Сынок, ты нам спасибо скажи, что без помощи растёшь, — мать кивнула довольная

— Там на полке два яблока. Кириллу сладкое, тебе кислое, — сказала мама так буднично, будто объявляла прогноз погоды. — Ты же старший, потерпишь.

Мне было двенадцать, ему — девять. Я уже мыл пол на кухне, Кирилл «берег руки для гитары». Гитару купили ему, потому что «у ребёнка талант, грех не поддержать». На мою просьбу купить недорогие кроссовки для секции мама ответила: «Выросешь — купим, всё равно сейчас растёшь как на дрожжах». Кириллу через неделю принесли второй футляр — «струны дорогие, пусть будет запасной».

— Артём, вынеси стекло, только аккуратно, — отец стоял в дверях, завязывал галстук. — Кирилл, не таскай тяжёлое перед концертом.

— У него концерт во дворе, пап, — сказал я.

— Всё равно.

Так это было: я — «всё равно». У меня всегда находилась причина «почему ты справишься», у него — «почему нельзя напрягать». И когда встал вопрос о профильной школе, Кирилла отвели в лицей с платными модулями: «там сильная гуманитарная программа, нам по словам учительницы — ваш мальчик творческий, ему скучно в обычной школе». Мне досталась обычная, но с углублённой математикой; репетиторов я себе нашёл сам — сосед Дима за полцены объяснял мне геометрию на белой доске из старого шкафа.

— Ты же сам хотел, — говорила мама, когда я задерживался у Димы и возвращался в девять. — Не люблю, когда ты поздно шляешься.

— Я у доски шляюсь, — шутил я, но она не смеялась.

Кирилл научился играть три аккорда и быстро на них собрал группу. Они репетировали у нас, пока я делал домашнее задание в наушниках. Раз в месяц приезжала тётя Валя, мамина сестра, и говорила: «Какой Кирилл артистический! Артём, ты не ревнуй, каждому своё. Зато ты рассудительный». Рассудительность, правда, неизменно означала «уступи».

На выпускном я сдал ЕГЭ лучше всех в школе и по сумме баллов проходил в столичный вуз на бюджет. Родители положили на стол два конверта.

— Слушай внимательно, — сказал отец. — Мы не тянем твою Москву. Комната в общаге — это одно, но кормить себя ты должен сам. Вот здесь — пятьдесят тысяч. Это на первое время. Дальше — как-нибудь. Не мальчик уже.

— А здесь, — мама мягко подтолкнула второй конверт к Кириллу, — предоплата за семестр в колледже дизайна. Он частный, зато там индивидуальный подход.

Я молча кивнул. Ночью уехал на автобусе. В Москве первое общежитие пахло линолеумом и чужими лапшами быстрого приготовления. Я устроился в колл-центр, потом в сервисную службу: поднимал трубку ночами, днём ходил на пары. Писал курсовые за плату. Экономил так, что кипятил гречку в чайнике. Смешно? Тогда мне не было смешно.

— Как ты там? — звонила мама.

— Нормально.

— Мы тут Кириллу ноутбук купили, он в графике без этого никак. Ты не обижайся, ладно?

— Чего обижаться, — я смотрел на б/у клавиатуру с запаянной трещиной и думал, что обижаться — роскошь.

Лето после второго курса мы провели в одном доме впервые за два года. Кирилл уже был местной знаменитостью: подрабатывал в кофейне и играл по вечерам. К нему подходили девочки, просили селфи. Он протягивал мне стакан: «Держи латте, братан, за счёт заведения». Мама сияла: «Наш артист! Артём, сфотографируй нас». Я фотографировал.

— Сынок, — однажды вечером мама позвала меня на кухню, — у нас просьба. Ничего страшного. Тебе же несложно.

Я усмехнулся: всегда так начинается.

— Нужно быть поручителем по договору для Кирилла, — сказала она. — Его взяли на годичную программу у одного дизайнера, там рассрочка, но требуют поручителя с официальным доходом. Ты же работаешь, у тебя белая зарплата по подработке?

— Официальная ставка там мизерная, — ответил я. — И вообще, что если он не заплатит?

— Мы всё закроем, — пообещал отец. — Но им нужен именно поручитель. Артём, это первый серьёзный шанс для брата.

— А мой шанс?

— Ты же уже поступил, — мама улыбнулась. — У тебя всё складывается.

Подписал. На следующий день Кирилл в сторис выложил фотографию нового велосипеда и подпись «возможно всё». Я невольно считал: рассрочка плюс велосипед, минус мои нервы.

Параллельно у меня начались отношения с Машей. Она училась на биофаке, боялась тараканов и умела смеяться так, что мне хотелось молчать. Мы снимали крошечную комнату у бабки на первом этаже, делили на двоих одну порцию курицы и спорили о фильмах, пока сосед сверху не начинал бурчать. В один из вечеров мама позвонила:

— Артём, ты серьёзно? Девочка с биофака? Не хочу вмешиваться, но ты подумай… Она к нам не подходит. У вас разные уровни. Ей бы учителем в школу, а ты — айтишник. Ты потом будешь тянуть.

— Я не айтишник, я пока студент. И Маша — умница.

— Твоё дело. Мы предупредили.

Осенью Кирилл перестал платить по программе. Я узнал об этом от коллектора, который позвонил на мой номер, потому что в договоре было два телефона. Пришлось покрыть первый платеж самому. Отец на том конце провода взорвался:

— Ты что, выставляешь нас перед людьми? Мы же договорились, что мы будем закрывать!

— Человек звонил мне. С угрозами, кстати.

— Мы сами разберёмся! — мама всхлипнула. — Не смешивайся. Кирилл занят, у него съёмки клипа, он потом всё вернёт.

Потом — ключевое слово в нашей семье. «Потом» означало «никогда, но красиво звучит». В итоге я заплатил три месяца, чтобы ко мне не приезжали. Кирилл прислал одно сообщение: «Спасибо, бро, ты выручил. В долгу не останусь». И исчез.

К весне я устроился штатным аналитиком в небольшой компании, переехал с Машей в студию подальше от центра и купил наконец новые кроссовки. Носил их аккуратно, как форменную обувь. Мы мечтали о поездке на море, но в мои мечты всегда входили цифры, а в Машины — солнечные очки и тёплый ветер. Вечером в воскресенье я зашёл к родителям. У них стоял новый телевизор.

— Подарок Кириллу от спонсора, — сказала мама и осеклась. — Ох, проговорилась.

— Спонсора? — я сел.

— Ну, человек помогает творческим молодым. У Кирилла скоро альбом, надо же поддержка.

— А по рассрочке?

— Не драматизируй, — отец отмахнулся. — Это творческие дела. Ты в своих таблицах не всё поймёшь.

— Понял, — сказал я. — Что я — не про творчество.

В дверь позвонили соседи: попросили потише. Кирилл именно в этот момент репетировал дома с двумя ребятами — у одного был кахон, у второго синтезатор. Мама улыбалась: «Ах, какая молодёжь!» Я ушёл на лестничную клетку. Там пахло кошками и скрипели ступени. В голове вертелся один вопрос: когда именно я подписался быть чьим-то антикризисным планом? Ответ оказался прост: с того самого яблока. Тогда, в двенадцать, я выплюнул кислую мякоть в мусорное ведро и сказал себе: «потерплю». С тех пор я терпел.

Через неделю мама созвала семейный «минисовет». Приехала тётя Валя, в видеозвонок подключились двоюродные — у каждого советы. Я сидел напротив, слушал, как взрослые обсуждают мою «лучшую стратегию жизни».

— Надо быть гибче, — сказала Валя. — Успех сейчас у тех, кто умеет быть командным игроком.

— Команда у вас есть, — неожиданно ответила Маша, которую я привёл наперекор. — Только капитан у них один и зовут его Кирилл.

Тётя поджала губы. Мама смотрела на Машу холодно.

— Девушка, вы недавно в семье. Мы сами разберёмся, — сказала она. — И вообще, Маша, вы не подумайте, мы вас уважаем, но мы взрослые, нас учить… не нужно.

— А меня? — спросил я. — Меня учить нужно?

Отец поднял ладонь:

— Артём, без драм. У нас есть конкретное предложение. Нам надо решить вопрос с жильём. Кириллу предлагают выгодную аренду студии, если мы внесём залог за три месяца. Ты же всё равно снимаешь, но у тебя есть официальная работа. Помоги оформить договор на себя. Мы потом тебе деньги вернём. Это буквально на полгода.

— А мы? — Маша тихо.

— А вы можете к нам, — улыбнулась мама. — У нас места хватит, чемодан-на-колёсиках привезти — и всё. Молоды, пережмётесь. Зато Кирилл сможет раскрутить альбом.

Я долго молчал. Потом сказал:

— Нет.

На кухне будто кто-то выключил звук. Мама положила ладони на стол, отец откинулся на стул.

— Это из-за неё? — кивок в сторону Маши.

— Это из-за меня, — ответил я. — Я больше не поручусь за то, чего не контролирую.

— Мы же семья, — мягко произнесла тётя Валя. — Мы всегда помогали друг другу.

— Я помогал, — сказал я. — Вы — просили. Это разные вещи.

Никто не спорил вслух. Но я видел, как мама смотрит так, будто я чужой. А я впервые за много лет почувствовал себя собой.

На этом мы разошлись. Казалось, на неделю. На самом деле — на три года. За эти три года Маша закончила магистратуру, я сменил фирму, мы взяли кредит на холодильник, от которого Маша танцевала в кухне босиком. Кирилл выпустил альбом, сделал пару клипов, устроился в агентство «креативным», уволился через месяц, потому что «там атмосфера не та». Родители всё это время приходили к нам только в гости — редко и с осторожными замечаниями. Я научился жить без их оценок, но они не научились жить без моих денег.

Первый звонок случился в марте, когда мы собирались брать ипотеку на однушку в старом доме. Я сидел у кредитного менеджера, держал в руках список документов, как вдруг телефон заспазмировал вибрацией. «Мама». Я сбросил. Снова. С третьего раза ответил.

— Артём, беда! — она начала с высокой ноты. — Нам срочно нужно встретиться, это вопрос неотложный, семейный.

— Я в банке, — сказал я. — Через час.

— Через час может быть поздно!

Через час мы сидели у родителей на кухне, и у каждого была своя чашка. У меня — с трещиной.

— Что случилось? — спросил я.

— У Кирилла будет ребёнок, — мама вспыхнула улыбкой и тут же стерла её ладонью. — И это счастье, конечно. Но они не справляются… Алиса — на сроке, её мама сейчас уезжает, а съёмная квартира у них — ты понимаешь…

— Поздравляю, — искренне сказал я. — Но я всё ещё в банке.

— Нам нужен первоначальный взнос, — спокойно произнёс отец. — Хорошая двушка, школа рядом, поликлиника, молодой врач, лифт. Банк готов дать им кредит, если ты станешь созаёмщиком. У Алисы декрет, у Кирилла творческие контракты, банки их не любят. У тебя — белая зарплата. Подпишешь — они въедут. Мы потом всё возьмём на себя, когда справку покажут.

— Мы сами теперь на ипотеку подаём, — напомнил я. — Мы год копили документы и шевелили наших юристов. Если я стану созаёмщиком у Кирилла, свой ипотечный рейтинг я убью.

— Что важнее, брат? — голос отца стал колючим. — Стены или люди?

— Люди. И эти люди — я и Маша. А у вас с Кириллом есть вы.

— Мы не молодые уже, — мама прикрыла глаза. — Мы не вытянем без тебя.

— Вы не вытянете? — я усмехнулся. — Серьёзно?

Они не обиделись на усмешку — они обиделись на отказ. Через неделю Кирилл написал в общий чат: «Спасибо всем, что откликнулись. Дядя Женя готов временно дать свои документы, всё норм». Под «всем» подразумевались не мы. «Дядя Женя» оказался папиным коллегой, который «на время поставил подпись». Я перевёл разговор на нейтральное; мне важно было сохранить хоть какой-то мост — не ради них, ради себя.

Ребёнок родился летом. Мы приехали с Машей с подарком: стерилизатор, пелёнки, гремящие без батареек игрушки. Алиса устало улыбалась, Кирилл суетился, как будто уже снимал новый клип. Мама плакала от счастья. Отец опустил руку мне на плечо:

— Видишь, ради таких моментов и живём. Ипотека — ерунда.

— Ипотека — не ерунда, — тихо сказал я. — Но момент — да.

С того дня началась новая глава. Я стал не только старшим братом, но и человеком, «к которому можно обратиться в любой момент», по словам мамы. В «любой» входили: «когда у Алисиной мамы кровь давление», «когда в подъезде у них сломали домофон», «когда нужно забрать лекарства» — я не против, это физическая помощь, от которой не разоришься. Но в сентябре мама пригласила на «маленькое собрание».

— Не пугайся, — сказала она, раскладывая бумаги. — Тут чисто формальность.

Это была «формальность» длиной в тридцать страниц — договор дарения доли в родительской квартире. Доли, которой у меня до сих пор не было, потому что когда шла приватизация, мне сказали: «ты же уедешь учиться, зачем тебе эти сложности?» Теперь меня пригласили «урегулировать», чтобы «банки не мучили». Я взял договор и прочитал. Суть была проста: мы оформляем квартиру полностью на родителей, а в «письме о намерениях» — что «в перспективе долю получит младший в связи с семейной необходимостью». Моя фамилия встречалась один раз — там, где я согласен, что претензий не имею.

— Зачем? — я положил папку.

— Чтобы Кириллу было спокойно, — мама говорила мягко-мягко, как будто укачивала. — Он же с семьёй. А ты самостоятельный, у тебя своя дорога.

— У нас тоже будет семья, — ответил я. — И у нас тоже будет «спокойно», если вы не будете играть документами.

— Артём, — отец посмотрел поверх очков, — ты превращаешься в буквоеда. Бумага — это просто бумага.

— А потом, когда бумага становится документом, оказывается, что «просто» больше не существует.

— Мы не хотим с тобой ругаться, — мама вздохнула. — Но пойми: мы вкладывались в вас обоих, просто по-разному.

— По-разному — это как? — у Маши дрогнул голос. — В одного — деньги, в другого — морально?

— Маша, ты не вмешивайся, — прошептала мама. — Это семейное.

— Я пока ещё — семья Артёма, — ответила Маша.

Они переглянулись так, как будто услышали грубость. Я взял Маша за руку, мы ушли. По дороге домой спорили:

— Знаешь, — Маша говорила быстро, — я готова с ними общаться только если ты выставишь границы. Иначе они нас сожрут.

— Я выставляю, — сказал я. — Но каждый раз, когда я говорю «нет», они делают шаг назад, а потом две недели копят аргументы и приходят с новой обёрткой.

— Ты слишком мягкий, — тихо.

— Я устал.

В ноябре я получил повышение. Коллеги поздравляли, начальник пожал руку: «Ты держишь команду». На корпоративе меня впервые спросили: «Есть ли у тебя хобби?» Я честно ответил: «Читать договоры». Все засмеялись, я тоже. На следующий день позвонила мама:

— Надо встретиться.

— Опять «надо»?

— Опять.

Мы встретились в кафе возле метро. Без улыбок, без кофе.

— У нас ЧП, — сказала она. — Кирилл попал в ситуацию. Его концерт отменили в последний момент, но он уже взял предоплату у организатора за оформление площадки. Деньги ушли на звук, а человека подвели. Теперь они требуют вернуть всю сумму, иначе суд.

— Сколько?

Она назвала цифру. Моя премия с повышением умножить на два.

— Мы не тянем, — сказала она честно. — У нас кредит на машину и ремонт на даче*.

— На даче? — я приподнял бровь.

— Ну это мелочи. Сынок, выручи. Мы всё вернём. Это простой мостик через сложный период.

— Мостик? Вы под ним доски каждый раз снимаете, когда я отхожу.

— Это оскорбительно.

— Это правда.

Мы поссорились. Вечером я пришёл домой и сел на пол. Маша обняла меня на уровне плеч.

— Не переводить, — сказал я.

— Я тебя поддержу, как решишь, — ответила она. — Но это будет точка.

Я выбрал «не переводить». Через неделю у подъезда нас поджидал отец.

— Садись в машину, — сказал спокойно. — Поговорим.

Мы сидели в машине во дворе, травили воздух печкой и словами.

— Ты стал жестоким, — сказал отец. — Мне неприятно это признавать. Ты всю жизнь делал вид, что умный и добрый, а оказался мелочным.

— Берёшь любое качество и называешь его обидным словом — удобная практика, — ответил я. — Я стал не жестоким, а равнодушным к вашим просьбам, так будет честнее.

— У тебя нет сердца, — рыкнул он.

— У меня есть сердце, которое знает свои пределы.

— Мы вырастили тебя таким? — он смотрел куда-то мимо.

— Вы вырастили меня удобным. Я сломался и стал другим.

Мы молчали минуту. Потом он вздохнул:

— Так. Смотри. У тебя же бездетная семья. Ты подождёшь, пока Кирилл встанет на ноги. Это два-три года. А потом — хоть космос. Мы же не враги.

— «Бездетная» — это ваш аргумент? — я тихо засмеялся. — Вы всерьёз думаете, что дети — это пропуск к моим деньгам?

— Это не деньги, — резко сказал он. — Это поддержка.

— Поддержка без спроса — это налог. И я больше его не плачу.

Мы разошлись. Три месяца было затишье. Я думал, они устали. Они собирались силами.

Зимой мама собрала большой совет: пришли даже двоюродные братья, подключились соседи — «мы случайно, мы просто за солью, но останемся, интересно». На столе стояли пирожки, но в воздухе пахло протоколом.

— Мы все здесь потому, что семья — это круг, — торжественно начала мама. — А в круге не бывает чужих.

— Кроме тех, кто не согласен, — прошептал кто-то.

— Сейчас мы обсудим, как нам дальше жить с уважением, — сказала тётя Валя.

— Можно я начну? — попросил я. — Я принёс бумаги.

Я разложил распечатанные выписки с моими переводами за последние семь лет: по программам, по «временным» долгам, по «срочным» лечением Алисиной бабушки, по «залогу под студию», который «вернут через неделю». Рядом положил скриншоты переписок, где звучали одни и те же фразы. «Ты же старший». «Ты же понимаешь». «Ну что тебе стоит». «Мы потом».

— Я не прошу ничего назад, — сказал я. — Я прошу признать, что это было. И прекратить.

— Это мелочно, — отрезал отец.

— Это честно, — Маша сжала мою ладонь.

— Артём, давай без публичного суда, — мама подняла ладони. — Ты нас ставишь в неудобное положение.

— Я годами был в неудобном положении. Ваш черёд.

— И что ты предлагаешь? — Кирилл поднял голову от телефона. — Отречься от семьи? Окей, скину в сторис: «Брат отказался помочь племяннику, который заболел». Или «племяшке нужна операция» — как тебе? Набросится весь город!

— Попробуй, — сказал я. — Давай без операций, ладно? Это уже низко.

— Кирилл перегнул, — тихо заметила Алиса.

— Мы не будем никого шантажировать, — сказала мама. — Но, Артём, ты сам поставил себя в позицию врага. На чьей ты стороне?

Я посмотрел на Машу. Потом — на стол. На листах была моя жизнь: аккуратные суммы, даты, комментарии. Я вдруг ясно понял: мне не нужно ничьё «разрешаю» быть взрослым.

— На своей, — сказал я.

Весной мы наконец подписали свою ипотеку. Маленькая однушка, из окна — на стадион, где по вечерам кричат болельщики школьных команд. Мы расставили коробки, Маша поставила на подоконник кактус с колючками как у дикобраза. Я сделал из старой двери рабочий стол. Запах новой штукатурки мешался с запахом кофе, и я, кажется, впервые за много лет вдохнул так, что не хотелось экономить воздух.

Телефон молчал ровно тридцать дней. На тридцать первый пришло сообщение от мамы: «Завтра в шесть семейный совет. Важный вопрос». Я хотел проигнорировать. Маша сказала: «Пойдём. Лучше услышать и сказать своё ещё раз».

Мы пришли. В гостиной сидели все. Даже соседка Зинаида с третьего этажа — по легенде, «принесла пирожки и осталась». На столе лежала толстая папка с закладками.

— Итак, — мама развернула папку. — Мы долго думали и решили, что пора узаконить то, что и так есть в сердце. Мы хотим оформить дарственную на Кирилла — на ту самую двушку, чтобы у ребёнка был дом. Но банк требует твоего согласия на снятие обременения и твоего письма, что ты не претендуешь на нашу с отцом квартиру, если что.

— Если что? — уточнил я.

— Ну… если мы решим продать и переселиться ближе к Кириллу. Ты же теперь устроился, у тебя своя квартира. Мы просто просим подписать бумаги. Это логично.

— Не логично, — сказал я. — Вы просите меня юридически закрепить то, что вы делали морально всю жизнь: передать всё младшему и назвать это заботой.

— Ох, началось, — отец скрестил руки. — Опять судебные трактаты.

— Давайте без сцен, — тётя Валя деликатно улыбнулась. — Мы же про любовь.

— Про любовь — точно не в этой папке, — сказал я.

Кирилл вздохнул:

— Бро, давай без твоих драм. Малышу нужен дом. Алиса не спит ночами. У тебя-то — тишина и страховка. А у нас — жизнь.

— У нас тоже жизнь, — сказала Маша. — Мы платим ипотеку и спим вполглаза, когда за стенкой подростки играют в мяч.

— Это ваш выбор, — отрезала мама. — Вы могли жить у нас эти годы, копить, а не размениваться.

— Мы не разменялись, — сказал я. — Мы купили своё.

— Свое — это когда у тебя семья, — отец подался вперёд. — А пока вы так… гражданские.

— Вот только не туда, — перебила его Маша. — Не валите в один ком.

— Хорошо, — мама глубоко вдохнула. — Тогда так. Мы предлагаем компенсацию, Артём. Ты подпишешь бумаги, а мы обязуемся в течение года вернуть тебе… — она заглянула в лист — такую-то сумму. Мы записали все переводики, ты сам приносил выписки. Всё по-честному.

— Вы предлагаете мне цену за тишину? — уточнил я.

— Мы предлагаём мир, — устало сказала мама. — Ты ведь хотел признания? Мы признали: ты помогал. И теперь получишь назад. Даже больше. Довольны?

— Нет, — ответил я. — Я не хочу денег. Я хочу, чтобы со мной считались. Чтобы в следующий раз, когда вы решите «узаконить сердечное», вы спросили меня до того, как всё придумали. Чтобы Кирилл хотя бы раз пришёл ко мне не с требованием или постановлением, а с разговором. Чтобы отец перестал измерять мою ценность количеством подписей. И чтобы «мы потом» исчезло из вашей речи.

— Давай конкретно, — сказал отец. — Ты подпишешь или нет?

— Нет.

Секунда тишины. Потом — взрыв.

— Эгоист! — бросил Кирилл. — Мы же одна кровь!

— Одна кровь — не означает один счёт, — ответил я.

— Артём, — мама резко встала. — Ты ставишь нас в ужасное положение. Банк ждёт. Ребёнок маленький. Алиса… — и тут она расплакалась так круто, как будто репетировала. Я машинально поискал глазами платок. Маша тронула мой локоть: «Смотри». Я увидел, как слёзы выключаются, как только мама делает паузу. Как включается снова, когда кто-то из родственников вздыхает. Манипулятивные слёзы — тоже язык.

— Перестаньте, — тихо сказал я. — Так нельзя.

— Нельзя? — мама тут же перестала плакать и посмотрела ровно. — Нельзя отказывать семье.

— Можно. И нужно.

— Да кто ты такой, чтобы нам диктовать? — отец ударил ладонью по столу. — Мы тебя вырастили! Мы тебя кормили! Мы тебе книжки покупали! И ты нам вот что?

— Вы меня не слышите, — спокойно сказал я. — И не слышали много лет. Я не диктую. Я отказываюсь.

— Ты просто мстишь, — тётя Валя покачала головой. — За яблоко, за гитару, за велосипед. Надо уметь отпускать.

— Я умею, — ответил я. — И сейчас отпускаю всё это. Но не свою ответственность за собственную семью.

— Какая у тебя семья? — Кирилл фыркнул. — Квартирка в панельке и кактус?

— Кактус не требует поручителей, — сказала Маша.

Соседка Зинаида хмыкнула так, что даже отец улыбнулся. На секунду всё стало нормальным: люди. Потом снова чернила.

— Ладно, — спокойно сказал отец, — если ты решил войну, будет война. Мы через суд решим вопрос. Есть варианты, поверь. И мы сделаем так, что тебе будет неудобно.

— Делайте, — я встал. — У меня есть юрист.

— Юрист! — мама закатила глаза. — До чего мы дошли…

— До честных границ, — Маша поднялась вместе со мной. — Пора.

Мы вышли в подъезд. На лестнице было холодно. Я опёрся о перила и впервые за день почувствовал, как дрожат руки. Маша молчала, потом сказала:

— Я рядом.

— Я знаю.

Дверь открылась. Вышла мама. Сняла фартук, складывая его как армейскую простыню.

— Поговорим без публики? — спросила.

— Давайте.

Мы спустились на один пролёт ниже. Там пахло варёной курицей и влажной тряпкой.

— Ты ошибаешься в одном, — сказала мама. — Мы никогда не хотели тебе зла. Просто мы взрослые люди и понимаем, куда вкладывать. Кирилл — это инвестиция. Он тонкий. Ему трудно.

— А я — толстокожий, — кивнул я. — Со мной можно без спроса.

— С тобой можно договариваться, — поправила она. — Но ты стал жёсткий. Чужой.

— Может, я наконец стал собой?

Она задумалась на секунду и вдруг улыбнулась. Странно. Не тепло, а так, как улыбаются, когда на шахматной доске понимают, что ничего не выиграешь и надо сделать красивый ход ради протокола.

— Знаешь, — сказала она, — ты нам ещё спасибо скажешь.

— За что?

Она подняла взгляд на окно, где в занавеске горел прямоугольный свет. И произнесла медленно, смакуя слова, как правильный аккорд:

— Сынок, ты нам спасибо скажи, что без помощи растёшь, — мать кивнула довольная.

Она развернулась и ушла вверх по лестнице. Я стоял и слушал, как её каблуки отстукивают равномерно: так — так — так. На площадке наверху звякнул стакан, кто-то закашлялся. Снизу доносился смех подростков со двора. Жизнь продолжалась, как продолжалась всегда, только теперь у меня не было вакуума в груди. Был страх и была странная лёгкость, похожая на открытое окно зимой.

— Что будем делать? — спросила Маша, когда мы вышли на улицу. Снег лежал грязными лентами по краям тротуара, фонарь мигал.

— Пойдём домой, — сказал я. — Разложим по папкам. Запишем всё. И подумаем, как жить так, чтобы потом не пришлось никому говорить «спасибо».

— Затем, — Маша кивнула. — Я за.

Мы пошли, не оглядываясь. В голове звенела мамина фраза, как пустая банка по асфальту. Я не знал, что они придумают завтра: суд, новые советы, внезапную нежность или общественное порицание. Я знал только, что теперь у меня есть право не соглашаться. И что это право кому-то точно покажется предательством. Пусть.

В окне нашей квартиры горел свет. Кактус стоял на подоконнике, как маленькая застава. Я достал ключ, повернул его, и в момент щелчка понял: история ещё не закончилась. Мы только начали ругаться по-взрослому.

После того разговора на лестничной клетке я несколько дней ходил, будто с камнем в груди. Маша старалась отвлечь — приглашала друзей, мы жарили картошку, спорили о сериалах, смеялись. Но я ловил себя на том, что каждое слово из головы матери не отпускает. «Ты нам спасибо скажи, что без помощи растёшь». Я понимал: она считает это победой, их оправданием. И страшнее всего было то, что она и правда верит — в то, что делала правильно.

Через неделю в почтовом ящике лежал конверт. Официальный, с гербовой печатью. Повестка: приглашение на досудебное урегулирование. Истец — Кирилл, третьим лицом указаны родители. Суть: «раздел имущества с учётом семейных договорённостей». У меня засосало под ложечкой. Значит, они пошли до конца.

— Они и правда хотят судиться, — сказал я, кидая бумаги на стол. — Со мной. С сыном.

— Не с сыном, — поправила Маша. — С человеком, который перестал быть удобным.

Я хотел рассмеяться, но не смог. В голове мелькали картины: как отец держит меня за руку в первом классе, как мама читает сказку, как мы втроём идём по набережной. И теперь — повестка.

— Может, они думают, что ты испугаешься и подпишешь всё добровольно? — предположила Маша.

Я покачал головой:

— Они всегда идут до точки.

На работе я попробовал сосредоточиться, но ничего не выходило. Коллега по отделу, Роман, заметил моё состояние:

— Артём, ты словно на экзамен собрался. Что случилось?

Я промямлил что-то про семейные проблемы, но он не отстал:

— У меня был развод. Если надо — дам номер юриста, парень по семейным вопросам спец.

Так у меня появился адвокат. Мы встретились в маленьком офисе в центре. Мужчина в очках, сухой, без сантиментов, выслушал и сказал:

— У них мало шансов. Но готовьтесь: будут давить психологически. Ваша задача — держать линию.

— Они будут рассказывать, что я неблагодарный сын, — усмехнулся я.

— Суду всё равно, — пожал он плечами. — Там важны документы. А вы их, как я понял, собирать умеете.

Вечером я зашёл к Маше в лабораторию. Она работала допоздна, в белом халате, со смешными очками на носу. Я смотрел, как она держит пипетку, и вдруг понял: вот оно — моя семья. Не те, кто диктует, а те, кто рядом.

Тем временем родители не сдавались. Мама звонила каждые два дня. То просила «давай решим миром», то обвиняла: «ты нас в гроб загоняешь». Иногда плакала, иногда говорила жёстко. Отец молчал, но в мессенджере присылал ссылки на статьи: «сын обязан помогать родителям».

Однажды вечером мы встретились случайно у подъезда. Я выходил с мусором, они подъехали на машине. Отец опустил стекло:

— Садись, поговорим.

Я отказался. Тогда он вышел сам.

— Ты понимаешь, что позоришь семью? — сказал он тихо, но в голосе было железо.

— Я защищаю свою жизнь.

— Жизнь? Какая у тебя жизнь? Однушка в ипотеке? Твоя жизнь — это мы.

— Нет. Моя жизнь — это я. И Маша.

Он долго молчал. Потом сказал:

— Ты выбрал войну.

Я понял: они больше не будут скрываться за улыбками.

Через неделю началось самое мерзкое. На местном форуме появилась тема: «Неблагодарный сын выгнал родителей на улицу». Там описывалась моя биография — с перекосами, конечно. В комментариях соседи спорили, кто прав, но в каждом третьем сообщении мелькало: «Знал его, всегда был холодный». Я догадался, откуда ноги растут: Кирилл. У него было много подписчиков, он умел запускать слухи.

— Это давление, — сказал адвокат. — Не обращайте внимания.

Но я не мог. Я шёл по улице и ловил взгляды. Казалось, люди читают на моём лице надпись «предатель».

— Артём, слушай, — однажды вечером Маша поставила на стол тарелку супа и села напротив. — А может, и правда стоит отдать им всё? Чтобы закрыть эту тему раз и навсегда?

Я поднял голову:

— И остаться с чувством, что меня снова использовали?

Она опустила глаза:

— Просто я устала.

Эти слова ударили сильнее суда. Я боялся, что этот конфликт разрушит не только мои отношения с родителями, но и мой брак, которого ещё не было официально.

И тут пришла новая новость: Алиса, жена Кирилла, решила уйти от него. Она пришла к нам сама, с ребёнком на руках.

— Я не могу больше, — сказала она. — Он играет в свои игры, а я одна. Ваши родители на его стороне, а я никому не нужна.

Мы посадили её на диван, дали воды. Ребёнок тянул руки к Маше, и та взяла его, хотя всегда говорила, что боится младенцев.

— Ты понимаешь, что теперь будет? — прошептала Маша.

Я понимал. Алиса своим поступком поставила родителей в тупик. И в этот тупик они обязательно попытаются втянуть меня.

И точно. Через день мама позвонила и сказала:

— Сынок, беда. Алиса с ребёнком у тебя? Мы должны решить, как быть. Кирилл в отчаянии. Это семейное дело, чужим туда нельзя.

— Алиса не чужая, — ответил я. — Она мать вашего внука.

— Она предала семью.

— Или спасла.

Молчание в трубке было долгим.

Я впервые ощутил: расклад меняется. И, возможно, впереди будет война, где на моей стороне окажется тот, от кого этого меньше всего ждали.