В их двушке на девятом этаже было тихо только ранним утром, когда лифт еще не застревал от чужих тележек и ковров, а мусоропровод молчал, как ребенок, которому дали телефон. Надя встала на носки, достала с верхней полки банку кофе и мельком глянула в календарь на холодильнике: ипотека — 24 800 в месяц, садик — 7 300, секция — 3 500, коммуналка — по сезону. Наклейка «не превышать 70 000» висела немного криво — Андрей приклеил, когда обещал «все вести по-честному». С тех пор цифры как будто жили отдельно от людей: Надя их считала, Андрей их забывал, а Галине Ивановне они нравились как удобный повод вздыхать.
Ключ повернулся в замке без звонка. Надя внутренне сжалась — привычка, выработанная за последние месяцы, когда свекровь заводила свою «утреннюю ревизию». Галине Ивановне было шестьдесят один, она носила короткую стрижку и пальто с широкой линией плеч, и в ее походке было что-то щелкающее, как в измерителе давления — раз, два, три, выше, выше.
— Я с рыночка, — кивнула она на сетку с яблоками и крупой. — У вас сахара нет, да? Опять этот ваш тростниковый, который дороже, а толку никакого.
— Есть, — Надя указала на банку с надписью маркером «сахар». — Просто переставила.
— Ничего, я расставлю, как было, — мягко сказала свекровь, уже вытаскивая все из шкафчика. — Привычка — это порядок. У вас ребенок маленький, ей нужен порядок.
Надя запустила кофемашину и старалась не смотреть, как чужие руки перекладывают ее чашки. Когда-то, два года назад, это все казалось милым: «мама помогает». Тогда же Андрей говорил, что мама продала свой металлический гараж на старом пустыре — кто бы мог подумать, что за него дадут компенсацию! — и отдала им шестисотпятидесять тысяч на первоначальный взнос. «Это наш общий дом, — сказала тогда Галина Ивановна, сдвигая брови, — я буду иногда приходить, смотреть, как вы тут». Слово «смотреть» тогда прозвучало как «навещать». Теперь — как «контролировать».
На подоконнике, между детским кактусом и солью для ванн, примостилась папка толщиной в два пальца — счета, распечатки, чек из магазина техники, где недавно купили с рук беговую дорожку «для сердца». Стояла теперь дорожка в их гостиной, занимала треть ковра, едва не упираясь рукоятками в детскую палатку. Андрей пожал плечами: маме надо — значит, надо, тем более недорого, и «всем полезно». В первый же вечер Галина включила ее на шестой скорости и бодро зашагала, заглушая мультик для Сони и Надин Zoom-звонок с заказчиком.
— Надь, — свекровь помешала кашу и продолжила как бы невзначай, — ты бы в садик ее не таскала каждый день. Простынет там. Могу забирать. Мне не трудно.
— Я работаю, — Надя отмерила две ложки кофе. — И Соня там любит.
— Детям говорят, что они все «любят». Их не спрашивают, им навязывают, — свекровь улыбнулась почти ласково. — Вот у нас раньше… Да ладно. Впрочем, Андрюше я уже говорила: давайте-ка подумаем про экономию. Зачем тратить на секцию, если у меня соседка ведет, бесплатно возьмет, по знакомству.
Андрей в этот момент писал ей в мессенджер: «Слушай, маму не напрягай. У нее давление». Надя ответила «ок» и прибрала сообщение, как убирают мусор в чатах — лишь бы не висело. Она устала воевать. И от этой усталости становилась злой, а от злости — виноватой.
После завтрака Галина Ивановна открыла холодильник, достала привычным движением половину куриной грудки, завернула в пакет и положила в свою сумку. «На котлетки, — объяснила, — у меня свои специи». Надя кивнула, хотя знала: потом свекровь в разговоре с тетей Любой обязательно скажет, что «они там даже мясо не едят нормально, все на своих йогуртах», и Надя поймет, откуда их соседка Зоя Петровна берет интонации для своих «ну да, молодежь».
Соня тем временем стала строить дорогу из кубиков прямо к ненавистной дорожке. Девочка называла ее «большой черной лапой» и боялась: резиновая лента шуршала так, будто сейчас вытянет половину комнаты. Вчера лента сдвинула журнальный столик и задела ножку — осталась отметина на ламинате, тонкая, как царапина от кошачьего когтя. Галина пожала плечами: «Подумаешь, пол — это не икона». Надя вышла в ванную, открыла воду и позволила себе первый за утро глубокий выдох.
Днем Надя отправила текст в агентство: наполнение для банка, шутливые подсказки в приложении. За эти подсказки они платили неплохо, и именно на них она надеялась петлять между всеми «надо» и «потерпи». Коллега Кирилл в чате подбодрил стикером и написал: «Если дедлайн сегодня, не забудь залить в бэк». Надя кивнула в экран, хотя он не видел. И тут же Wi-Fi пропал.
— Мама, — позвала она в комнату, — у нас интернет отвалился?
— Я отключила, — спокойно сообщила свекровь из кухни. — У ребенка глаза красные, ей экраны вредны. И тебе тоже отдых.
— У меня работа, — Надя чуть не сказала «зарплата», но вовремя остановилась. — Мне надо отправить файл.
— Всегда всем «надо», — свекровь нажала кнопку на роутере как дирижер палочкой. — Вот сидит девочка, рисует одна, а маме «файл». На файлах далеко не уедешь, Надюш. У Андрюши зарплата стабильная, а у тебя… Сегодня есть, завтра нет. И вообще, кто ей будет кашу варить, когда ты «на файле»?
Надя пошла в коридор, нащупала провод, переподключила кабель, как будто соединяла разбежавшихся людей. В голове поднялся тот самый гул, как от дорожки: слова свекрови ложились на свои дорожки тоже — «слабая», «ненадежная», «я же добра желаю». Весной, когда они спорили о секции, Галина впервые сказала «мы вложили в квартиру», затем предложила «разумный вариант»: оформлять продукты со скидками по ее карте, тогда «кэшбек будет не у банков, а у семьи». Через месяц выяснилось, что этот «кэшбек» лежит на отдельном счету, к которому им доступа нет. «Вы не умеете копить, — сказала она, — я научу». Уроки выглядели так: список покупок под подпись, еженедельный «семейный совет» на кухне, диаграмма расходов на холодильнике, где красные столбики назывались «капризы».
Вечером пришел Андрей. Усталый, с серой полоской от ремня на рубашке. Поставил пакет с мандаринами, поцеловал Соню, жену, с матерью обнялся дольше. Надя заметила — как всегда — и ничего не сказала. Сели ужинать. Галина с удовлетворением встала на дорожку: «Двадцать минут после еды — самое то». Шуршание заглушало тихий телевизор. Андрей рассказывал, что их переводят на новый проект, что премия «пока под вопросом». Галина с дорожки кивнула строго: «Вот видишь, я не зря говорила — нельзя надеяться на чужих дядь». Надя спросила, не забыли ли оплатить кружок, Андрей замялся: «Пока нет». И добавил шепотом: «Мам, не надо сейчас…»
— Что «не надо»? — остановилась свекровь. — Надо с людьми честно. Я тут узнала: временная прописка моя до конца года истекает. Давайте продлим. Мне нужно иметь бумагу, если что. В поликлинике без нее как без рук.
— Какая прописка? — не поняла Надя.
— Ну… — Андрей взял стакан, будто в нем был не компот, а пояснение. — Мы в мае делали. Временную. Мама просила. Я же говорил.
Он, возможно, говорил. Или шептал. Или написал между строк в каком-то вечере, когда Соня заболела, а Надя сдавала срочный текст. Она вдруг увидела листы из той папки на подоконнике и почувствовала, как слова превращаются в пыль: временная прописка — это не трусы в чужом шкафу; это бумага, которая сушит воздух. У нее перехватило горло от обиды и от того, что опять — «не договорились», «не услышала», «не спросил».
Ночью она долго не могла заснуть. За стенкой тихо разговаривали мать и сын: о давлении, «да, померяй еще раз», о соседях, «опять шумят», о том, что «Надя нервная», «ей бы отдых». Соня во сне поджимала пальцы и шептала «кошка», хотя кошки у них не было, только мягкая, набитая гречкой, игрушка. Надя думала о своих файлах, о дорожке, о том, как цифры лезут в жизнь и клинят, как песок в двери. Утром она проснется и сделает вид, что ничего не случилось. До следующего «случилось».
Через неделю Галина предложила «маленькое улучшение»: переставить мебель, чтобы дорожка стояла «по фэншую». В процессе Андрей снял дверцу шкафа и уронил на ламинат — новая вмятина легла рядом с царапиной, как шрамики на детской коленке. Свекровь вздохнула: «Ну, зато теперь у нас проход шире, Соня не спотыкается». Соня и правда перестала спотыкаться, но стала заикаться на слове «нет». Это «нет» тянулось шлейфом туда, где Надя каждое утро примеряла себя к квартире, как одежду к погоде: хватит ли сил выйти, не захочется ли вернуться. И все чаще — не хотелось возвращаться в разговоры о «как надо».
В конце месяца Надя поехала в садик за Соней и застала странную сцену: воспитательница Алина Сергеевна, улыбаясь, обсуждала с Галиной Ивановной расписание занятия «ритмикой». Свекровь стояла уверенно, как будто это она здесь мама.
— А вы как решили, — спросила воспитательница Наду, — чтобы бабушка забирала по вторникам и четвергам? Нам нужно заявление.
— Мы такого… — начала Надя, но Галина перебила:
— Договорились уже. Я же сказала, тебе легче будет. Ты не успеваешь. И вообще, близкий человек — это благо.
— Это мое решение, — тихо ответила Надя. — И заявление буду писать я.
Галина посмотрела на нее внимательно, как врач на пациента, который отказывается от «очевидного лечения». Взгляд был не злым — пронизывающим. В нем читалось: «Ну ты же сама себя наказала. Я предупреждала».
Дома они с Андреем разговорились на повышенных тонах. Он виновато мякнул: «Надь, маме тяжело одной, ты же знаешь. Пусть человек почувствует себя нужным». Надя сорвалась: «Я не против нужности! Я против того, что меня обходят стороной, как табурет». Андрей уставился в окно. За окном, на девятом этаже, все было как всегда: небо, антенны, бельевые веревки чужих балконов. Только внутри квартиры тянуло холодом.
А ночью Надя впервые взяла чемодан из антресолей, поставила его на пол и оставила раскрытым. Просто чтобы он постоял. Как предмет намерения. Она никуда не уходила — еще. Но чемодан был как знак себе: предел есть у всего, даже у терпения, которое сворачивают в трубочку и держат в кухонном стакане с вилками.
Чемодан стоял в углу спальни почти неделю. Андрей делал вид, что не замечает его, Галина Ивановна — что видит, но не придает значения. Лишь Соня однажды сунула внутрь свои куклы и шепотом спросила:
— Мам, а это на дачу?
Надя промолчала. У них не было дачи. Были только тесная квартира и ипотека, которая, казалось, висела в воздухе, как запах вчерашнего ужина, — никуда не деться.
Она заметила, что стала меньше говорить. Утром — короткое «доброе» вместо «доброе утро», вечером — односложные «да» и «нет». Даже работа превратилась в механическую череду букв и цифр: тексты для банков, блогов, какой-то инструкции для приложения доставки. В голове постоянно звучали чужие фразы. «Мы вложились». «Я же добра желаю». «Ты не понимаешь, как это сложно — быть одной».
В один из таких дней Надя получила заказ, от которого зависела почти половина ее дохода за месяц. Сложный проект, дедлайны сжатые, три ночи без сна. Она предупредила всех дома, что будет работать.
— Я все понимаю, — улыбнулась Галина Ивановна. — Только, Надюш, постарайся не греметь ночью. Сонечка спит чутко.
На вторую ночь ноутбук завис, интернет снова отключили «по ошибке», и Надя вышла в гостиную с телефоном, чтобы раздать Wi-Fi. На дорожке шагала свекровь, в наушниках, под какую-то бодрую музыку из телевизора.
— Мам, мне нужен интернет, — устало сказала Надя.
— Сейчас закончу, — отмахнулась та. — Мне врач сказал — полчаса в день минимум. Давление нормализуется.
— Я не могу ждать полчаса, у меня срок горит, — голос дрогнул.
Галина сняла наушники, повернулась и посмотрела прямо:
— Надя, что за тон? Ты живешь в моей квартире и разговариваешь так?
— В нашей, — резко ответила Надя. — Мы платим ипотеку.
— Без моего взноса вы бы жили в съемной, — спокойно парировала свекровь. — Так что, пожалуйста, не забывай, кто тебе помог.
Эти слова легли на горло тяжелым камнем. Надя ушла в спальню, закрылась и, впервые за долгое время, позволила себе плакать вслух. Соня проснулась, обняла ее маленькими руками и прошептала: «Мам, не уходи».
Вечером, когда Андрей вернулся, он заметил опухшие глаза жены, но предпочел промолчать. Зато за ужином, под тихое жужжание дорожки, Галина Ивановна сама завела разговор:
— Андрюша, поговори со своей женой. У нее нервы ни к черту. Я понимаю, работа, но семья важнее.
— Мама… — начал он.
— Нет, послушай, — она подняла руку. — Она сидит за компьютером, ребенок сам по себе, квартира в беспорядке. Я же вижу. Женщина должна…
— Женщина должна отдыхать, — неожиданно перебил ее Андрей.
Надя подняла голову. Впервые за долгое время он не промолчал. Галина замерла на секунду, потом улыбнулась тонко:
— Я не против отдыха. Но кто подумает о доме? Ты?
После ужина Андрей сел рядом с Надей. Говорил тихо, виновато:
— Я понимаю тебя. Но ты знаешь маму… Она не изменится. Может, просто… не обращать внимания?
— Я не могу не обращать внимания, когда меня нет в расписании моей собственной семьи, — сказала Надя и закрыла глаза. — Понимаешь? Я как посторонняя.
Андрей ничего не ответил.
В субботу Надя поехала с Соней в торговый центр за зимними ботинками. Пока они примеряли обувь, позвонила Галина:
— Где вы? Я хотела кашу поставить.
— В магазине, — спокойно ответила Надя.
— В магазине, — передразнила та. — Деньги тратите, да? На ерунду. Я вчера видела в «Магните» ботинки по акции, хорошие. Но нет, у нас вкус особенный.
— Это ботинки для ребенка, — старалась сдерживаться Надя.
— А я что сказала? Я просто предлагаю. У меня глаза опытные.
Весь путь обратно Соня болтала про новые сапожки, а у Нади в голове пульсировало одно: «особенный вкус».
Дома Галина встретила их у порога, скрестила руки:
— Ну что купили? Покажите.
Соня гордо продемонстрировала обновку, а свекровь лишь покачала головой:
— Цвет непрактичный. Через неделю будут грязные. Я бы…
— Ты бы ничего, — перебила Надя и тут же пожалела. Воздух сгустился, как перед грозой.
— Что ты сказала? — голос свекрови стал ледяным. — Повтори.
Андрей, стоявший рядом, шагнул вперед:
— Мам, хватит.
— Ах, хватит? — глаза Галины сверкнули. — Это я виновата, что вы живете как попало? Что у вас нет копейки на черный день?
— Мам, — попытался вмешаться Андрей, но Галина уже повернулась к Наде:
— Будешь так со мной разговаривать, поедешь жить к своей матери.
Эта фраза прозвучала как приговор. Соня замерла с ботинком в руках, Надя почувствовала, как подкашиваются ноги.
Вечером Андрей попытался сгладить конфликт.
— Она не со зла. Просто устала.
— А я? Я не устала? — спросила Надя. — Я хочу жить в своем доме. Где можно поставить чашку туда, куда я хочу. Где меня не учат жить каждый день.
— Надь, у нас ипотека. Мы не потянем другую квартиру.
— Тогда хотя бы попробуй объяснить маме, что я не ребенок, — тихо сказала она. — Что я тоже хозяйка здесь.
Но он снова промолчал.
Чемодан из угла спальни никуда не делся. Соня по-прежнему складывала туда игрушки, словно готовилась к большому путешествию, о котором никто не говорил вслух.
Чемодан все так же стоял в углу спальни, как тихий укор, но теперь к нему никто не прикасался. Соня даже перестала складывать туда игрушки, будто почувствовала перемену в настроении взрослых. Надя тоже перестала смотреть в ту сторону — так легче, когда не видишь напоминания о том, что пора что-то менять, но сил пока нет.
В квартире стало как-то особенно тихо. Не той тишиной, которая бывает ночью перед сном, а натянутой, как струна, готовой лопнуть от любого неосторожного слова. Галина Ивановна после того разговора ходила по дому с выражением мученической обиды. Она демонстративно вздыхала, протирая пыль на полках, и ни с кем не начинала разговор первой.
— Мам, тебе помочь? — однажды робко спросила Соня, держа в руках тряпочку.
— Нет, милая, — с мягкой улыбкой ответила бабушка. — Ты не виновата в том, что взрослые ведут себя неправильно.
Надя услышала эту фразу, когда мыла посуду на кухне, и сжала губы до белизны.
В офисе заказчик задержал оплату, и Надя несколько дней подряд работала по ночам, чтобы закрыть еще один проект и выровнять бюджет. Андрей все чаще задерживался на работе, объясняя, что «проект горит», и приходил поздно, уже к ужину.
Вечерами Галина Ивановна садилась за стол с кипой квитанций, тихо шуршала бумагами, а потом громко комментировала:
— Вот опять интернет дороже на двести рублей. Я же говорила, тариф нужно менять. У нас лишних денег нет.
Надя старалась не вступать в разговор, но однажды сорвалась:
— У нас нет лишних денег, потому что мы покупаем дорожки, коврики и еще черт знает что без моего согласия.
— Без твоего согласия? — свекровь отложила квитанции и уставилась прямо в глаза. — А ты кто такая, чтобы у тебя спрашивать?
— Хозяйка этой квартиры. Наряду с вами, если вы забыли, — сказала Надя, удивляясь собственной смелости.
— Хозяйка… — медленно повторила Галина Ивановна, словно пробуя слово на вкус. — Ты хозяйка ровно настолько, насколько тебе позволяет мой сын.
Андрей, сидевший рядом с Соней, поднял голову, открыл рот, но ничего не сказал.
На следующий день Надя собрала вещи дочери — пару платьев, теплую пижаму, любимую мягкую кошку — и отвезла Соню к своей подруге Лене. Сказала, что «просто на пару дней, чтобы ты поиграла с Мишкой». Соня улыбалась, но в глазах у нее была тревога, будто она чувствовала, что мама что-то решила.
Возвращаясь домой, Надя шла медленно, будто отсчитывала шаги до неизбежного. В голове крутились мысли: ипотека, счета, работа, Соня, Андрей… И чувство пустоты, как если бы она проиграла длинную партию в шахматы, даже не заметив, когда потеряла королеву.
Дома Галина Ивановна сидела в кресле, вязала очередной свитер для внучки. Андрей на диване что-то листал в телефоне.
— Где Соня? — первым спросил он.
— У Лены. — Надя поставила сумку в прихожей. — На пару дней.
— Без моего разрешения? — в голосе свекрови зазвенела холодная сталь.
— Разрешения? — Надя усмехнулась. — Вы вообще слышите себя? Я — мать своего ребенка. Мне не нужно ничье разрешение.
— Ты в этом доме гостья, — жестко сказала Галина. — И если тебе что-то не нравится…
— Что, если мне что-то не нравится? — перебила Надя, и голос ее дрожал, но не от страха. — Вы меня выгоните? Серьезно?
— Будешь так со мной разговаривать, поедешь жить к своей матери, — свекровь смотрела злыми глазами на Надю, и в этой тишине даже часы на кухне, казалось, замерли.
Андрей вскочил, поднял руки, будто пытался разнять невидимую драку:
— Хватит, пожалуйста! Мама, Надь, вы обе…
— Хватит, Андрей, — устало сказала Надя. — Я не могу так больше. Ни дня.
Собирала вещи она молча. Чемодан, который стоял в углу спальни, наконец-то был наполнен. Каждая рубашка, каждая пара носков казалась шагом в сторону жизни без постоянного контроля, без унизительных «советов».
— Надя, ты что делаешь? — Андрей следовал за ней по пятам. — Куда ты пойдешь?
— Не знаю. — Она застегнула молнию. — Но здесь я больше не могу.
Галина Ивановна стояла в дверях с прищуренными глазами и сжатыми губами, но молчала. Только когда дверь за Надей захлопнулась, в квартире повисла тяжелая, вязкая тишина.
Надя сняла небольшую студию недалеко от детского сада. Дешевую, с облупленной штукатуркой и тусклой лампой, но там было ее пространство. Она сама решала, где стоят чашки, и никто не выключал интернет посреди рабочего дня.
Соня поначалу скучала по бабушке, но быстро привыкла. По утрам они вместе шли в садик, по вечерам читали книжки и рисовали, а по выходным просто гуляли по набережной.
Андрей звонил, писал, приходил пару раз, но уходил так же растерянно, как и приходил. Он не предлагал решений, не просил вернуться. Только тихо говорил:
— Я скучаю. Соня скучает. Мама… она…
— Пусть мама скучает, — однажды сказала Надя, глядя в экран телефона. — Я свое отскучала.
Через пару недель, когда они с Соней возвращались из магазина, на пороге их новой квартиры лежал маленький пакет. Внутри — Сонькин любимый розовый шарфик и записка, написанная неровным почерком: «Берегите себя. Г.»
Надя долго держала этот листок в руках, не зная, что чувствует. Обиду, злость, усталость или тихое, почти незаметное облегчение.
Соня надела шарфик, посмотрела на маму и спросила:
— Мы теперь всегда будем жить здесь?
Надя присела, обняла дочь и тихо ответила:
— Пока да, зайка. Пока да.
Но где-то глубоко внутри она понимала: этот конфликт не закончился. Он просто ушел в паузу, оставив место для нового витка.
Вы что, уже вернулись? — Испуганная свекровь заблокировала нас на пороге и не впускала в квартиру