Меня зовут Дарья. В нашей двушке на восьмом этаже всегда пахло подгоревшим тостером и лаками для мебели. Мама говорила: «Дом должен сиять, как у людей». Папа шутил, что у нас музей без кассы. Я тогда верила, что в музеях нельзя шуметь, поэтому говорила тихо. А Егор — мой младший брат — говорил громко. Ему можно.
— Не чавкай, — шипела мама на меня за столом.
— Я не чавкаю.
— Тогда не вздыхай. Егор нервный.
Егор ел руками пельмени, играл вилкой как катапультой и орал «гол!», когда попадал мне в стакан с компотом. Ему было пять, мне — двенадцать. Когда я пыталась возмущаться, мама заглядывала мне в глаза и произносила: «Ты взрослая. Уступи». Папа разворачивал газету, прикрываясь как щитом.
В школе меня записали на олимпиады, репетиторов я просила сама: хотела поступить на бюджет, чтобы сэкономить. Когда я возвращалась вечером, Егор уже сидел у телевизора, на полу — конструкторы. Мама хлопотала над блинами и без конца повторяла:
— Даш, посиди с Егором, у меня тесто побежало.
— У меня контрольная завтра.
— Он маленький, у него нервная система.
«Нервная система» у Егора была главной в семье. Ему делали поблажки на всё: на двойки, на грубости, на разбросанные кроссовки в коридоре, из-за которых я падала и билась коленками о тумбочку.
Один из первых семейных советов состоялся, когда мне было шестнадцать.
— У нас вопрос, — начала мама, складывая руки на столе. — Егор идёт в дорогую школу с уклоном. Нужны курсы английского. Даш, ты можешь взять ещё подработку? Ты же у нас умная.
— Я уже по вечерам раздаю листовки, — сказала я.
— Это же рядом с домом, — улыбнулся папа. — В твоём возрасте мы на заводе смены брали.
— Вы тогда были вдвоём, — сказала я. — А мне учиться.
— Даш, не нагнетай. Ты же старшая. Егору нужно старт дать.
Егор в этот момент засовывал в рот жвачку и строил мне рожи. Я согласилась. Конечно. Я всегда соглашалась, потому что любила их и очень боялась быть неблагодарной.
Поступление прошло по рассчитанному плану: бюджет, экономфак. В аудиториях пахло маркером и кофем из автомата. Стипендия уходила на проезд и тетради, а вечерами я принесла в семью новую идею — репетиторство школьникам. Это было выгоднее листовок. Мама слушала вполуха.
— Прекрасно, — закивала она. — Значит, на Новый год Егору купим нормальный ноутбук. С твоей помощью, конечно.
— Зачем ему ноутбук? Он в десятом классе, — спросила я.
— Все нормальные дети готовятся к ЕГЭ онлайн, — строго сказала мама. — Ты хочешь, чтобы он отстал?
— Можно библиотеку… — начала я, но Егор шумно вздохнул: — Вот, опять жмёт.
Папа пододвинул ко мне листок с расчётами. Мой вклад был обведён маркером.
— Даш, ты у нас боец, — сказал он. — Поможешь брату — потом он тебе поможет. Семья — это общий счёт.
«Общий счёт» оказался удобной формулой. В него складывались мои подработки, устающие глаза, задержки в метро и пропущенные пары. В ответ я получала похлопывание по плечу: «гордость семьи». Словно медаль в пыльном шкафу.
Я росла вместе со списком уступок. Егору — курсы. Егору — лыжи. Егору — поездка с классом в Питер («все едут, ты хочешь, чтобы он сидел один?»). Мне — просьба: «Даш, если тебе не срочно, эти деньги пригодятся Егору». Я переносила покупку зимних ботинок, латала старые.
На втором курсе я устроилась аналитиком в маленькое агентство. Руководительница, Нина Сергеевна с короткой стрижкой, однажды спросила:
— Почему ты уходишь в девять, если не успела отчёт?
— Дома нужно быть, — сказала я.
— Детей у тебя нет, мужей тоже, — усмехнулась она. — Ты в заложниках?
— Нет, — ответила я слишком быстро.
Дома на меня смотрели как на кошелёк, который ещё и сам себя стыдит за то, что шуршит не так громко. Я набралась смелости и затеяла разговор с мамой.
— Я хочу отложить на съём отдельной комнаты, — сказала.
— Зачем тебе комната? — удивилась мама искренне. — У нас большая квартира. Егору тесно, он растущий парень.
— Мне двадцать, — напомнила я. — Я хочу свой угол.
— Дарья, — мама понизила голос. — Ты, похоже, влияешь на него негативно своим эгоизмом. Ему важно видеть, как старшая сестра жертвует ради общего. Это его формирует.
Папа при этом кивал, как метроном. Егор ввалился в кухню в наушниках, пахнущий дезодорантом с агрессивным запахом апельсина.
— Если съедешь, я возьму твою комнату, — сказал он, не глядя. — Мне с друзьями репетировать музыку.
Музыка у них была из ведра: соседка сверху приносила записки «перестаньте греметь по батареям». Мы потом извинялись на лестничной площадке. Соседка щурилась: «Это ваш мальчик?» Мама вскидывала брови: «Наш золотой. Готовится к творческому». Мне было неловко, будто шум происходил из меня.
Первое серьёзное «взрослое» распределение денег случилось, когда я получила премию. Я принесла её домой в конверте; запах бумаги казался крепче духов.
— Давайте закроем долг за коммуналку, — предложила я. — И я отложу на первый взнос за кой-какую комнату.
Мама молча взяла конверт. Папа добавил:
— Сначала купим Егору абонемент на подготовку к вступительным, там скидка только до пятницы. Ты же понимаешь.
— Сколько скидка?
— Десять процентов, — сказал Егор.
— А абонемент стоит?
— Сто восемьдесят тысяч, — ответил папа и сделал паузу.
Я посчитала в голове. Моя премия закрывала ровно половину. «Общий счёт», — напомнила я себе и кивнула. В тот вечер мы ели картошку с грибами, и мама говорила, что я «бесценная», а в чатике друзей летели гифки и «идём отмечать?». Я написала: «В другой раз». У меня был «общий счёт».
Со временем я научилась требовать маленькое. Если покупала себе куртку, я приводила аргументы, как юрист:
— Зима. В старой порвался шов. Без куртки заболею. Заболею — не смогу помогать.
Мама лукаво улыбалась: «Ну купи, конечно». Егор отмахивался: «Не занудствуй». Папа говорил: «Мы же не звери».
На выпускном у Егора я стояла с букетом, который купила я. Мама рассказывала тётке Свете:
— Вот наша гордость. Егор у нас пойдёт в креативные. Сейчас таких ценят. А Дарья… она у нас надёжный тыл. Без тыла фронт не держится.
— У тыла есть своя жизнь? — спросила тётка, прикусив слово.
— Ну что ты, — рассмеялась мама. — Семья — это одно целое.
После выпускного Егор заявил, что «очная скукота», и ушёл в «проекты». Проекты заключались в том, что они с ребятами снимали студию на день, делали фотосессии для брендов, выкладывали истории. Деньги приходили от случая к случаю. Папа называл это «стартапом». Меня попросили «на время» оплатить Егорину долю аренды студии:
— Месяц-другой, — обещал папа. — Они раскрутятся.
Месяц тянулся, как сыр на пицце. Я начала жить по системе «таймер»: работа — дом — отчёты — студия — переводы Егору — обещания. Друзья звали в поход, я отказывалась. Коллега Лиля шептала в курилке:
— Ты себя слышишь? Ты живёшь чужой жизнью.
— Это временно, — отвечала я автоматически.
— Любое «временно» у нас в стране — это до пенсии, — фыркнула Лиля. — Ты с ними хотя бы договор подписываешь?
Я обижалась на Лилю за прямоту, но вечером на кухне всё равно попыталась нащупать границы.
— Давайте составим план, — сказала я. — Что я оплачиваю, что — вы. И сроки. Чтобы никто не обижался.
— Дарья, — мама всплеснула руками. — Мы что, бухгалтерия? Мы семья. Ты хочешь внести раздрай?
— Хочу порядок, — спокойно сказала я.
— Ты сейчас звучишь как чужая, — заметил папа. — Не перегни палку.
Егор сидел с телефоном, листал мемы, иногда хохотал. Он привык, что взрослые говорят, а деньги появляются.
Через год мне повезло: я перешла в крупную компанию, зарплата выросла ощутимо. Я сняла себе маленькую студию у метро: сорок минут пешком от родителей, но отдельная дверь, собственный чайник, тишина. Я не сказала, что подписала договор, пока не перевезла зубную щётку. Мама устроила разбор.
— Ты меня предала, — сказала она, тряся пластиковым контейнером с прищепками. — Уход — это всегда предательство. Мы что, тебе враги?
— Я взрослая, — повторила я, как мантру. — Я всё равно буду помогать. Только хочу закрывать дверь и молчать, когда устала.
— У меня давление, — тихо сказала мама и приложила ладонь ко лбу. — У меня сердце не выдержит.
Папа позвонил на следующий день:
— Мы с мамой думали. Не торопись с переездом. Егору как раз надо место для репетиций, мы твою комнату чуть переоборудуем, — и тут же, словно не замечая логической дырки, добавил: — Но ты разве можешь жить одна? Опасно. Давай мы будем ключи иметь. На случай. И коммуналку твою тоже скинемся, если что. Пока Егору студия.
Я не выдержала и подняла голос:
— Мне двадцать три. Я хочу норму. Я хочу, чтобы «на случай» — был мой случай.
— Не истери, — устало сказал папа. — Тебя в институте научили только спорить?
Я переехала. Это был мой маленький шаг, но его тут же съел «общий счёт». Уже через неделю Егор явился с двумя друзьями «на часик». Они принесли коробку пиццы, оставили жирные следы на столе и громко обсуждали, куда «перекинуть бюджеты». Я, глядя на этот хаос, услышала от брата:
— Сеструха, ты же не против? Мы тут идеи накидаем. Тебе же не сложно.
Мама позвонила позже:
— Егор сказал, что ты зажимистая. Ребята приличные, креативные. Ты же всегда была понимающая.
Я закрыла глаза. На потолке моей студии было пятно от предыдущих жильцов, похожее на плохо вымытую кисть. Я подумала, что если смотреть на него слишком долго, оно начнёт диктовать тебе ритм.
— Давайте хотя бы договоримся о времени, — сказала я. — И чтобы они за собой убирали.
— Господи, Дарья, — мама рассмеялась. — Какие мы стали строгие.
Папа прислал смайлик с подмигиванием и добавил: «Гордимся твоей самостоятельностью!»
За год студия стала проходным двором. Я пыталась строить графики: когда у меня отчёты, когда им «на часик». Егор не соблюдал. Однажды в воскресенье я собиралась на встречу с друзьями, и он пришёл с камерой и моделью.
— Нам срочно нужен твой свет у окна, — сказал он.
— Я собираюсь уходить.
— На полчаса, — он показал пальцами маленький промежуток. — Ты же понимаешь, дедлайн.
Я сжала челюсть.
— Тридцать минут. И всё.
Через полтора часа модель продолжала стоять на подоконнике, в моей кружке остыл чай, а в чате друзей мелькали: «Ну где ты?» Я набрала: «Застряла». Они ответили грустными стикерами.
Когда ребята ушли, я сказала:
— Егор, хватит. Это моё жильё. Либо по правилам, либо никак.
— Ты что, крышей поехала? — удивился он искренне. — Мы семья. Ты ставишь рамки, как в банке.
Вечером папа позвонил снова:
— Ты слишком жёсткая. Парень развивается. Ты должна помочь.
Я тогда впервые поймала себя на мысли, что слово «должна» в нашей семье означает «будешь, пока не упадёшь». И что падение — это тоже считается помощью: «Ну что, устала? Бедная наша Дарья».
Я съела йогурт ложкой из набора для пикника, потому что нормальные ложки увёз Егор «на студию». Положила в мессенджер черновик сообщения маме: «Давайте распределим обязанности и ограничения». Стерла. Написала снова: «Нам нужно поговорить». Отправила.
Ответ пришёл быстро: «Приходи завтра вечером. Соберёмся всей семьёй».
Я шла к ним как на экзамен. В голове заранее прокручивала аргументы: время, деньги, пространство. В сумке — тетрадь с таблицей: мои расходы, их доля, договорённости. Я хотела говорить фактами, чтобы не скатиться в привычное «ты бессердечная».
Вечером за столом сидели все: мама с узелком на голове, папа с усталым лицом, Егор в футболке с яркой надписью. Даже тётка Света заглянула «послушать».
— Ну, Даш, — начала мама, — ты у нас инициатор. Излагай.
Я открыла тетрадь.
— Мне нужно, чтобы моё жильё перестало быть проходным двором. Я работаю, у меня отчёты, свои дела. Если Егор с друзьями хотят приходить — только по договорённости. И убирают за собой. Второе: я не могу бесконечно финансировать чужие проекты. У меня нет накоплений, я не могу купить даже мебель. Хочу, чтобы расходы делились честно.
Я говорила ровно, старалась не дрожать голосом.
Папа посмотрел поверх очков.
— Дарья, а мы думали, ты скажешь спасибо. У тебя есть работа, жильё. Ты на голову выше сверстников. А брату нужно стартовать, и ты хочешь его прибить.
— Я не хочу его прибить. Я хочу, чтобы меня перестали использовать.
— Использовать? — мама всплеснула руками. — Ты что говоришь? Мы же семья! Всё общее.
Тётка Света осторожно вставила:
— Может, правда, распределить как-то? А то девчонка устала.
— Устала? — усмехнулся Егор. — Она офисный планктон, сидит в тепле. Я на ногах целыми днями, у меня встречи, съёмки, идеи. Кто больше вкалывает?
Я сглотнула.
— Я не обязана оплачивать твои идеи.
— Обязана, — отрезала мама. — Ты старшая. У тебя всегда был долг.
Папа подвёл черту:
— Даш, мы ждём от тебя зрелости. Если ты начнёшь считать копейки и время, то где же душа?
Я закрыла тетрадь. Дискуссия закончилась, не начавшись.
Я шла домой и думала, что меня лишили даже права на «устала». Слово будто забрали, как вещь: положили в шкаф, где уже лежали «свобода», «планы», «выбор».
В студии пахло пылью и дешёвым кофе из автомата, который я принесла по дороге. Я впервые позволила себе плакать — громко, некрасиво, с всхлипами.
На следующий день на работе Лиля увидела мои глаза.
— Семейный суд устроили?
— Да, — сказала я. — И я проиграла.
— Ты не проиграла, ты сдалась, — пожала плечами она. — Это разные вещи.
Я слушала её и думала, что сдалась не вчера, а давно — когда впервые согласилась быть «взрослой» ради того, чтобы брат поел руками и не получил выговор.
Егор тем временем начал новый «проект». Взял кредит на камеру. Папа подписал поручительство, даже не прочитав условия.
— У него талант, — говорил он гордо. — Нужно поддержать.
Через месяц пришли первые счета. Егор пожал плечами: «Ну, не пошло. Мы переориентируемся». Папа нервно вытирал очки, мама хлопала по столу: «Дарья, помоги закрыть! Это временно!»
— У меня свои расходы, — сказала я. — Я коплю.
— На что ты копишь? — спросила мама так, будто я сказала «на наркотики».
— На себя. На будущее.
— У тебя нет будущего отдельно от семьи, — тихо сказал папа. — Запомни.
Тётка Света позвонила вечером.
— Даш, я всё понимаю. Но родители старые, ты им не перечь. Пусть брат попробует. А ты потом своё наверстаешь.
Я не выдержала:
— А если я не смогу наверстать? Если у меня не будет семьи, детей? Если я останусь с пустыми руками?
— Да ладно, — вздохнула она. — Женщина без квартиры не пропадёт. Главное — люди рядом.
Я отключила телефон.
Через пару недель мама позвала меня «по душам». Мы сидели на кухне у них дома.
— Дарья, — сказала она мягко. — Ты себя накручиваешь. Ты думаешь, что жертвуешь. А на самом деле просто исполняешь долг. Ты родилась раньше — значит, несёшь ответственность.
— Почему я? Почему не вы?
— Мы дали тебе жизнь. Ты благодарна?
— Да. Но благодарность не равна рабству.
Она резко поставила чашку.
— Рабство? Ты так называешь семью?
Я молчала. В голове билась мысль: «Если я скажу правду, они вычеркнут меня».
Через месяц случилась новая «собрание».
— Егор нашёл вариант квартиры, — радостно сообщил папа. — Однушка в ипотеку. Ему дадут льготную, как молодому специалисту.
— У него даже работы постоянной нет, — сказала я.
— Зато у тебя есть, — вмешалась мама. — Ты будешь созаёмщиком.
— Что?
— Это же для семьи. Ты будешь жить рядом, помогать. А потом, может, и твоя будет.
Я рассмеялась — нервно, почти истерично.
— То есть я должна подписать кредит, платить за брата и ещё радоваться?
— Ну а что тебе стоит? — удивился Егор. — Ты же стабильная. У тебя зарплата белая. Мне без тебя не дадут.
— А мне кто даст? — спросила я.
Повисла пауза. Папа кашлянул:
— Дарья, ты должна быть мудрой. Ты же понимаешь, квартира — это вложение. А брату нужен старт.
Я посмотрела на них и поняла, что это не просьба. Это ультиматум.
В ту ночь я не спала. В голове вертелись слова: «созаёмщик», «долг», «должна». Я ходила по своей студии, трогала стены, слушала тишину. И думала, что завтра, когда я приду к ним, решится что-то большее, чем вопрос квартиры.
И утром я услышала от папы то, чего не ожидала.
Он позвонил и сказал:
— Даш, зайди вечером. Надо серьёзно поговорить.
Я поняла: сегодня они выставят последнее требование.
Вечером я шла к ним как на казнь. Лестничная площадка пахла щами и кошками, а внутри у меня всё горело. Я заранее знала, что меня будут убеждать, давить, выкручивать руки словами.
Они сидели вчетвером: мама, папа, Егор и тётка Света. Стол был накрыт как на праздник — селёдка, салат, пирог. Мама всегда делала вид, что «мы просто посидим», хотя на самом деле это был допрос с пристрастием.
— Дашенька, садись, — сказала мама сладким голосом. — Мы тут всё обсудили.
Я не садилась. Я стояла у двери и держала сумку в руках, будто щит.
— Ты должна понять, — начал папа. — Егор не вытянет ипотеку один. Банку нужен созаёмщик. Ты старшая, значит, ты прикроешь. Это ненадолго. Потом он станет на ноги.
— А если не станет? — спросила я.
— Ты опять начинаешь! — вспыхнула мама. — Всю жизнь ты только и делаешь, что сомневаешься. А мы вкладываемся в него, потому что видим перспективу.
— А во мне вы перспективу не видели? — сказала я тихо.
— Ты надёжная, — вздохнула мама. — Ты всегда вытянешь сама. Зачем тебя поддерживать?
Я почувствовала, как внутри что-то лопнуло. Всё детство, все подработки, все жертвы — ради их «он талантливый». А я — «надёжная». Значит, без права на помощь.
Егор подался вперёд:
— Ну что ты драматизируешь? Просто подпиши. Никаких проблем. Ты же сестра.
— Нет, — сказала я.
Слово прозвучало неожиданно твёрдо, даже для меня.
— Что? — переспросил папа.
— Нет. Я не подпишу.
Тишина ударила в уши сильнее, чем крик. Мама схватилась за сердце.
— Ты хочешь, чтобы я умерла? — зашептала она. — Ты меня убьёшь своим эгоизмом.
Тётка Света пробормотала:
— Может, не давить на девочку…
— Молчи! — крикнула мама. — У нас семья, а не базар!
Папа встал.
— Дарья, ты разрушаешь всё. Твоя обязанность — поддерживать брата. Он будущее. А ты — тыл. Без тебя всё рухнет.
— Пусть рушится, — сказала я.
И вдруг поняла, что не боюсь.
Егор ударил кулаком по столу:
— Да пошла ты! Мы без тебя справимся. Не нужна ты нам.
Эти слова неожиданно освободили меня. Я развернулась к двери.
Папа бросил вслед:
— Дарья! Запомни: квартира — это не всё в жизни, тебе достанется опыт.
Я обернулась.
— Опыт у меня уже есть, папа. Горький. Спасибо.
И вышла.
В метро я сидела, обняв сумку. Мир вокруг был обычный: люди зевали, кто-то читал новости, подростки слушали музыку. А у меня в голове звенела пустота.
Я понимала: с этого момента я чужая. Они будут считать меня предательницей. Будут шептаться за моей спиной, жаловаться соседям на «неблагодарную дочь».
Но я вдруг почувствовала лёгкость. Ненадолго, как глоток холодного воздуха.
Я не знала, что будет дальше: порвём ли мы окончательно, придёт ли Егор просить прощения, выдержу ли я давление. Но я знала одно: в этот вечер я впервые сказала «нет» и не отступила.
А значит, у меня есть шанс.
Финал остаётся открытым. Семья ждёт от Дарьи покорности, а она впервые в жизни выбрала себя. Чем это обернётся — разрывом, примирением или новым витком манипуляций? Это остаётся за кадром.
Да я к тебе, как видишь, с вещами. А чего тянуть-то?