Катя всегда считала свою двухкомнатную с балконом территорией тишины. Кухня — её крепость, где баночки с крупой стояли по росту, как солдаты на плацу, а на холодильнике висела белая доска с цветными маркерами: зелёным — платежи по ипотеке, синим — детский сад и секции Лизы, жёлтым — Ильины смены. “Когда всё видно — меньше поводов ссориться”, — так она объясняла Илье, который вечно прислонял к стене спортивную сумку, будто готов был в любую минуту уйти на тренировку, лишь бы не выслушивать.
В день, когда в дверь позвонили три раза подряд — коротко, настойчиво, как выстрелы, — Катя поняла: тишина кончилась. На пороге стояла Марина Павловна, свекровь, в плаще цвета мокрого асфальта, с чемоданом на колёсиках и сеткой из жёсткого полипропилена. В сетке звякнуло — стекло. От свекрови пахло аптекой и дорогим лаком для волос.
— На недельку, — сказала она, как будто Катя сама её пригласила. — Наш домоуправ работает с СЭС, какой-то новый режим обработки подвала. Запахи такие… мне с моими бронхами никак. А у вас высота пятый этаж, ветер, да и Лизочке полезно — бабушка рядом.
Катя кивнула, убирая с прохода детские тапочки. “На недельку — не страшно”, — повторила про себя. Илья, как водится, не успел: “работа”, “срочно”, “я вечером”.
На второй день “недельки” на кухонной полке рядом с банкой гречки поселились три банки темно-фиолетового цвета — свекровь привезла домашний свекольный квас, “для кровотворения”. Через день — рядышком выстроились блистеры “для суставов” и витамин D “в капельках, но правильных, немецких”. К утру пятого дня белая доска на холодильнике запестрила добавленными пунктами: “Звонок гинекологу (Катя)”, “Пилюли (М.П.)”, “Перевести Илью на выгодный тариф связи” — последняя строка была обведена, словно это приоритет дня для всей семьи.
Лиза, пятилетняя и обычно мягкая, как булочка, ожесточилась: “Бабушка сказала, что сок — это же сахар, я от него вырасту толстая, мам?” Катя отложила нож, почувствовала, как внутри поднимается привычная волна — не злость даже, а усталость. “Объясняй теперь, что сок — это ок, если не литрами, что у каждого свой вкус и жизнь”. Она выбрала фразу проще: “Мы с тобой договоримся без бабушки, ладно?” Лиза кивнула, но глаза её выдали — договор заключён, но военная база уже построена на чужой территории.
Марина Павловна привыкла жить как хозяйка. Она встала в шесть, не спросив, во сколько у Кати планёрка в Zoom, и включила блендер. Блендер рычал на всю кухню, как трактор на первую распашку, и Катя, засунув в уши наушники, всё равно слышала, как он взбивает яблоки со шпинатом — “детокс, сейчас все делают”. После блендера свекровь вытащила из пакета толстую тетрадь с пластиковыми разделителями. На разделителях было написано: “Бюджет”, “Коммуналка”, “Здоровье”, “Лиза”.
— Вот, — сказала она, с тем спокойствием, которым взрослые иногда пугают лучше любого крика, — надо всё разложить. Вы живёте наобум. Я не хочу вмешиваться, но я мать.
“Не вмешиваться?” — подумала Катя. “Смешно”.
Началась инвентаризация. Марина Павловна перерисовала Катину доску в тетрадь, переписала сумму ипотечного платежа, добавила свои — “временно” — лекарства и обследование: “кардио — 6500, анализы — 2400, капельницы — договоримся”. Она рассуждала терминами, как будто частенько читала блоги финансовых коучей: “семейный фонд”, “прозрачность расходов”, “сейфовая ячейка, ну или хотя бы конверты”.
— Мы всегда жили “в конвертах”, — говорила она, на ходу переставляя миски. — Илья маленький был — всё понимал: из конверта берём — значит, надо, не берём — значит, терпим. Ты девочка умная, ты поймёшь.
Катя не спорила. Она не спорила, когда свекровь передвинула сушилку ближе к батарее “чтобы быстрее”, хотя Катя специально ставила её у окна, чтобы бельё не овладело квартирой запахом тепличной влаги. Не спорила, когда в ванной на крючке повисло второе полотенце — тяжёлое, кремового цвета, оставляющее на коже жирный след кондиционера. Не спорила, когда на балконе появилась коробка с надписью “ЗИМА М.П.” и ещё одна — “ПАПКИ М.П.”.
Через неделю “временно” стало рутиной. Илья выглядел виновато: приходил поздно, звонил заранее, предлагал суши, чтобы компенсировать. “Я с ней поговорю”, — говорил он и глядел в сторону, как школьник, обещающий учительнице сочинение. Разговоры заканчивались “мама, ну правда” и “Илья, не учи меня жить”. Катя слушала из комнаты с приоткрытой дверью — не из любопытства, а потому что стены тонкие.
Потом случилось то, чего Катя не ожидала. В субботу, когда она обтирала влажной тряпкой стол, звонок в дверь прозвучал трелью — длинно и дружелюбно. На пороге стояли две женщины возраста Марины Павловны, с папками и пакетами. Они пахли духами “Ландыш” и металлической застёжкой чёрных сумок. Марина впустила их, как давно ожидаемых.
— Девочки, проходите. Это мой кружок, — обернулась она к Кате. — Мы тут по субботам встречаемся, обсуждаем инвестиции для простых людей. Никаких пирамид, не бойся. Просто учимся не быть дураками. У вас так уютно, что всем даже полезно — атмосфера домашняя.
Катя не любила слово “полезно”, когда оно звучало не к месту, как ложка соли в чай. Она не любила и то, что ей не сказали заранее. Но у неё был дедлайн, и Лиза уже прыгала в носках по ковру — “кто быстрее дотронется до стены и обратно”. Она заперлась с ноутбуком в спальне. Через полчаса гости заговорили громче, кто-то смеялся, клаксон чайника перекрывал реплики: “долгосрочные облигации…”, “консервативная стратегия…”, “нет, ну даже если пять процентов в месяц — это же мелочь, зато стабильно”.
Катя притихла. Пять процентов в месяц. Она не была финансовым экспертом, но слышала, как те же блоги, на которые ссылается свекровь, предупреждали: “если обещают слишком сладко — будет горько”. Она вышла на кухню спросить, как долго, и увидела, как Марина записывает на листок: “Ирина — десять; Тамара — пятнадцать; Валентина — пять плюс…”. Рядом лежала стопка конвертов.
— Мы свой адрес давать не будем, — проговорила одна из женщин, глянув на Катю. — У вас почта хорошо работает?
— А зачем вам наш адрес? — спросила Катя, стараясь держать голос неподвижным.
— Мы в кооператив вступаем, — оживилась Марина. — Надёжней, чем банк. Письма с договорами приходят, надо получать. Я лучше к вам, там у нас подъезд… сами понимаете.
Катя кивнула механически. В голове зажёгся красный маячок. Адрес. Договоры. Кооператив. Она успела произнести: “Марина Павловна, это надо обсудить”, — но свекровь уже улыбалась, как ведущая передачи “Давайте жить дружно”: “Мы обсудим, конечно. Сейчас девочки уйдут — всё обсудим”.
Вечером Илья пришёл с букетом хризантем и пластиковой коробочкой суши. Катя молчала до последнего, потом сказала ровно, не повышая тона: “Мама использует наш адрес для кооператива, и у нас здесь сегодня было собрание. Я не против ваших подруг, я против без предупреждения”.
Илья облокотился на дверной косяк. Он умел так становиться — чуть-чуть в сторону, чтобы его можно было и слышать, и не видеть.
— Ну это ненадолго, — сказал он. — Пусть ей будет чем заняться. Если она видит для себя смысл…
— Илья, это не кружок вязания, — упрямо повторила Катя. — Это договоры, деньги. Если что-то пойдёт не так, у нас будут проблемы.
— Ничего не пойдёт не так, — отмахнулся он, как будто у него была на руках гарантия. — И потом… ты сама говорила, что надо чем-то занять маму. Она же всё равно дома сидит.
Катя не помнила, чтобы говорила именно так. Она помнила, как аккуратно пробовала фразы: “Может, найти кружок, где она будет не руководить, а учиться?”, “Ей бы подруг помладше, чтобы не зацикливаться на болячках”. Но Илье было проще пересказать смысл, подрезав углы, как салфетку, чтобы уместилась на небольшом столе.
На следующей неделе в почтовом ящике обнаружились два уведомления: заказные письма на имя Марины Павловны и одно — на имя Ильи. Катя аккуратно положила их на тумбочку в прихожей. Вечером свекровь раскрыла свои, просияла — красивую бумагу с гербом кооператива обрамляла золотистая рамка.
— Видишь? — предъявила она Илье бланк, как ребёнок рисунок: — Всё официально.
Ильин конверт лежал нетронутым до ночи. Он вскрыл его, когда Марина уже ушла спать к Лизе (так удобней, “ребёнок со мной быстрее засыпает”). Внутри оказался договор на открытие “счёта участника” с пустыми местами для подписи.
— Это что? — Илья повернулся к Кате.
— Это то, что не пойдёт не так, — ответила она сухо. — И, кажется, тебе предлагают в этом участвовать.
Илья пожал плечами. Было видно, как в нём борются две силы: желание сделать маме приятно и желание не влезать в бумажные дела. Победил компромисс — то есть временная ничья.
— Я поговорю, — пообещал он снова. — Пусть без моих данных обойдутся. И давай… не будем раздувать, ладно?
Раздувать нельзя — это было Катино правило номер один. Она научилась его в детстве, глядя, как мать спорит с тётками на кухне: спор растёт, как дрожжевое тесто, и, если не притиснуть миску, крышку сорвёт. Но иногда дрожжи живут своей жизнью.
Квартира постепенно менялась без разрешения. Вместо белых чехлов на стульях — серые: “практичней”. На полке с книгами между Катиными “системами мотивации” и “дизайном сервисов” появились брошюры с заголовками “Сбережения без банков” и “Как перестать кормить ростовщиков”. На подоконнике в детской поселилась глиняная сова с огромными глазами — подарок от Тамары Ивановны с кружка, “берегиня знаний”. Лиза ночами стала просыпаться: “мам, сова смотрит”. Сова молча смотрела на Катю — и Катя на неё. Переставить? Обидеть? Уступить?
Соседка по площадке Галя Ветрова, с которой Катя здоровалась на бегу, вдруг стала задерживать взгляд на двери. Однажды остановила:
— Что это у вас по вечерам? Люди всё ходят и ходят. Нехорошо. У нас подъезд спокойный, сами знаете.
— Мамины подруги приходят, — ответила Катя нейтрально. — Скоро закончится.
Галя кивнула, но взглядом дала понять: она записала. В их подъезде всё записывали — кто когда мусор выносит, кто ящики не закрывает. Жизнь — как ведомость.
В этот же вечер Марина Павловна устроила ревизию детского шкафа. Она умела извлекать из простых действий целые пьесы. Задержала на свету розовую кофточку:
— Синтетика. В моё время мы хлопок носили — и ничего. И Лизе надо натуральное. Илья, ты слышишь? На ребёнка экономить нельзя.
Катя чувствовала, как язык пытается сказать: “Я купила эту кофту из мягкого трикотажа, она не раздражает кожу, в отличие от старых хлопков, которые ты помнишь”, — но понимала, что фраза долетит как бумажный самолётик — сложен аккуратно, упадёт тихо, никто не заметит. Она разобрала вешалки, положила кофту в коробку “на дачу”, которой у них не было. Коробка стояла у стены, как памятник несостоявшейся дипломатии.
Потом случилась история с телефоном. Илья утром искал зарядку, не нашёл, поехал на работу без пауэрбанка. Катя, наклоняясь к телеконференции, услышала, как Марина говорит кому-то в трубку: “Да, номер карты у меня на бумажке. Нет, это не моя, это Катина, но мы одна семья”. Катя вышла на кухню, зябко, будто сквозняк пробежал по спине. Свекровь прижала телефон к плечу и улыбнулась.
— Что? Боже, какие мы нервные. Я такси дочери моей подруги оплачу, она там далеко, поздно. У меня денег на карте нет, а ей срочно.
— Нельзя, — ответила Катя и удивилась собственному голосу — он был тихий и очень ровный. — С моей карты — нельзя. Попросите Илью, если это так срочно. Или пусть подруга переведёт вам, а вы потом вернёте. Я не даю согласия.
Свекровь посмотрела так, будто Катя только что сказала что-то неприличное при ребёнке.
— Ну ты и… — она не договорила. — Хорошо. Раз такая принципиальная.
Вечером Илья спросил, что произошло. Катя объяснила. Он почесал затылок, попытался шутить: “Ты как бухгалтер из анекдота, “всё должно сходиться”, — а потом добавил, будто между прочим: — Мам, ну ты сама-то подумай, нельзя так без спроса.
— Без спроса? — обиделась Марина. — А кто Илюшу растил? Кто его кости собирал после хоккея? Кто ночами не спал? Я — без спроса? Да у нас всё общее! Просто я так привыкла.
Катя захотела ответить, что привычки не всегда закон. Хотела — и не сказала. Она научилась считать до десяти и не делать резких движений. Но внутри, особенно по ночам, когда Лиза сопела, прижавшись, у неё под ребром жила маленькая рыбка, бьющаяся о стекло аквариума — ни выйти, ни успокоиться.
На третий месяц “недельки” Марина Павловна сообщила, не глядя:
— Я свой дом пока сдаю. Они хорошие, семья. На три месяца. У них там ремонт затянулся… — она запнулась, как будто слово показалось ей небезопасным. — Я у вас побуду, пока.
Катя поймала взгляд Ильи. Он сразу отвёл глаза. В этом взгляде было всё: “Я потом объясню”, “я не знал, что она сдаёт”, “ну это выгодно, ты сама говорила, что деньги не помешают”. Катя взяла тряпку, стала вытирать невидимое пятно на столешнице. Внутри аквариумная рыбка вдруг выросла и ударила хвостом по стеклу так, что отозвались зубы.
— На три месяца? — спросила она наконец.
— На три, — повторила Марина. — Может, на четыре. Но это не важно. У нас же семья. С семьёй удобно — не нужно церемониться.
Слово “церемониться” прозвучало, как запрет на любые границы. Катя поняла: теперь всё будет “семейным”. Чужие люди в их кухне по субботам — “семейный кружок”. Уведомления из кооператива — “семейная выгода”. Телефонные разговоры и карты — “семейное дело”. И их квартира — “семейный дом”.
В тот вечер она долго перебирала в голове булавки мягких альтернатив. “Смена расписания”, “Договоримся по субботам на два часа”, “Адрес — только для уведомлений, не для договоров”, “Пожалуйста, не трогайте мои приложения, я заметила, что вы вошли в интернет-банк”. Можно было выбрать любую и попробовать, как одежду в примерочной. Но внутри было ощущение, что примерочная — без дверей.
На кухне, ночной, с единственным горящим огоньком на варочной панели, Катя достала белую доску, стерла маркером синий стикер “кружок — суббота” и нарисовала таблицу “куда уходят деньги”. Она всегда начинала с фактов — факты не кричат. В первой колонке были цифры: ипотека, коммуналка, сад, еда, проезд, МРТ для Ильи после спорта, курсы английского (Катины), стоматология (Лизина). Во второй — “добавилось”: лекарства свекрови, “кружок”, «кооперативные» чаи и пирожные для гостей, доставка воды, потому что свекровь “не пьёт из-под крана”. В третьей — “выпало”: театральный кружок Лизы, на который она так радовалась, тайминг по курсам, где Кате обещали повышение после сдачи проекта. Она посчитала, сколько стоит каждое “ненадолго”. Получилось много.
— Катя, — негромко позвал Илья из комнаты. Он стоял босиком, мял коврик пальцами ног. — Давай завтра спокойно поговорим? Я с ней… ну, обсудим. И правда… тебе тяжело. Я вижу.
Она кивнула. “Завтра” — это как обезболивающее. На немного. Но когда Илья ушёл, Катя вдруг взглядом поймала край Марининой тетради. Та лежала рядом на столе, толщина в палец, разделители торчали, как разноцветные язычки. Она протянула руку, открыла вкладку “Лиза”. И прочитала аккуратный список: “кружок рисования — отменить (нет толку, мазня)”, “логопед — нанять (говорит шепеляво)”, “сок — запретить”, “мама К. — обсудить с психологом (слишком мягкая?)”. Последняя строка была с вопросительным знаком — и от этого ещё хуже.
Катя закрыла тетрадь. Она не любила смотреть на себя глазами других. Но эти глаза жили у неё дома, каждое утро открывали дверцу шкафа и переставляли чашки, потому что “так логичней”.
За стеной тихо скрипнула кровать. Лиза во сне пробормотала “совушка” и вздохнула. Катя подошла, поправила одеяло, убрала сову с подоконника в ящик стола. “Пусть завтра спит без взглядов”, — подумала она. И впервые за всё время сделала что-то без оглядки на “не обидеть”.
Сон не пришёл далеко за полночь. В голове крутился миг из ранней, лёгкой жизни: как Илья в первый год спрашивал, нравится ли ей ваниль в кофе, и как они обсуждали смешные вывески в её районе, когда возвращались пешком из кино. Тогда слово “вместе” у них означало одинаковые кроссовки в выходной и общее молчание, в котором было уютно. Теперь “вместе” означало тетрадь с разделителями и четырёхзначные суммы “на капельницы”. Что-то изменилось, но назвать это она пока не решалась. Название — как формулировка диагноза: как скажешь, так и будет.
Через два дня в мессенджере на семейной ветке появился файл: “Смета_Семья_май.xlsx”. Его прислала Марина Павловна. И ещё одна картинка, где надписью на фоне заката было написано: “Семья — это когда все поддерживают всех”. Катя долго смотрела на закат. Потом закрыла чат и открыла своё приложение банка. В истории операций мелькнул новый платёж: “Вывод наличных — 10 000”. Её карта. Вчера. Вечером. Когда она укладывала Лизу, Илья сидел в душной ванной с включённым душем — “голова болит”, — а Марина на кухне готовила печёную свёклу “на завтра”.
Катя провела пальцем по чеку. На экране высветилось место: банкомат возле дома Марины. Она закрыла глаза, вдохнула. Дыши, сказала себе. Считай до десяти. Раз, два, три… На семь остановилась, потому что услышала шорох: свекровь, в халате, шамкает тапками, пьёт воду из стакана и ставит его не на коврик, а прямо на деревянную столешницу. На столешнице останется круг. Утром, если не оттереть, он въестся — маленький белый след на тёплом дереве. “Въестся” — странное слово. Но подходящее.
Утро началось с молчания. Не тишины — именно молчания, плотного, как одеяло. Катя встала раньше всех, поставила чайник, достала из хлебницы подсохшую булку. Вчерашний след от стакана на столе и правда остался — бледное кольцо, едва заметное, но упругое, будто шрам. Она провела по нему пальцем. Шрам не болит, но напоминает.
Марина Павловна вышла позже, в халате с золотым кантом и с той самой своей “вежливой улыбкой”, которой она пользовалась, когда хотела показать, что выше мелочей.
— Катюша, я нашла вчера в кошельке десять тысяч, не мои. Видимо, ошиблась, — сказала она, даже не глядя прямо. — Возьми, пожалуйста.
Катя повернулась. Никакого “ошиблась” там быть не могло — у Марины Павловны был один кошелёк, чёрный, с замком, и она пересчитывала купюры в нём, как аптекарь пилюли. Но спорить не хотелось. Катя просто взяла деньги, положила в конверт, написала сверху “банкомат”, и сунула в ящик стола.
— Бывает, — сказала она.
Свекровь кивнула, будто получила нужную реплику для продолжения пьесы.
Днём она снова принимала “девочек” — теперь не в кухне, а в комнате. Катя сидела в наушниках, но сквозь музыку слышала слова: “если каждый приведёт по три участника…”, “обещают выплаты до конца месяца”, “ну это же не МММ, у них лицензия”. В конце раздались аплодисменты и фраза: “Молодцы, вот ради таких женщин и стоит жить!”.
К вечеру пришла Галя Ветрова — соседка, та самая, которая всё замечает. Пришла с коробкой конфет и жалкой улыбкой:
— Катюш, я всё понимаю, семья, но… у нас уже жалуются. Люди ходят, двери хлопают, а тут ведь пенсионеры. Скажи свекрови, пусть потише, а?
Катя выслушала, поблагодарила и закрыла дверь. В зеркале в прихожей её отражение выглядело старше, чем она себя ощущала. “Семья”, — отозвалось в голове. “Семья — это когда все поддерживают всех”. Только почему поддержка напоминала удавку?
Вечером, когда Лиза легла спать, Катя наконец решилась поговорить. Илья ел на диване, смотрел новости.
— Илья, — начала она, — это не кружок. Это финансовая пирамида, я уверена. Мама втягивает людей, использует наш адрес. Если всё рухнет, нас могут втянуть.
Он не отрывался от экрана, потом выключил звук, положил пульт.
— Откуда ты знаешь? — спросил спокойно.
— Я работаю с документами, я вижу структуру. Нет юридического адреса, только почтовый ящик. Эти “кооперативы” так и исчезают.
Илья вздохнул, как человек, которого втянули в длинный разговор, а он хотел просто отдохнуть.
— Катя, послушай… мама взрослый человек. Если ей хочется поиграть в инвестиции — пусть. Мы же не отвечаем за её решения.
— Отвечаем, — сказала Катя тихо. — Когда она делает это под нашей крышей и через наш адрес — отвечаем.
Он нахмурился, потёр переносицу:
— Тебе всё время кажется, что она специально. Она же добрая. Ну, может, наивная.
— Наивная? — Катя усмехнулась. — Она сдала дом, чтобы жить у нас, и вложила эти деньги “в кооператив”. А теперь использует мой адрес и мой счёт. Наивная… или очень практичная.
Илья помолчал, потом поднялся, подошёл, обнял её за плечи.
— Давай не будем ссориться, ладно? Я поговорю с ней. Обещаю. Завтра.
Катя выдохнула. “Завтра” снова.
Но утром “завтра” уже не наступило — пришло “сегодня”, и с ним почтальон. Две новые бандероли: на имя Марины Павловны и — снова — на Катино. Катя вскрыла свою: внутри был лист с логотипом кооператива и просьбой “подтвердить участие в распределении фонда”.
— Это ошибка, — сказала она вслух, но почтальон уже ушёл.
Свекровь вошла в коридор и, увидев бумагу, охнула:
— Катя, положи, это не тебе! Ты ничего не понимаешь!
— На мой адрес пришло, — спокойно ответила Катя. — И на моё имя.
— Ну я просто оформила так, чтоб не путаться! Там у меня в паспорте девичья фамилия в переводе неправильно напечатана, — пробормотала Марина, краснея. — Это же формальности.
Катя почувствовала, как что-то холодное, металлическое, опускается ей в живот.
— То есть вы оформили документы на моё имя?
— Да господи, какие документы? — взорвалась Марина. — Просто на конверте! Я что, теперь каждое письмо у тебя должна спрашивать? Не строй из себя юриста, девочка.
Она ушла в комнату, хлопнув дверью.
Катя стояла в коридоре, глядя на белый лист, и впервые поняла — “на недельку” превратилось в оккупацию.
Через неделю позвонила Тамара Ивановна, “девочка с кружка”. Катя подняла трубку — свекровь была в аптеке.
— Марина Павловна у вас? — спросила она тревожно. — Я вот хотела спросить… она перевела ваши десять тысяч? У вас ведь фамилия одна в списке стояла.
— Какие десять тысяч?
— Ну как, она сказала, вы обе в пай внесли, — шептала Тамара. — Я, может, зря звоню… но у нас там в чате тишина уже третий день. Сайт не открывается.
Катя сидела с трубкой в руке, слушая гудки, и внутри слышала только одно слово: “вписала”. Она вписала её. В списки. Без спроса.
Вечером Илья пришёл мрачный.
— Мама в панике. Говорит, её обманули. Но у меня на работе аврал, я не могу… ты можешь ей помочь разобраться?
— Я? — Катя усмехнулась. — Она даже документы оформила на меня. Может, теперь ещё и виноватой назначит?
— Катя, не начинай… — устало сказал он.
Она не начинала. Она просто больше не хотела слушать.
Всю ночь свекровь говорила по телефону, громко, требовательно, требуя вернуть деньги. Катя слышала через стену: “да хоть прокуратура!”, “да вы с кем связались?”. Утром в кухне стояли две кружки, обе нетронутые. Марина Павловна выглядела иначе — осунувшаяся, серая.
— Они всё забрали, — сказала она глухо. — Мошенники. Там же у всех знакомые вкладывали… И я. И ты.
Катя вскинула голову:
— Я?
— Ну ты же в списке, — пробормотала Марина. — На тебя оформлено. Ты молодая, тебе всё равно проще разбираться с документами.
Катя медленно села.
— Простите, но это уже не просто “кооператив”. Это уголовное.
— Ты что, хочешь полицию вызвать? — свекровь подняла глаза. — А если они скажут, что это ты? У тебя же подписи нет, но адрес и фамилия — твои!
Катя молчала. В голове гул. Всё стало липким, вязким. Её имя. Её адрес. Её подпись — пустое место.
— Зачем вы это сделали? — спросила она тихо.
— Я думала, помочь, — выдохнула Марина. — Хотела заработать, чтобы вам с ипотекой помочь. Чтобы не висеть у вас на шее.
“Чтобы не висеть”, — отозвалось эхом. А на деле — повисла. Всем весом.
В следующие дни началась нервная круговерть. Звонки, письма, угрозы “вернуть вложения”, соседки с пересудами — “вот до чего жадность доводит”. Катя написала заявление о мошенничестве, объяснила, что не имеет отношения. В отделении её слушали вяло: “Ну, вы же сами передавали документы?”. Она объясняла, что нет. Её вежливо отпустили.
Марина замкнулась. Ходила по квартире, будто тень, всё время шептала: “Я ж хотела как лучше…”. Илья метался между ними, как посредник без миссии.
— Катя, не усугубляй, ладно? — говорил он. — Она и так на нервах.
— А я нет? — спросила Катя. — Это моя фамилия в списке. Мой адрес. Моё имя.
Он опустил глаза:
— Ну я же не могу выбирать между вами.
— Уже выбрал, — сказала она. — Просто не заметил.
Через неделю пришло письмо из налоговой: “проверка участия в некоммерческом объединении”. Катя прочла, засмеялась — тихо, без радости.
— Вот и помогла, — сказала она вслух.
Марина сидела на диване, укутанная в плед.
— Катюша, ты не сердись. Я всё исправлю. Я им позвоню, скажу, что это я.
— Позвоните, — кивнула Катя. — Только теперь не им, а следователю.
— Господи, ты же не хочешь, чтоб я в тюрьму пошла? — вспыхнула свекровь. — Я старая женщина!
— Я хочу, чтобы хотя бы раз в жизни вы ответили за то, что делаете, — спокойно сказала Катя. — Хоть раз.
Марина вскочила, руки дрожали:
— Неблагодарная! Я дом сдала ради вас! Ради вашей ипотеке, вашего комфорта! Я думала, помочь, а вы…
Катя не выдержала, ударила ладонью по столу — чашка звякнула, чай расплескался.
— Помочь? Вы взяли моё имя без спроса, мой адрес, мои деньги, втянули людей! Это не помощь, это захват!
Вошла Лиза, сонная, с игрушкой в руках.
— Мам, ты кричишь, — прошептала она.
Катя прикусила губу. Марина молча вышла из кухни.
Вечером она собрала чемодан. Илья метался — “мама, ну куда ты?”, “давай подождём”. Марина молчала. Только перед дверью остановилась, посмотрела на Катю:
— Я всё равно не верю, что ты на меня заявление подала.
Катя не ответила. Она устала объяснять.
Когда дверь закрылась, квартира вдруг стала больше. Воздух пошёл свободней. Лиза радостно побежала за игрушками.
Но уже утром Илья сказал:
— Мама звонила. Ей негде жить. Квартиранты отказались платить. Может, временно к нам?
Катя повернулась медленно, как будто слова проходили через вязкий туман.
— Нет, Илья. Больше — нет.
— Ну ты же не можешь вот так! Это же моя мать.
— Могу. Иначе — опять всё начнётся.
Он промолчал. Потом тихо сказал:
— Ты жестокая, Катя.
Она улыбнулась. Непривычно спокойно.
— Нет, просто вы мне надоели со своей “добротой”.
Вечером, когда он ушёл “проведать маму”, Катя снова достала доску. На ней больше не было разноцветных пунктов — только одна строка: “Жить — без объяснений”.
Она поставила рядом чашку чая и смотрела в окно. Город шумел, как море — кто-то тонул, кто-то плыл.
И впервые за долгое время ей не хотелось считать до десяти. Ей хотелось просто дышать.
Прошло две недели. Марина больше не появлялась. От Ильи — короткие сообщения: “всё сложно”, “я потом объясню”. Катя не требовала.
Пока однажды вечером в дверь снова позвонили. На пороге стояла Марина Павловна. Без чемодана. Без плаща. С конвертом в руке.
— Я отдала всё, что осталось, — сказала она. — Продала дачу. Вот. Верну людям.
Катя взяла конверт, не открывая.
— Хорошо.
— Ты простишь? — спросила свекровь.
Катя посмотрела прямо, впервые не отводя взгляд.
— Простить можно. Вернуться — нет.
Марина кивнула. И ушла.
Катя закрыла дверь, облокотилась на неё спиной. В груди стало тихо. Но где-то в глубине оставалась всё та же рыбка, только теперь она не билась — просто плавала.
Через неделю позвонил Илья:
— Мама собирается снова сдавать дом. Хочет уехать на юг, к знакомым. Ты не против, если я помогу ей?
— Помоги, — ответила Катя. — Только больше не приноси её дела ко мне в дом.
— Ты изменилась, — сказал он.
— Да, — кивнула она. — Я просто устала быть хорошей.
И повесила трубку.
Вечером они с Лизой пекли пирог. Лиза спросила:
— Мама, а бабушка приедет?
Катя погладила дочку по волосам:
— Может быть. Когда научится не трогать чужое.
На окне снова стояла сова. Катя достала её, покрутила в руках — и поставила на подоконник обратно. Пусть смотрит. Теперь ей было всё равно.
На следующий день ей позвонила Тамара Ивановна:
— Катюша, слышала, ваша свекровь деньги всем вернула. Не всё, конечно, но хоть часть. Страшно, конечно, связываться с родственниками.
Катя улыбнулась:
— Да, страшно. Но, знаете, полезно. Теперь я точно знаю, где мои границы.
Она отключила телефон, села на диван и посмотрела на белую доску. Место для новой записи пустовало.
Она взяла маркер и написала:
“Вы нам не помогали, теперь крутитесь сами.”
Фраза получилась не злой — просто констатацией факта.
Катя стерла маркер с пальцев, вымыла чашку и наконец почувствовала, что квартира снова её.
Через месяц всё как будто вошло в привычное русло. Катя с Лизой жили вдвоём: спокойно, по расписанию. Утром — сад, потом работа, вечером — мультики и ужин. На доске снова висели привычные заметки, но теперь цвета были другие: зелёный — «дела по дому», синий — «Лиза», жёлтый — «я». Без чужих рук и чужих добавлений.
Иногда она ловила себя на мысли, что молчание квартиры даже слишком тихое. Соседи наверху топали, как всегда, внизу пили караоке, а всё равно казалось — тишина звенит. Лиза спрашивала про папу, и Катя честно отвечала:
— Папа пока с бабушкой живёт.
— А он вернётся?
— Если захочет, — отвечала она просто, не обещая.
Илья действительно пока не возвращался. Он пару раз звонил, предлагал встретиться. Катя соглашалась, но каждый раз разговор заканчивался одинаково:
— Мама болеет, ты бы видела, как она похудела.
— У неё совесть похудела, — отвечала Катя, не меняя тона. — А здоровье у неё всегда было по расписанию — в зависимости от того, что нужно.
Он обижался. Она не извинялась.
Однажды вечером Катя шла с работы и встретила Гали Ветрову. Та, как всегда, была в курсе всего:
— А я слышала, свекровь твоя на телевидение попала! Там сюжет шёл про эти кооперативы. Она же в кадре мелькнула, жаловалась, что обманули.
Катя остановилась.
— На телевидении?
— Ну да. Говорила, что государство не защищает пенсионеров. Сказала, что вложила ради семьи.
Катя усмехнулась:
— Ради семьи, да. Только уточнить забыла, что без спроса.
Она шла домой и думала, что у каждого своя правда, но у некоторых она слишком громкая.
Через несколько дней пришёл Илья. Без звонка.
Он стоял в прихожей, растерянный, с пакетом мандаринов и усталым лицом.
— Можно? — спросил он.
Катя кивнула.
Они пили чай. Он говорил, что всё запуталось, что мама собирается уехать на юг, что он сам не знает, где жить. Катя слушала.
— Может, я на время у тебя поживу? — спросил он наконец.
— А твоя мама?
— Уедет скоро. Я ей билеты купил.
— Тогда, может, после того, как уедет, и решим, — сказала Катя спокойно.
Он посмотрел на неё, как на чужую.
— Ты изменилась.
— Да, — сказала она. — Я научилась выбирать, кто у меня живёт.
Он не нашёл, что ответить.
Марина Павловна действительно уехала. Катя узнала об этом от Лизы — та услышала от папы. “Бабушка теперь живёт у моря, у неё подруга”. Катя пожелала подруге терпения.
Прошло лето. Лиза пошла в подготовительную группу, Катя получила повышение, жизнь снова стала её. Илья всё чаще писал, звонил, приезжал, но Катя чувствовала — между ними что-то сломалось. Не громко, не драматично — просто треснуло, как тонкое стекло, которое никто не заметил, пока не коснулся.
Иногда она думала: если бы не вся эта история, может, они бы и дальше жили так — сдержанно, тихо, под одним одеялом и разными мыслями. Но теперь она знала: любая тишина может быть ловушкой, если не поставить границы вовремя.
Осенью случилось неожиданное. Пришло письмо. На конверте — знакомый, аккуратный почерк. “От Марины Павловны”. Внутри — открытка с морским пейзажем и короткая записка:
“Катюша, я понимаю, что перегнула. Просто хотела, чтобы вы жили лучше, чем я. Простите, если можете. Деньги всем вернула. Осталась немного в минусе, но живу. Лиза снится часто. Целую. М.П.”
Катя долго держала открытку в руках. Потом поставила её на полку — рядом с совой. Пусть будет. Напоминание, что даже самые настойчивые люди могут, наконец, уйти на покой.
В ноябре Илья пришёл снова. Без мандаринов. С глазами, в которых было слишком много усталости.
— Я у мамы был. Она говорит, что скучает.
— Пусть скучает, — ответила Катя.
— Катя… — он замолчал. — Я всё понял. Я правда был слабый. И с ней, и с тобой.
— Ты просто был удобный, — сказала она. — Для всех.
Он опустил взгляд.
— Хочу попробовать всё вернуть.
— Нельзя вернуть то, что ты позволил разрушить, — спокойно сказала Катя. — Можно только начать заново, но не с тем же материалом.
Он кивнул.
— Значит, без меня.
— Значит, без тебя.
Он ушёл. Без спора, без хлопков дверей. Просто ушёл, как человек, которому наконец стало ясно, что “между двумя стульями” жить нельзя.
Зима выдалась тихой. Катя с Лизой встречали Новый год вдвоём, с пирогом и мандаринами. За окном хлопали петарды, а внутри было тепло. Лиза писала письмо Деду Морозу:
— Мам, а можно попросить, чтобы у нас всегда было спокойно?
Катя улыбнулась:
— Можно. Только за это отвечаем мы сами.
Она уложила дочку спать, заварила чай, села у окна. За стеклом шёл снег — крупный, мягкий. На подоконнике стояла сова и открытка с морем.
Катя взяла маркер и снова посмотрела на доску. Стерла старые записи, оставила только одно:
“Жить по своим правилам.”
А внизу, мелко, почти незаметно, дописала:
“Вы нам не помогали, теперь крутитесь сами.”
Не из злости — из спокойствия. Из понимания, что чужие границы — это тоже её ответственность.
Она выключила свет и ушла в комнату к дочке. Снег за окном падал тихо, без ветра. И в этой тишине не было ни боли, ни страха — только ощущение, что жизнь, наконец, вернулась на своё место.
Наглости вашей нет предела, даже хамить умудрились в чужом доме, -сорвалась Марина