Меня зовут Мила. В детстве это имя произносили как команду: «Мила, уступи», «Мила, посиди с братом», «Мила, ты же умная, поймёшь». Когда так повторяют годами, начинаешь верить, что у тебя встроен специальный рычаг уступки. Дёрни — и освободится место, время, деньги, нервы.
У нас было двое: я и Лёша, младший на пять лет. Его появление я помню не как праздник, а как объявление режима. Мама в роддоме, папа на дежурстве, бабушка шепчет: «Теперь в доме мужчина, надо беречь». Я смеюсь — мне десять, какие мужчины, у нас кота-то нет. Но фраза впечатывается в линолеум коридора и в стену с ковром: «мужчина». Вся мебель в квартире будто начинает поворачиваться к кроватке, как к солнцу.
С первого класса я готовила себе бутерброды, в третьем — Лёше кашу. Раз в неделю мыла полы «чтоб пыль на малыша не оседала», сидела с ним, пока мама дорабатывала смены. Папа был честным сантехником ЖЭКа, мерил чужие трубы штангенциркулем и считал по вечерам, сколько осталось до «нормальной жизни». За «нормальную жизнь» у нас отвечали две вещи: кооперативная квартира и Лёшина «перспектива». Квартира досталась родителям в конце девяностых — не центр, но дом кирпичный, комнаты раздельные, кухня шесть метров. «Тут бы вам жениться, — говорила соседка тётя Нина, прищурившись, — как вы с такими разъедетесь?» Слово «разъедетесь» тогда было смешным, мы жили все вместе и казалось, что так и будет.
В школе я училась, как будто кто-то включил в меня ночной режим — тихо, без глюков. Отмечали на линейках, хвалили на педсоветах. А дома хвалили Лёшу: «Смотри, мальчик сам завязал шнурки!»; «Мальчик прочитал три из четырёх строчек!»; «Мальчик не плачет после прививки, богатырь». Я не ревновала, я записывала. У меня такой способ выживания: сохранять детали. В седьмом классе я завела тетрадь «что кто кому сказал» — пригодилась позже, на семейных советах.
В десятом мама завела разговор про институт. «На бюджет — пожалуйста. Платно — извини, Лёшу на платную гимназию надо, там английский». Я не обиделась, я привыкла. Поступила на бюджет в педуниверситет, на филологию. Папа сказал: «Учителя всегда при деле. Хороший выбор». Мама добавила: «Ты девочка спокойная, с детьми справишься».
Лёша тем временем рос, как тесто на батарее — мягкий, заносчивый и всегда на виду. В одиннадцатом он решил, что ему надо в частный вуз на «управление». «Я же не филфак какой-нибудь, мне экономику», — сказал он на кухне, отламывая со сковороды хрустящую картошку. Мама кивала, папа делал вид, что считает зарплату. «Мил, — обернулась ко мне мама, — ты там с репетиторством, может, добавишь в общую копилку? На первое время». На первое растянулось на три года. Я вела кружок, заменяла учительницу, проверяла контрольные — и каждый месяц по тысяче-другой относила маме в конверте. «Временно», — говорила она. Временно — слово, которым закрывают все долговые двери.
Параллельно у меня была жизнь: на курсе мы с девчонками ездили в библиотеку на окраине, писали работы, смеялись над «фигуральностями» в сочинениях. Соседка по комнате в общежитии, Верка, научила меня красить стрелки и говорить «нет» парням, которые «зайдут чаю». Я научилась говорить «нет» чужим, но дома у меня получалось только «потом» и «ладно».
После выпуска меня взяли в школу во дворе нашего дома — кадров не хватало. Это было удобно: бегать на перемене до квартиры, чтобы поставить тесто для блинов и успеть к пятому уроку с тетрадями. Директор улыбалась: «Милочка, вы у нас золотая». Коллеги — Галя химичка, Лара физрук — называли меня «наша скорая». Я отвечала шутками и приносила всем пирог. Это была моя экосистема: дети, доска, крик из коридора «не бегаем по лестнице», разговоры в учительской о дачах и пояснице.
Лёша учился прерывисто — то влюблялся, то увольнялся из очередной стажировки, то «уезжал на форум». Маме и папе нравилось слово «форум», они его повторяли как заклинание: «У Лёши форум в Сочи», «У Лёши форум в Питере», «У Лёши билеты, помоги собрать». Я собирала: рубашки, таблетки от живота, зарядки. Вечером мама звонила: «Он там с нужными людьми познакомится, ты не понимаешь, у них сейчас всё по-другому». Я понимала только, что мой отпуск опять съехал на ноябрь — кто-то должен закрывать Лёшины «семейные дела».
В двадцать семь я впервые подумала о своей квартире. Точнее, не о своей — о комнате в родительской, где книжный шкаф, склад Лёшиных коробок и стол с ноутбуком. На рынке писали: «Ипотека под семь процентов», в школе висели буклеты: «Молодому педагогу — субсидия». Я пришла домой и осторожно спросила: «А если я… ну, попробовать». Мама отложила нож, папа поджал губы: «Ты же знаешь, с ипотекой не шутят. А вдруг замуж? Как муж будет кредит тянуть? И вообще, наш дом пока держит всех: ты, мы, Лёша. Не дергай». Лёша добавил: «Не время, Мил. Я тут тему запускаю, надо быть гибкими». Тема у него была стартап по доставке здоровых обедов в офисы. Через полгода тему свернули — «рынок перегрет». Мои желания свернули без объяснений.
Первый серьёзный скандал случился на семейном ужине у тети Зои. Там собирались часто, она любила «затейные» блюда: салат с мандаринами, курицу с курагой. Вечер шел ровно, пока тетя не спросила: «А как вы там с квартирой думали? Миле пора бы своё гнездо». Вилка у мамы зависла в воздухе. «Мы ещё не обсуждали», — сказала она и улыбнулась, как улыбаются на приёме у начальника. Лёша рассмеялся: «Да куда ей торопиться. Я женюсь — тогда уже…» — «Что тогда?» — спросила я. «Тогда будем думать, как вас всех разместить», — вмешался папа. У тети Зои дрогнули губы: «Вы что, детей в общагу хотите загонять?» Я молчала, чтобы не поссорить родню, а внутри у меня, кажется, завёлся метроном — тикал в горле, под лопатками, в скуле. После ужина тетя провожала меня до лифта и тихо сказала: «Мил, ты хоть записывай, что кому дала. Потом пригодится». Я улыбнулась: «Уже».
Следующие два года я замещала завуча, вела классное руководство и брала подработки — проверять олимпиады, готовить выпускников к ЕГЭ. Я думала, что если принесу домой сумму потолще, аргументы станут весомее. В конце одного лета я принесла в пакете документы: «Субсидию дали. Надо только согласие родителей на выделение доли или дарение части. Ну, чтобы банк увидел, что у меня есть куда вернуться, и дал больше». В кухне повисла тишина. Мама стала настукивать по столу рисунок скатерти: «Ты сейчас нас в могилу положишь кредитом. И Лёшу под монастырь. Он только работу нашёл нормальную». Папа откашлялся: «Мы не против, чтобы ты жила хорошо, Мил. Но квартира — это оплот. Разделишь — потеряем оплот. Вдруг что…» — «Что?» — спросила я ровно. «Ну… мало ли. Ты женщина. Муж придёт со своими правилами». «А Лёша?» — «Лёша — мужчина. Ему семью растить». Я тогда впервые стукнула кулаком по столу. Не по людям — по столу. Пальцы потом болели, как будто я их не на стол, а на лёд опустила. «Я тоже семью хочу», — сказала я и ушла в комнату, где пахло чьим-то дезодорантом и скопившимся бельём.
На следующий день в школе Галя химичка принесла мне кофе в одноразовом стакане. «Ты сегодня как выжатый лимон. Что там?» Я рассказала ровно, сухо. Галя слушала, кивала: «Классика. Ты — донор. Они — потребители. Где границы?» Я пожала плечами: «На обоях, Галь». Она улыбнулась: «Пиши письменно. Запрос в письменном виде. Пусть отвечают». Мы сели за компьютер в кабинете химии, распечатали «заявление на предоставление согласия». Я отнесла его домой и положила на холодильник магнитом. Вечером мама сказала: «Не по адресу. Мы — семья, а не ЖЭК». Папа добавил: «Обидела». Лёша прислал смайлик в чат: «Зачем формальности?»
Параллельно у Лёши случился новый виток — его взяли в отдел продаж в крупной компании. Он стал носить пиджаки и говорить приподнято: «Воронка, лиды, конверсия». Родители ходили, как зачарованные: «У нашего-то! Видел, в кабинете кофе-машина стоит!» Я радовалась — отчасти. Любая его стабильность отодвигала разговор о квартире на «потом». И всё же я собралась и сняла себе комнату у тети Нины — соседки снизу. Дорого, но рядом с работой, и тётя Нина — зрительница в моём сериале: видела наши кухни, слышала наши ночные «давай обсудим». Я принесла ключи домой, положила на стол: «Пока поживу отдельно. Подкоплю. Гуляйте без меня». Мама расплакалась: «Ты нас бросаешь». Папа схватился за сердце: «Внуков нам не видать». Лёша поднял брови: «Ну логично, я же всё равно женюсь раньше, вы к нам и будете ходить». Я ушла не хлопая дверью — в нашем подъезде слишком звонкий лестничный пролёт.
Комната у тёти Нины была с видом на пустырь, где зимой катались на санках, а летом жарили шашлыки на старых кирпичах. Я купила лампу из «Фикс-прайса», коврик, пару ящиков под кровать. Ночью слушала, как дом скрипит, как переговариваются стены. Было странно и спокойно. Через неделю мама позвонила: «Лёша берет машину в кредит. Надо поручители. Ты же понимаешь — ставка, проценты, вдруг что, мы с папой не потянем». Я сидела на карнизе окна с чашкой чая. «Я — учитель, мама. Поручитель из меня, как из глины сито. И я ипотеку планирую». Она замолчала, потом: «Вот ты всегда про своё. Он же младший». Я закрыла глаза. Фраза «он же младший» у нас уравнивала уравнения, стирала границы, объясняла всё.
В школе началась подготовка к аттестации, я приходила домой поздно, тётя Нина оставляла мне на плите суп и записки на бумаге для выпечки: «Не забудь шапку, ветер злой». В какой-то вечер в дверь постучали. Стоял Лёша с коробкой. «Чё, к тебе можно? Мы с Дашей расстались». Даша была последней его «именной» девушкой, с которой я успела посидеть на кухне и обсудить их отпускные перспективы. «Заходи», — сказала я, и мы сидели на полу, соревновались, кто назовёт больше стран, где он «когда-нибудь будет жить». «Ты чё, правда в ипотеку хочешь?» — спросил он, уставившись на облезлую батарею. «Правда». «Страшно?» «Страшно не от кредита. Страшно услышать опять — подожди». Он пожал плечами: «Ну терпеть ты умеешь. Тебе и карты в руки». Я тогда впервые подумала, что он честно верит: терпение — моя суперсила, которой я управляю как хочу. И что его никто не научил видеть, как люди устают.
Весной мы устроили «семейный совет». Не я — мама. Мы сели в комнате, тётя Зоя на проводе по громкой связи, тётя Нина за стеной косила укроп. «Повестка дня, — сказала мама со смешным официозом, — как жить дальше». Папа держал мой «запрос» с холодильника, Лёша листал телефон. Я была готова. «Мне нужна ваша подпись на согласие. Мне дадут субсидию. Я буду жить отдельно и не буду вас напрягать. Я не прошу денег». «А мы тебя не гоним, — сказала мама. — Мы против этих разделений. Семью-то не делят». «Семью — не делят, — вмешалась тётя Зоя из телефона, — но обязанности как-то делите». «Мы делим! — вспыхнула мама. — Мила вот помогает. И Лёша на форумы ездит, тоже для роста». Папа тихо: «Не спорьте». Лёша поднял глаза: «Мил, а если я в следующем году женюсь, ты же на свадьбе будешь? Нам бы тогда родители помогли со стартом…» Я поняла, что «старт» означает — квартиру оставляем целиком ему как «семейное гнездо». Слова не прозвучали, но воздухом их можно было резать.
Мы разошлись без решения. Как всегда.
Летом в школе были экзамены, «горячая линия» для нервных родителей, слёзы девятиклассников. В один день мне позвонила Даша — та самая. «Я беременна. От Лёши». В трубке шелестело, как в кустах. «Он знает?» — спросила я. «Пока нет. Я его отпустила тогда, но… поняла, что хочу. А он смеётся: рано. Ты поговоришь?» Я слушала, как где-то за окном хлопают петарды — в июне у нас выпускники сразу тренируются к свадьбам. «Я не посредник», — сказала я. Даша всхлипнула: «Ты единственная, кто не орёт». Мы встретились в кафе у школы, я слушала и записывала в голове — привычка. Лёша после разговора написал мне: «Ты чего лезешь?» Я прочитала дважды и положила телефон экраном вниз.
Осенью мама сказала: «Даша нас приглашала. Посмотришь на животик». В гостях было тесно и сладко пахло корицей. Даша улыбалась, Лёша говорил глухим голосом: «Разберёмся». Мама гладила её по руке, как меня не гладила уже лет десять. На обратном пути мама сказала: «Вот теперь всё станет на места». Я поняла: «на места» — это когда я держу люльку, Лёша держит ключи, а мама держит меня за локоть, чтобы не рыпалась. Я шла впереди и представила, как беру маркер и черчу линию от дверей до своей комнаты — «дальше не заходить». Но дома никого не было, и я просто наложила салата и съела стоя, опираясь о раковину.
Зимой у меня накопились деньги на первоначальный взнос — я честно откладывала, брала подработки, не покупала лишнего. В банке меня слушали внимательно, молча листали бумажки. «Нужна доля или поручитель», — сказал менеджер. Я вышла в морозный воздух и стояла отдыхая от человеческих голосов. Вечером мы снова сели на кухне. «Мне требуется ваше согласие», — сказала я, не заикаясь. «Ты давишь», — мама. «Ты нас не слышишь», — папа. «Ты же знаешь, я женюсь весной», — Лёша. «А Даша?» — «А Даша… мы решим». Его «мы» всегда было похоже на коллективная безответственность.
Я забрала у тёти Нины зимние ботинки, шарф и свою тетрадь. Села на кровать, раскрыла и нашла ту старую страницу: «Мама — «беречь мужчину», папа — «оплот», Лёша — «потом подумаем». Сколько лет прошло, а слова старели хуже мебели.
В феврале в школе проводили собрание для родителей будущих первоклашек. Одна мама спросила: «А как у вас с безопасностью? С ключами? С камерами?» Я ответила спокойно, по инструкции. А внутри думала: а как у нас с безопасностью дома? Какие там камеры, кроме взгляда мамы, который фиксирует мои попытки отвоевать угол? Какие ключи, кроме Лёшиных, к которым прилагается бесконечное «он же»?
К февралю же у нас назначили очередной «семейный совет», теперь уже с Дашей. Я пришла как на урок — с бумажкой и ручкой. Мама поставила на стол оливье, папа — свой фирменный кисель. «Ну, — сказала мама, — давайте честно. Мы стареем. Лёша создаёт семью. Надо думать, где кто будет». Я так и знала: скажут «мы стареем» — значит, меня можно признать ресурсом. «Я нашла вариант студии в соседнем доме, — сказала я. — Если подпишете, я справлюсь». Лёша уткнулся в телефон, Даша держала живот. Папа кашлянул: «Мила, ты не обижайся. Но квартиру дробить нельзя. Потом не соберёшь. А ты девочка неглупая — справишься сама». Мама добавила: «И не дави, пожалуйста. Нам тоже тяжело». Я молча свернула бумаги и положила в сумку. Меня выворачивало: я, кажется, умела говорить про «права ребёнка», про «психологическую безопасность» целой аудитории, а дома могла только заново отмерить салат в тарелки и сказать: «Ешьте, пока не остыло».
Тётя Нина вечером принесла тарелку щей. «Ты как?» — спросила она. «Как школьная доска: всё стирается». «А ты маркер сменить пробовала?» — сказала она. Я усмехнулась: «Какой?» «Несмываемый».
Через неделю Лёша объявил: «Мы с Дашей подали заявление. Весной. Нам бы ремонт начать». Я уже знала, что это значит: моя комната — детская, Лёшина — спальня, зал — общая. «Ты же пока у Нины», — сказала мама, и в её голосе прозвенел облегчённый металл. Меня как будто вынули из пазла, наконец-то картинка сложилась.
Я смотрела в окно на пустырь и думала: а вдруг и правда — так надо? Я — взрослая, стану жить на съёмной, потом ещё на одной, потом найду что-то своё. Они там — пусть строят. Только внутри метроном снова отбивал время, и стрелка проходила как раз через дворовые качели, на которых я когда-то тошно болталась, уговаривая себя быть «понимающей».
Весна пришла шумная, как всегда в нашем дворе: подростки выволакивали на улицу колонки, на лавочках обсуждали новые пенсии, а во дворе появился самодельный плакат «Свадьба!». Его прикрепили соседи, когда узнали, что Лёша и Даша подали заявление. «Ну, будет праздник на весь подъезд», — сказала тётя Нина, подливая мне борщ.
Я улыбнулась, хотя внутри всё скрипело. Свадьба брата значила одно: родители включили режим «подготовка». Слово «подготовка» у нас обычно значило, что я становлюсь второй парой рук и кошельком.
— Мил, — мама поймала меня вечером в подъезде, — ты же понимаешь, у нас сейчас расходы. Ресторан, фотограф, платье… Мы-то старые уже, не потянем всё. Может, ты возьмёшь на себя часть?
— Я только съёмную комнату тяну, — напомнила я.
— Ну, ты же понимаешь, это для семьи, для будущего ребёнка… — в голосе мамы уже слышались привычные нотки шантажа.
— Мам, у меня тоже будущее есть, — ответила я.
Папа в разговор почти не вмешивался, только бурчал: «Главное, чтобы всё было достойно». Он у нас всегда говорил про «достойно», но никогда не уточнял — для кого именно.
В школе в это время был завал — новые программы, отчёты, проверка. Я приходила домой к тёте Нине поздно, падала на кровать и засыпала с тетрадями в руках. Коллеги шутили: «Тебя можно вместо учебника ставить — так спокойно рассказываешь». Но дома я была всё меньше спокойной.
Однажды после уроков зашла Галя химичка:
— Ну что, квартира?
Я махнула рукой:
— Теперь у них свадьба на носу. Мою тему даже не обсуждают.
Галя посмотрела внимательно:
— А ты не устала быть всегда в тени?
— Устала. Но они же семья.
— Семья — это не повод всю жизнь платить чужие счета, — сказала она тихо.
Эти слова потом всплывали у меня в голове, когда я помогала маме выбирать ткань для скатерти в ресторан. Мама уверенно командовала: «Красный — к богатству, золотой — к счастью». Я держала рулон и думала: а где тогда мой цвет?
На «совет» по поводу расходов меня снова позвали. На кухне сидели мы четверо, Даша рядом с Лёшей молчала.
— Так, — сказала мама, — ресторан столько-то, фотограф столько-то, украшение зала столько-то. Нам надо скинуться.
— У меня максимум — десять тысяч, — честно сказала я.
— Десять тысяч? — поднял брови Лёша. — Это смешно. Я каждый месяц больше на бензин трачу.
— У меня нет машины, — ответила я.
— Но ты же работаешь! — вмешался папа.
— Я учитель, — напомнила я.
Мама посмотрела на меня с жалостью:
— Мила, ну ты же всегда понимала. Ты старшая, мудрая. Без тебя не справимся.
Я сжала зубы, чтобы не закричать.
В итоге я всё-таки перевела больше — почти половину зарплаты. Потому что мама плакала, папа кашлял, а Лёша хлопнул дверью: «Если сестра даже на свадьбе помочь не может, то зачем такая сестра?» Я слушала этот спектакль и снова чувствовала себя рычагом уступки, встроенным в семью.
Свадьба прошла пышно, как и мечтали родители. Соседи говорили: «Ну, как в кино!». Лёша сиял, Даша улыбалась натянуто. Я сидела за дальним столиком рядом с коллегами, которых пригласила как «свою половину гостей». Мы с Галей пили компот и переглядывались: «Как будто не моя семья».
Через месяц после свадьбы мама позвонила:
— Ты когда переедешь обратно?
— Я снимаю у Нины.
— Ну хватит тратиться, — вздохнула мама. — Твою комнату мы под детскую готовим. Кроватку уже выбрали.
— Но это же моя комната, — напомнила я.
— Милочка, ты взрослая уже. Тебе отдельное жильё нужно. А здесь будет семья. Настоящая.
Я молчала. Потому что знала: для них «настоящая семья» — это Лёша, его жена и ребёнок. Я же оставалась запасным игроком, который выходит, когда нужно заменить.
Тётя Нина вечером принесла мне компот и сказала:
— Я слышала разговор. Они тебя к стенке прижимают.
— Да.
— Так ты им скажи: «Хватит».
— А толку? — спросила я.
— Толк в том, что тогда хотя бы будет твой голос, а не только их.
Летом родился племянник. Все вокруг бегали, поздравляли, покупали игрушки. Я купила коляску — из накоплений. Мама плакала от счастья, папа улыбался впервые за долгое время. А мне досталась роль «няни». «Ты же учитель, с детьми умеешь», — говорила мама и буквально передавала мне малыша, как смену вахты.
Сначала я помогала с радостью, но постепенно поняла: это не помощь, а обязанность. Если я задерживалась на работе, звонила мама: «Ты что, забыла? У Даши дела, у Лёши встреча, а ребёнок?» Я бежала, как будто это мой долг.
— Мил, — сказал однажды Лёша, — мы думаем купить квартиру побольше. Родители нам помогут, Даша тоже. Ты бы могла подписать отказ от доли в нашей? Ну, чтобы сделку быстрее оформили.
— Какой отказ? — я почувствовала, как внутри что-то дрогнуло.
— Ну, ты же всё равно там не живёшь. А нам нужно для ребёнка.
Я тогда впервые посмотрела ему в глаза так, что он отодвинулся.
— Я подумаю, — сказала я.
Вечером написала Галке: «Кажется, у нас новая серия». Она ответила: «Ну держись. Только не сдавайся».
А дома мама уже приготовила речь:
— Мила, ну пойми, у них ребёнок. Им надо пространство. А ты у Нины. У тебя своя жизнь. Ты же всегда у нас понимающая.
— А кто меня понимает? — спросила я тихо.
Мама замолчала на секунду, потом сказала:
— Ты же сильная.
Я легла спать и впервые за долгое время заплакала так, что даже у тёти Нины не получилось утешить.
К осени вопрос встал ребром: Лёша с Дашей нашли квартиру, но без моего отказа банк не давал кредит. Мы собрались снова на «совете». На этот раз за столом сидели все — родители, Лёша, Даша с малышом. Мама начала:
— Мила, это же формальность. Подпиши — и всё. Ты ведь сама хотела ипотеку, так займись своим жильём. А здесь будет дом для ребёнка.
Я смотрела на спящего племянника и чувствовала, как у меня внутри что-то ломается. Всё детство, юность, молодость я уступала. А теперь должна уступить окончательно.
Именно тогда в голове впервые зазвучала фраза, которую я ещё не сказала, но уже держала на языке:
«Может, хоть часть мне?»
Но я пока молчала. Потому что знала: если скажу — назад дороги не будет.
Я отложила ручку, но подпись так и не поставила.
— Мне нужно время, — сказала я и ушла из-за стола.
Мама шептала вслед: «Она просто устала, она поймёт», — а Лёша в сердцах бросил: «Всегда с ней проблемы».
В школе тем временем начался новый учебный год. Дети прибегали с криками «А у нас теперь училка другая!», а я снова чувствовала себя на своём месте. В классе я умела держать границы: знала, где строго, где мягко, где можно подшутить. Почему же дома у меня всё время границ не было?
Галя, узнав о ситуации, развела руками:
— Ты у них как банкомат без пин-кода. Подходи, нажимай — и всё.
— Они же семья, — привычно ответила я.
— А ты кто, соседка? — отрезала Галя.
Эта фраза засела в голове.
В один из вечеров, когда я возвращалась домой, тётя Нина остановила меня в подъезде:
— Мила, ко мне мама твоя заходила. Плакала. Говорила: «Дочь нас предаёт».
Я села прямо на ступеньку.
— Предаёт? — спросила я.
— Ну да. Что не подписываешь. А я ей сказала: «Может, девка наконец за себя думает». Она ушла недовольная.
Я подумала: мама умеет плакать в нужное время. Это её инструмент.
Через неделю Лёша явился ко мне с готовым договором.
— Вот, только подпиши. Мы всё оформили, даже юрист проверил.
— А где тут мои интересы? — спросила я.
— Тебе же всё равно там не жить.
— А если я захочу? —
Он рассмеялся:
— Мил, ну ты серьёзно? У тебя жизнь другая. Ты же сама говорила: ипотеку берёшь.
Я поставила чайник, чтобы не закричать.
— Лёш, — сказала я, — а если бы не я? Если бы я не подрабатывала в институте, не таскала конверты маме, не сидела с твоим ребёнком, не переводила деньги на свадьбу? Ты бы сейчас где был?
Он пожал плечами:
— Не знаю. Но ведь это твой выбор был. Никто не заставлял.
Я тогда впервые поняла, что для него мои уступки действительно пустое место.
Мы снова собрались всей семьёй. Мама положила передо мной бумаги.
— Милочка, ну подпиши. Это же для ребёнка. Ты же хочешь, чтобы племяннику было хорошо?
— А я? — спросила я.
— Ты у нас сильная, ты справишься, — повторила мама заученную мантру.
Папа добавил:
— Ты же сама девка умная, понимаешь, что делить квартиру нельзя. Потеряем.
Я встала, взяла листы и сложила их вдвое.
— Я не подпишу.
Мама вскочила:
— Ты что, хочешь брата без жилья оставить? Хочешь, чтобы внук по углам жил?
Я смотрела на неё и вдруг ясно поняла: меня обвиняют в том, что я не хочу снова отдать всё своё.
— Нет, — сказала я, — я просто хочу оставить хоть что-то себе.
Тишина накрыла кухню. Лёша выдохнул:
— Вот и вся твоя любовь к семье.
Я посмотрела ему прямо в глаза:
— А может, хоть часть мне? —
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, непривычные. Мама отвернулась к окну. Папа закурил, хотя дома никогда не курил. Лёша резко поднялся и ушёл, хлопнув дверью.
Я сидела за столом одна. Передо мной лежали мятые бумаги. Даша молча забрала ребёнка на руки и тихо сказала:
— Может, вы с Милой правы. Но я не знаю, как теперь жить.
И правда — никто не знал.
Тётя Нина вечером принесла чай. Я рассказала всё. Она усмехнулась:
— Ну вот. Ты наконец-то сказала. Теперь посмотрим, что будет.
— Они меня возненавидят, — призналась я.
— А может, наоборот, впервые услышат, — ответила она.
Я легла спать и впервые за многие годы не чувствовала себя встроенным рычагом. Но и облегчения не было. Потому что впереди — пустота: неизвестно, что они решат, как будут смотреть в глаза, пустят ли домой.
В школе дети готовили сценку к празднику. Девочка прочитала реплику: «А вдруг у меня не получится?» — и мальчик ответил: «А вдруг получится?» Я слушала и думала: а вдруг и у меня получится?
История зависла на полуслове. Подписи не было. Решения тоже.
И только одно я знала точно: теперь назад дороги нет.
На шее у жены