. В доме было тихо. За стеной кто-то варил борщ — пахло лаврушкой. Она улыбнулась — не очень весело, но по-настоящему. И пошла читать Мише книжку про планетарий, который они так и не увидели в ту субботу. На картинке звёзды были разложены по созвездиям, аккуратно, по правилам. Жизнь такой не была — но это не делало правила лишними.
Знала, за кого замуж шла (Баба Капа)