Юля привыкла считать свои утренние маршруты якорями: кухня — чайник — окно во двор, где топчутся птицы на комке снега у мусорных контейнеров, — и обратно к столу, к ежедневнику с аккуратными цифрами. Сколько уйдет на ипотеку в этом месяце, какой платеж по саду, когда истекает льготный период по карте. Она так успокаивалась: складывала жизнь в строки, как белье по полкам. И только последние месяцы одна строка никак не укладывалась — “Галина Петровна”.
Свекровь появилась сначала вроде бы как временно. Игорь сказал: “Маме тяжело одной в Капотне, дом старый, лифт ломается, давай заберем к нам на пару недель. Пока подберем ей квартиру поближе, ну или продадим ее, возьмем студию на нашей ветке. Это же логично”. Логичным было то, что двухкомнатная Юли и Игоря — это Юлина ипотека, Юлин первоначальный взнос и Юлин ремонт, сделанный, когда Игорь был в командировках. Логичным было и то, что “пара недель” растянулась до месяца, а потом до двух, а потом в прихожей появился второй зонт в клеточку, на кухне — кружка с надписью “Лучшая мама”, а на стиральной машине — расписание приема таблеток, аккуратно приклеенное магнитиком с котенком.
Галина Петровна вошла в квартиру как человек, который всегда знал, что так будет. Она не хлопала дверями, не швыряла сумками — она как будто обживала пространство взглядом: останавливалась у полок, поднимала бровь, замечала, где лежат прищепки, и как будто ставила оценку. В те первые дни Юля ловила себя на том, что начинает говорить тише, двигаться незаметнее и — что уж совсем бесило — объяснять каждую мелочь. “Да, мы держим хлеб в холодильнике, потому что у нас тепло и он черствеет… Нет, я не жарю рыбу в квартире, у нас вытяжка слабая… Да, Маша ходит на английский по вторникам и четвергам, нам предложили скидку, если платить за квартал, поэтому я отложила…”
— Какой английский в шесть лет, — пресекла Галина Петровна. — Вы сначала научите ее есть суп без телефона, а потом уже замахивайтесь на заграницы.
Юля удивилась, потому что телефон на обеде — это был Игорь, а не Маша. Но спорить не стала. Вечером записала в ежедневнике: “Суп — без мультиков. Пробуем неделю”.
Поначалу все выглядело прилично. Свекровь вставала раньше всех, варила перловку для себя, подметала коридор, оттирала плиту. Иногда, правда, оттирала так, что с поверхности исчезали не только пятна, но и всякая фактура: индукционная варочная панель стала матовой на одном углу, как будто кто-то приложил к ней наждачку. Галина Петровна любила упорядочивать: перемыла контейнеры, переставила специи по алфавиту, отложила в пакетик “лишние” — какие-то семена чиа, куркуму, копченую паприку — и спросила ровно: “Нам это надо? Или это мода?” Юля пожала плечами: “Мне — надо”. Пакетик вернулся в шкаф, но уже как-то виновато.
Игорь по вечерам говорил, что все это временно. Что у мамы нервы, она после папиной смерти стала впечатлительной, давай дадим ей время. Он был soft — мягкий, как подушка, и так же бесполезный, когда надо на него опереться. Впрочем, это Юля поняла не сразу. Сначала она ловила редкие моменты, когда Игорь оказывался между ней и матерью в хорошем смысле: когда он уговаривал Галину Петровну не солить Маше суп дважды, “потому что я же всегда солила так, и вы все живы”. Когда шутил, что “специи — это не враг Отечества”. Но чем дольше свекровь жила у них, тем чаще шутки Игоря начинали звучать как компромиссы, от которых всем потом становилось тесно.
Однажды вечером Юля вернулась с работы позже обычного. В агентстве — она вела три клиента на контент: сети, реклама, отчеты — завал, дедлайны, чужие ожидания, которые каждую неделю как будто перемещали планку. Дома пахло вареными яйцами и стиральным порошком. На столе лежала кипа бумажек. Юля узнала свои распечатки: ипотечный график, выписка по кредитке, договор с детсадом. На самом верху лежал ксерокс с надписью красной ручкой: “Игорю. Обсудить!!!”
— Что это? — Юля тронула уголок кипы. Внутри поднималось холодное, как вода в проруби.
— Я разложила, чтобы было понятно, — спокойно сказала Галина Петровна, появившись из комнаты в вязанных носках. — Я поговорила со знакомой из нашей бухгалтерии, она сказала, что переплата по вашей ипотеке получилась космическая, потому что вы берете каникулы. Нельзя так, девочка. Я прожила жизнь, я знаю. Если подтянуть пояски, за два года можно закрыть кредит. Надо просто навести порядок в тратах.
Юля услышала слово “девочка” как щелчок по лбу. Но сдержалась.
— Мы с Игорем сами решим, как нам платить. Спасибо за заботу. Пожалуйста, не трогайте мои бумаги.
— Наши бумаги, — поправила свекровь. — Здесь живет мой сын и моя внучка. Если вы что-то делаете не так, я обязана вмешаться. Я же вижу: вы покупаете кофе вон в той лавке у метро, это по двести рублей каждый день. Разве это разумно при ипотеке?
Юля вспомнила, как однажды купила тот кофе, просто чтобы не плакать в автобусе. Разумно — не было рядом другого слова.
В этот же вечер она написала Игорю длинное сообщение. Про то, что ей неприятно, когда ее расходы разбирают без нее. Что в их квартире — подчеркивает: в их — не должны появляться чужие руки в ее бумагах. Игорь прочитал, кивнул, обнял. Утром Юля увидела, как он мягко говорит матери: “Мам, ну правда, не копайся”. Та прищурилась, пожала плечами и слезла на кухню, где несколько минут гремела крышками так, что было ясно — ее услышали, и это ее обидело.
Смешно, но перелом случился не из-за денег. Из-за привычки.
Галина Петровна любила проветривать. Открывала окно настежь, прикрепляла занавеску прищепкой, чтобы не хлопала, и уходила в комнату смотреть утреннюю программу. В тот день было минус двенадцать. Маша вернулась из сада с кашлем, и Юля просила — не открывать в кухне, пока они завтракают. Через десять минут окно распахнулось. “Надо, чтобы выветрился газ, я чувствую запах”. Газ? У них индукция. Но Галина Петровна “чувствовала”. Юля молча закрыла окно. Через пять минут оно было открыто вновь. Юля встала, нажала защелку, чтобы створка не уходила в режим проветривания. Галина Петровна подошла, отстегнула защелку. Игорь стоял между ними и говорил: “Ну, девочки, погодите, сейчас я…”, — и растеренно держал в руках чайное полотенце, как флажок капитуляции.
К вечеру Маша хрипела, и педиатр, смотря горло, спросила: “Есть дома кто-то, кто любит сквозняки? Прямо любит-любит?” Юля кивнула. Врач ничего не комментировала. Выписала ингаляции.
— Никто не умирал от свежего воздуха, — сказала свекровь твердо. — А вот от микробов умирают.
Юля в этот момент вдруг почти физически почувствовала, как у нее за лопатками открываются две дверцы — на улицу и вглубь себя. На улицу было холодно. В глубине было темно. Она выбрала темноту, спряталась в ванную, включила воду и рыдала, пока не стукнули: “Дочка, там кипит, выйди”.
Были и хорошие дни. Соседка Лена из пятого этажа — та, что сушит коврики на лестничной клетке и всегда знает, кто куда ездил — однажды постучала к ним с банкой брусничного варенья: “Это вашей Масечке, горлышко лечить”. С ней же — сплетни: “А вы знаете, у нас в подвальной секции опять протечка. И ваш кузен Ромка — чудо: обещал сделать вскрытие стены, а сам пропал”. Рома был двоюродным братом Игоря, ремонтник “на все руки”, который полгода назад подрезал им плинтусы криво и взял аванс за полку в прихожей. Полка не появилась. Но родственники — “как его обидеть”. Галина Петровна при слове “Рома” вздыхала и говорила: “Ну у человека руки из плеч, просто времени нет. Надо понимать”. “Понимать” в ее лексиконе означало “смириться”.
Были вечера у Юлиной подруги Оксаны — той, что умела разливать вино на равные порции и говорить ясные слова. Оксана слушала, как Юля описывает очередной “незаметный” поступок свекрови — например, как та сняла с застекленной лоджии Юлины фитолампы, потому что “моргают, как в морге”, и поставила туда свои рассаду и три банки с солеными огурцами. “Это же лоджия, а не подвал”, — сказала Юля. Оксана пожала плечами: “Тебе нужна граница. Физическая. Замок на комнату. Или хотя бы на бумаги”. Юля фыркнула: “Поставить на кухне сейф?”. “Почему нет, — ответила Оксана, — ты же не подрываешь мост”.
Границы возникали и исчезали. Юля купила на маркетплейсе пластиковые контейнеры и подписала: “Маша — сад”, “Заморозка — суп”, “Каша — гречка”. Через два дня надписям были приданы новые смыслы: в “Маша — сад” лежали хрустящие хлебцы и половина колбасы “Докторской”. В “Заморозке” — куски жареной рыбы в фольге (“чтобы не пахло”). Юля молча переставила обратно. На третий день в контейнерах поселились таблетницы. “Так удобнее”, — объяснила Галина Петровна. Удобнее — кому?
Иногда Юля ловила себя на том, что считает шаги свекрови. Пять — от комнаты до кухни, еще три — до холодильника, шуршание полиэтилена, хлоп — дверца. Маша научилась говорить “баба” так, что в этом слове слышалось что угодно: просьба, страх, радость, шантаж. “Баба сказала, что мультики вредно”. “Баба говорит, что мама много тратит”. “Баба сказала, что если я буду хорошо есть, она купит мне самокат”. Самокат купила Юля, потому что не выдержала. Галина Петровна обиделась: “Я хотела порадовать ребенка”. Юля ответила: “Вы радуете — я расплачиваюсь”. Это прозвучало грубо, и Юля потом извинялась. Но слово “расплачиваюсь” стало костью в горле.
Финансы — вот тут началось интереснее.
Галина Петровна, как выяснилось, имела два кредитных договора. Один — старый, на стиральную машину, выплаченный, но с коллекторами, которые все еще приглашали “рефинансироваться”, и она с ними разговаривала по телефону как со старыми знакомыми. Второй — свежий, на телевизор. “В рассрочку, без переплат, у нас в доме акции”. Юля вежливо уточнила: “А сколько платите?”. “Три с половиной в месяц, пустяки”. В выписке по карте Юля на следующий день увидела четыре тысячи девятьсот. “Ну они там что-то не так посчитали, я пойду разберусь”. Пошла. Вернулась довольная, с подарочной сковородкой “за участие в программе”. Сковородка была тяжелая, с гранитным напылением, и с нее шел запах фабрики. На ней тут же пожарили блин для Маши — без масла, как советует инструкция. Блин пах резиной. Юля выкинула, промолчала, а ночью лежала и считала — сколько процентов с их бюджета уходит на чужие “пустяки”.
Игорь тем временем задерживался на работе. Не потому, что там было много задач — там было много воздуха и мало сочащихся обид. Вечером он приходил уставший и последовательный: “Мы взрослые люди, давайте не повышать голос”. Юля не повышала — она стискивала зубы. Иногда ей казалось, что она сорвется на Машу, и тогда она брала ребенка под пуховик и уходила на улицу, где они шли круги вокруг школы и болтали ни о чем. Маша спрашивала: “Мам, а почему баба все время говорит, как надо?”. Юля отвечала: “Потому что баба так привыкла”. “А мы не привыкли?” — “Мы привыкли спрашивать друг друга”.
Однажды к ним пришли родственники по линии Игоря — тетя Нина и дядя Валера из Перово. Принесли коробку пирожков и пакет “Авоська”, в котором тяжело звякало. В гостиной разлили коньяк “на три пальца”, обсудили цены на коммуналку, затем началось: “А вы что, не сдаете вторую комнату? Сейчас так все делают. Даже дети можно вместе, они же не железные”. Юля почувствовала, как в ней стягивается внутренняя ткань. “Комната Машина”, — сказала она. “Да ладно, — махнула тетя Нина, — Маше что, две комнаты?” — “Маше шесть, — ответила Юля, — но у нее угол и игрушки, и нам хватает”. Галина Петровна молчала, но взгляд ее был красноречивее. Потом — обязательно потом — она скажет Игорю: “Ты не замечаешь, как она тобой командует? Это твоя квартира тоже”.
Юля предложила чай. Пока грела воду, услышала в коридоре шепот. “А ты думаешь, она тебе кто? Они сейчас все независимые. Сегодня с тобой, завтра — вон с кем бог пошлет. Ипотека у нее?” — “У них”, — сказал Игорь. “Не смеши. Кто платит — тот и хозяин”.
Вечером, когда тетя Нина ушла, Галина Петровна подошла к Юле и сказала: “Ты не думай, я всегда на стороне семьи”. Юля кивнула: “Я тоже”. Они улыбнулись — как люди, которые подписали разные договоры на одной странице.
Внутри Юли зрела странная решимость, связанная с чем-то очень материальным. С ключом. У Галины Петровны был свой комплект — Игорь отдал, “на всякий случай”. Этот случай случился в субботу, когда Юля с Машей поехали на занятия в бассейн, а Игорь остался дома “поработать”. Вернулись — в прихожей пахло бытовой химией и мокрыми тряпками. Галина Петровна улыбалась: “Я сделала вам доброе дело — выкинула весь мусор”. В мусоре оказались поломанные скрепки, половина старых журналов, коробка с кабелями (“кого вы хотите связать этими веревками?”), и — самое болезненное — два мешка с детскими вещами, из которых Юля выбирала, что отдать в благотворительный фонд. Покупательниц — три молодые мамы из соседнего района — она ждала в воскресенье. “Ой, а я подумала, это хлам”, — сказала свекровь легко. Деньги за продажу Юля собиралась перевести на проект, который помогал подросткам из опеки. Она молчала. Внутри щелкнуло что-то маленькое и очень жесткое.
В понедельник утром Юля пошла и сделала дубликат ключей — для себя. Не потому, что у нее их не было, а потому что ей нужны были физические доказательства власти над собственной дверью. Ей стало легче на полчаса.
Письмо от банка пришло ровно в тот день, когда в доме отключили горячую воду. Юля сидела на кухне с ноутбуком, планировала посты клиенту — про благотворительный забег и новую линейку термокружек — и одновременно читала, что ставка по их кредиту вырастет через три месяца. Игорь на работе, Маша у бабушки в комнате собирает пазл, Галина Петровна в этот момент объясняет по телефону кому-то из соседок с прежней квартиры, что “девчонка” не понимает, как вести хозяйство. Юля слушает и думает: завязать разговор сейчас или вечером? Вечером опять будет “давайте спокойно”. Сейчас — война. Она выбирает третье: пишет на листочке цифры и складывает, сколько они потянут без каникул, сколько с сокращением кружков, сколько с отказом от поездок к морю летом. Море и так было больше мечтой.
— Чего ты бурчишь? — спрашивает свекровь, заглядывая через плечо. — Дай я посмотрю.
Юля прикрывает лист рукой. Это движение вызывает у Галины Петровны странную улыбку — не злую, но ощущение как будто тебя поймали на чем-то запретном. Она садится напротив.
— Я тоже умею считать, — говорит она мягко. — Я вот тут смету сделала: если мы перестанем покупать твои “травы” и чай по восемьсот рублей, если Маша будет есть нормальную еду, а не эту… как ее… пасту…
— Паста — это макароны, — Юля устало.
— То мы сэкономим прилично. Еще… ты, прости, конечно, но зачем тебе маникюр раз в месяц? У тебя же работа дома. Для кого?
Юля смотрит на свои руки. Это было не про маникюр. Это было про то, что ей иногда нужно было видеть на себе что-то стабильное и аккуратное, что не зависит от чужого мнения. Она не объясняет. Она встает, наливает воды, вдыхает пару и говорит ровно:
— Я буду сама решать, на что тратить свои деньги.
— Наши, — говорит Галина Петровна. — В семье все общее. Я тоже вкладываюсь: я глажу, мою, с Машей сижу. Это труд. И я имею право голоса.
Машин голос из комнаты: “Мааам, у меня кусочек пазла потерялся!”. Юля идет, ищет, находит — он за батареей, теплый, как кусочек хлеба. В этот момент она понимает: ее жизнь превратилась в вечную перекладку чужих вещей на свои места, в поиск и возвращение. Она устает так, что иногда забывает есть.
К вечеру она пишет Оксане: “Мне кажется, я схожу с ума”. Оксана отвечает: “Ты не сходишь, ты защищаешься. Давай вечером чаю у меня? У меня торт от Леры”. Юля пишет: “Не могу. Сегодня семейный совет”.
Семейный совет — это слово пришло от Игоря. Когда он объявил об этом, он выглядел как мальчик, который принес двойку и решил превратить ее в проект. “Мы сядем и все обсудим. Спокойно”. Юля кивнула. Она надела теплый свитер, потому что знала: будет холодно, даже если окно закрыто. Галина Петровна выложила на стол зелёную папку: “Предложения по оптимизации бюджета”. Сверху лежал список: “1) Сдать комнату, 2) Убрать английский, 3) Перейти на обычную молочку, 4) Уволить домработницу”. Домработницы у них не было. “Это на будущее”, — пояснила свекровь. Юля рассмеялась. Смех вышел короткий, как кашель.
Игорь взял слово: сказал, что нужно всем уступить. “Мам, ты не открываешь окна, когда Маша дома. Юль, ты… ну… ты тоже прислушайся к маме, она же не враг. И еще: давайте не будем выносить сор из избы”. Последняя фраза была адресована Юле — он узнал, что она писала Оксане. Юля молчала. Она видела, как Игорь уходит в ту привычную спасительную равнину, где нет высот и низин, только ровность, на которой можно стоять и не падать.
— Я не враг, — повторила Галина Петровна. — Я мать. И я чувствую ответственность. Вы молодые, вы не понимаете.
Юля подняла голову.
— Я тоже мать, — сказала она. — И тоже чувствую ответственность.
Секунда. Игорь посмотрел на них обоих. В его взгляде было не решение — просьба. Как будто он стоял перед двумя дверями и ждал, что одна сама закроется. Никакая не закрылась.
Совет закончился ничем. Только на листе Юли появились новые цифры. И — новая строка: “Ключи?”
В ту ночь Юля долго не могла уснуть. Город шумел за окном, как вода в жестяном тазу. На кухне тиканье часов звучало, как молоток по железке. Она думала о том, что границы — это не забор, который строят раз и навсегда, а двери, которые ты должен закрывать каждый день. И если ты этого не делаешь, за тебя это сделают другие — и тогда закрыться может все. Даже ты.
Утро началось с запаха лука. Галина Петровна резала его прямо на разделочной доске, оставив шелуху кучкой рядом. Юля терпеть не могла этот запах по утрам — он въедался в волосы, в полотенца, в настроение. Она зашла на кухню, хотела налить себе кофе, но передумала: в кофемашине уже плескалась вода, а кнопка мигала красным — «очистка».
— Ты что сделала? — осторожно спросила Юля.
— Промыла твою машинку, — гордо сказала свекровь. — Там столько накипи было, ужас. Я залила средство из ванной, оно для всего подходит.
Юля почувствовала, как в груди что-то дрогнуло. В ванной стояло средство для удаления ржавчины — сильное, едкое. Она подошла, заглянула в контейнер. Запах подтвердил подозрения. Машину можно было выкинуть.
Она молча вышла. Ей казалось, что если она сейчас заговорит, то скажет нечто такое, от чего уже не будет возврата.
Вечером позвонила Оксане. Рассказала. Подруга вздохнула:
— Знаешь, это уже не про кофемашину. Это про власть. Она проверяет, до какой степени можно вторгаться в твою жизнь.
— Но это же мелочи… — Юля слабо возразила.
— Нет. Мелочи — это если она поставила кружку не туда. А если она рушит вещи, которыми ты живешь каждый день, — это уже война.
Юля сидела в темной комнате и чувствовала, что действительно идет война, только без выстрелов.
Вскоре добавилась новая линия фронта — Маша.
Однажды Юля пришла в детский сад за дочкой, а воспитательница сказала:
— Сегодня Машенька отказалась участвовать в празднике. Сказала, что «мама зря платит деньги за английский, лучше бы купила бабе таблетки».
Юля застыла. Воспитательница мягко улыбалась, но глаза ее выдавали — да, она слышала это впервые, и да, ей было неловко.
Дома Юля спросила:
— Маш, откуда у тебя такие слова?
Дочь пожала плечами:
— Баба сказала, что мне английский не нужен. Что лучше бы ты деньги на лекарства тратила.
Юля почувствовала, как по спине пробежал холодок. Это уже не вмешательство. Это подмена.
Вечером она попыталась поговорить с Игорем.
— Послушай, твоя мама… она настраивает Машу против меня. Ты понимаешь?
— Юль, ну перестань, — устало сказал он. — Она же просто волнуется. У нее таблетки дорогие, может, вы поговорили бы вдвоем?
— Мы говорили. Она не слышит.
— Ну а что я могу? Она мать.
Юля вдруг поняла: для Игоря это слово было заклинанием. «Мать» значило «всегда права».
Ситуация обострилась, когда пришел счет за коммуналку. Юля обнаружила, что сумма выросла почти в полтора раза. Она пересчитала показания счетчиков — все совпадало. Стала разбираться. Оказалось: свекровь зарегистрировала себя в их квартире.
— А что такого? — сказала Галина Петровна. — Я же тут живу. Ты хотела, чтобы я оставалась «бомжом»?
— Мы даже не обсуждали это! — голос Юли дрогнул. — Ты понимаешь, что теперь платежи другие? Что нам придется платить больше каждый месяц?
— Я же не бесплатно живу. Я покупаю продукты.
— Продукты — это еда, мы все их едим. А счета — это совсем другое.
Игорь пытался сгладить:
— Мам, ну можно было предупредить.
— Я не обязана спрашивать разрешения, — холодно ответила свекровь. — Это дом моего сына.
Юля в тот момент почувствовала себя лишней в собственной квартире.
Подруга Оксана предложила решение:
— Сними квартиру. Хоть однушку на окраине. Пусть Игорь выбирает, где жить.
— Ты думаешь, я готова рушить семью? — Юля устало потерла виски.
— Семья уже трещит. Вопрос в том, на чьей стороне ты окажешься — на своей или на чужой.
Юля молчала.
Новый виток начался, когда Галина Петровна заговорила о продаже своей старой квартиры.
— Я решила, что лучше вложить деньги в расширение вашей. Если добавить мои, можно взять трешку. Маше будет своя комната.
На первый взгляд это звучало заманчиво. Но Юля знала цену таким «подаркам». Деньги свекрови означали бы полный контроль.
— Мы сами справимся, — мягко сказала она.
— Не справитесь, — уверенно ответила свекровь. — Я же вижу, как вы тянете. Твоя работа — ерунда, Игорь пашет один.
— Моя работа — не ерунда! — вспыхнула Юля. — Я оплачиваю половину ипотеки!
— И что? Если ты уйдешь, квартира все равно останется моему сыну. Ты думала об этом?
Юля онемела. Это прозвучало как угроза.
Игорь, как обычно, промолчал.
Внутри Юли что-то менялось. Она все чаще ловила себя на мысли: «А если уйти?». Но куда? В арендованную однушку с Машей? В новую жизнь без гарантий?
И все же мысль о том, что свекровь диктует ей, что есть, на что тратить, как воспитывать дочь, — становилась невыносимой.
Каждое утро теперь начиналось с подсчета потерь: кофемашина, детские вещи, переплата по счетам, испорченный английский для Маши, и — самое главное — ее собственные нервы.
Галина Петровна же выглядела довольной. Она чувствовала, что укрепляет позиции. Теперь, встречая соседку Лену в подъезде, могла с гордостью сказать:
— Да, я живу у сына. Помогаю. А невестка… она еще научится.
И Юля слышала это, и чувствовала, как в ней поднимается злость, тяжелая и горячая, как ржавая вода в батарее.
Последней каплей стала история с Машиной кроватью.
Юля давно копила на удобный ортопедический матрас. Заказала, привезли, поставили. На следующий день матраса не было. На его месте лежал старый пружинный, из свекровиной квартиры.
— Ты что сделала?! — закричала Юля.
— Тот слишком мягкий, — спокойно ответила Галина Петровна. — Дети должны спать на жестком. Я отдала твой матрас соседке, у нее сын подросток, ему полезнее.
Юля почувствовала, что стены сдвинулись. Она впервые в жизни ударила кулаком по столу.
— Это была моя покупка! За мои деньги!
— Деньги — ерунда, здоровье ребенка важнее.
Игорь сидел рядом и молчал. Юля посмотрела на него — и вдруг поняла: он никогда не будет на ее стороне.
В ту ночь она позвонила Оксане и сказала:
— Кажется, я готова уйти.
Но внутри что-то остановило ее. Может, надежда, что еще можно выиграть. Может, усталость от борьбы.
Она легла рядом с дочерью, слушала ее сонное дыхание и думала: «Где моя граница? Где точка, за которую я не отступлю?»
Она не знала. Но чувствовала — скоро узнает.
Зима тянулась тяжелой простыней. За окном сыпался мелкий снег, в подъезде пахло вареными свеклой и капустой, на кухне вечно гремели крышки и булькали кастрюли. Юля жила как в коридоре: каждый день одно и то же, и каждый день теснее.
Однажды вечером, когда Маша уже спала, а Игорь задерживался, Галина Петровна вошла в Юлину комнату без стука.
— Я подумала, девочка, — начала она, садясь на край кровати, — ты неправильно строишь жизнь. У тебя нет настоящего хозяйского взгляда. Ты думаешь о маникюре и фитолампах, а не о семье. Я тебя научу.
Юля подняла голову от ноутбука.
— Мне не нужен учитель, спасибо.
— Ты упрямая. А упрямство рушит семьи. — Свекровь вздохнула. — Сына ты уже отдалила. Он весь день на работе, домой возвращается — а тут скандалы. Не обижайся, но я вижу: если так пойдет дальше, он уйдет.
Эти слова ударили сильнее, чем все претензии к кофе или английскому. Юля почувствовала, что воздух в комнате стал густым, будто в него налили суп.
— А если он уйдет, — продолжала Галина Петровна, — ты останешься ни с чем. Квартира — его, ты же знаешь. Деньги… твоя работа — что это? Писанина в интернете? Сегодня платят, завтра нет. Подумай о будущем.
Юля закрыла ноутбук. Она смотрела на свекровь и впервые ясно понимала: та не просто вмешивается. Она расставляет сети.
Через несколько дней случилась новая сцена.
Юля вернулась домой раньше обычного. В прихожей стояли чужие сапоги. В комнате — Галина Петровна и соседка Лена из пятого этажа. На столе разложены Юлины документы: договор с банком, распечатка по счетам, даже страховой полис.
— Вот видишь, — говорила свекровь соседке, — девочка совсем не понимает, как надо вести хозяйство. Ты же у нас бухгалтер, скажи, правильно ли они вообще все оформили?
Юля почувствовала, как у нее в ушах загудело.
— Что это такое?! — крикнула она.
Соседка смутилась, начала собирать бумаги. Свекровь же осталась спокойной:
— Мы советовались. Для твоего же блага.
— Это МОИ документы! — Юля вырвала стопку. — Вы не имеете права даже их трогать!
— Я имею право, — холодно сказала Галина Петровна. — Потому что это касается моего сына и моей внучки.
Юля смотрела на нее и думала: «Она не остановится. Никогда».
Вечером Юля сказала Игорю:
— Либо она уходит, либо мы. Я больше так не могу.
Он устало потер лицо.
— Юль, ну куда она пойдет? Она же одна. Ей тяжело. Потерпи еще немного.
— Я терплю уже больше года!
— Я между вами как между молотом и наковальней.
— Нет, — сказала Юля. — Ты просто стоишь в стороне.
Это было самое страшное — не свекровь. Игорь. Его равнодушие.
Через неделю Юля приняла решение. Она сняла квартиру — крошечную однушку в соседнем районе. Договор подписала сама. Деньги были — накопления, которые она берегла «на черный день».
Но сказать Игорю не успела.
Утром субботы она застала Галину Петровну в своей комнате, у шкафа. Та держала в руках Юлины платья и перебирала, как хозяйка.
— Зачем вы это трогаете? — тихо спросила Юля.
— Я решила, что половина этого барахла тебе не нужна. Лучше отвезти в деревню, там носят.
Юля почувствовала, как что-то внутри рвется.
— Хватит! — выкрикнула она. — Это МОЯ квартира! МОИ вещи! МОЯ жизнь!
Галина Петровна побледнела.
— Девочка, с кем ты так разговариваешь?
Юля сделала шаг вперед.
— Девочка, в моей квартире будешь делать, что скажу, — сказала она медленно, каждое слово как камень. — Тогда и вы в моей тоже шагу без разрешения не шагнете, — парировала Юля свекрови.
Молчание было густым. Даже часы на кухне будто остановились.
Игорь вошел в этот момент. Увидел сцепившихся женщин.
— Что происходит? — растерялся он.
— Ничего, — сказала Юля. — Просто я решила жить по-другому.
Она взяла документы, собранные в папку, и поставила у двери свой чемодан.
Игорь не спросил, куда она идет. Он сел на стул и закрыл лицо руками.
Маша проснулась, выбежала в коридор.
— Мам, ты куда?
Юля присела, обняла дочь.
— Мы едем в гости. Надолго.
Уже в такси, держа на коленях Машу и папку с документами, Юля смотрела в окно. Город был тот же — серый, шумный, с мокрым снегом. Но внутри что-то изменилось.
Она знала: впереди будет трудно. Возможно, еще больнее. Возможно, придется начать с нуля.
Но впервые за долгое время она чувствовала: она дышит своим воздухом.
И где-то глубоко внутри звучала мысль: «Я больше не позволю никому распоряжаться моей жизнью. Никому».
Игорь мог позвонить завтра, мог прийти через неделю, мог так и остаться с матерью. Но Юля знала одно: граница наконец проведена.
И пересекать ее без разрешения больше не будет никто.
Лера, отправь нам денег. Ты ж в столице живешь