— Ты опять задерживаешься? — спросила начальница, не поднимая глаз от монитора.
— Опять, — кивнула Оля. — У меня сегодня «семейный совет».
Она положила трубку служебного телефона в док-станцию, как будто закрывала крышку пианино после фальшивой ноты. В отделе все знали: «семейный совет» у Оли — это не из тех посиделок, где в конце пьют чай и смеются. Это как ежеквартальный отчёт, только без цифр и без логики.
— Возьми мою зарядку, — шепнула Катя из соседнего кубика. — И, если что, звони. Я буду на связи.
— Я справлюсь, — сказала Оля. — Доеду молча, послушаю, сделаю вид, что поняла. Как всегда.
Катя закатила глаза: «Как всегда» — формула, которой Оля объясняла всё, что касалось дома. Старшая дочь — это как безотказный сервис: привези, забери, подпиши, подстрахуй. Младший — проект всей жизни. Его зовут Серёжа, но дома — «Сереженька». Ему двадцать семь, он «ищет себя», иногда находит — на пару воскресений — и опять теряет. То курс по sound-дизайну, то цифровой маркетинг, то «серьёзный разговор с инвестором» в баре у метро.
— Ты просто завидуешь, что меня родители любят, — однажды сказал он без улыбки. — Но ты же сама выбрала быть ответственной.
Оля тогда растерялась: как будто ответственность — это покупка на распродаже, которую можно было вернуть в течение четырнадцати дней. Ей тридцать четыре. Десять лет в одной компании: из помощника до руководителя группы. Кредиты закрывает по графику, зубы лечит по страховке, отпуск планирует заранее. От этого у неё не прибавлялось ни свободы, ни уважения дома.
В детстве всё началось с мелочей. Серёжа не успевал к контрольной — Оля писала ему шпаргалку. Он опоздал на автобус — мама, не оборачиваясь к Оле: «Ты же старшая, проведёшь его к школе?». Он разлил компот на скатерть — папа, глядя на Олю: «Не проследила». После такого «не проследила» Оля не спала ночами, думала, как «проследить» за всем, что вне её власти.
Позже появились суммы. Сначала «временный» ноутбук для брата — «Ты же получаешь больше». Потом абонемент в спортзал — «Ему важно держать форму, у него стресс». Потом курсы: «Если не сейчас, он потеряет шанс». Она подписала поручительство за его карту рассрочки — «Ну ты же понимаешь, банк строгий, ему не дадут». Банк был строгий, но аккуратный: напоминания приходили на её номер, потому что «для надёжности указали твой контакт».
— Зачем ты ввязалась? — спрашивала Катя.
— Их же так учили, — отвечала Оля. — Что старшая ответит. Это у нас как семейная религия.
Оля снимала небольшую однушку на окраине, белая кухня, недорогая, но собранная со вкусом, книга с пост-итами на столе, растение, которое то оживало, то сдавалось — в зависимости от сезона и ее командировок. Ремонт ей делал знакомый по бартеру: она помогла ему с резюме, он — с фартуком и декоративными рейками. На стене не хватало картины — не потому что денег не было, а потому что Оля никак не могла выбрать. Ей казалось, что любая выбранная вещь сразу превратит её в «человека со вкусами», а к этому она была не готова. Она всю жизнь подстраивалась под чужие вкусы.
Вечером она приехала к родителям. В подъезде пахло горячим металлом и кислой тряпкой. На втором этаже, у окна, курила соседка Зоя Ивановна:
— Оля, милая, ты к своим? У них свет с утра не гаснет, что-то делали. Я им сказала — лампочку выкручивайте, а они мне: «Это не лампочка, это жизнь».
Оля улыбнулась невпопад и отметила: если Зоя Ивановна что-то заметила, значит, дело было громким.
Мама открыла дверь сразу, как будто стояла и ждала:
— Оля, ты без шапки. Осень на дворе. Витамины пьёшь?
— Пью, — сказала Оля и прошла на кухню. Стол был заставлен чашками, но все пустые. Чайник давно закипал и остывал.
— Папа придёт позже, — сказала мама, переставляя чашки, как фигурки на поле неизвестной игры. — Он с Серёжей… Решают… Это не к спеху.
Серёжа появился, как всегда, не из прихожей, а словно из сцены бокового выхода — с планшетом, в худи поверх белой рубашки:
— Чё, старшая, как там корпорации? Мир спасли?
— Работаем над этим, — ответила Оля.
Она терпеть не могла этот тон: брат одним словом превращал её жизнь в анекдот. В их семье «работа» — это что-то скучное, зачем-то терпимое. «Сделай перерыв, живи для себя» — так им объясняли в книгах по самопомощи, которые мама приносила из районной библиотеки и читала вслух по вечерам.
— Мы решили, — сказала мама, сев напротив, — что надо всем собраться в субботу. Тётя Лида придёт, дядя Коля обещал, Зина из Тольятти по видеосвязи.
— Зачем?
— Вопрос жилья, — торопливо вставил Серёжа. — Я же не могу вечно кочевать. И ты тоже.
Оля почувствовала, как внутри двигается старое, знакомое «ну конечно». Их «вопрос жилья» возникал каждые два-три года, как простуда. Родительская двушка в панельном доме, дача с домиком-грибком и сараем, в котором осенью пахнет мышами, и ещё одна — спорная — квартира: однокомнатная на третьем этаже кирпичного дома, купленная в своё время по программе для молодых специалистов. Покупали «на всех», оформляли «временно» на маму — потому что бухгалтерия так просила. Тогда мама не работала, но были нужные бумажки от её предыдущего предприятия, «главное — довериться» — говорил агент. Оля тогда написала заявление на участие, приложила справки из своей компании и согласилась перевести первый взнос — «ну ты же всё равно одна». Её тогда убеждали: «Это инвестиция. Потом решим».
— Инвестиция, — повторила Оля вслух, сама не заметив.
— Что? — насторожилась мама.
— Ничего. В субботу так в субботу.
В пятницу Оля встретилась с Тимуром из соседнего отдела. Они обычно обсуждали проекты и хоккей, но тут Оля неожиданно заговорила о семье. Тимур слушал внимательно, как будто проверял гипотезы:
— Ты говоришь «мы», но всё время делаешь одна.
— Там не работает «я», — горько усмехнулась Оля. — Если я скажу «я не могу», это превращают в «ты не хочешь».
— А если сказать «я не буду»?
— Тогда это «ты предаёшь».
Тимур пожал плечами:
— Иногда предательство — это обезвреживание мины. Только под ногами твоими.
Оля не ответила. Она вспомнила один эпизод: школьная ярмарка, где надо было печь пирог. Мама обещала, но в день ярмарки сказала: «У меня мигрень. Ты же умеешь бисквит? У тебя получится лучше». Оля сорок минут пекла «лучше», опоздала в школу, получила замечание, а дома услышала: «Надо было накануне, а не в последний момент».
Суббота началась как собрание ТСЖ. На часах десять утра, кухня полна людей, которых Оля в обычные дни не видела месяцами, но сейчас они знали, как ей жить. Тётя Лида поставила на стол пирог и сразу объявила:
— Мы сейчас по-человечески. Без истерик.
— Оля, — начал дядя Коля, — ты у нас молодец, держишься на ногах. Мы это понимаем.
— Угу, — сказала Оля, заранее зная, что за «молодец» последует «поэтому».
— Поэтому, — он действительно сказал это слово, — тебе проще маневрировать. Серёже сложнее.
— Я не прошу невозможного, — поднял ладонь Серёжа. — Просто безопасный угол, чтобы сосредоточиться на проекте. У меня уже есть MVP, и инвестор интересуется, но ему важно, чтобы у меня был стабильный быт. Ну и налоги по-человечески оформить.
— У меня тоже налоги, — тихо сказала Оля.
— Ты же их и так платишь, — отмахнулся он. — Не отвлекайся.
— Дети, — включилась мама, — не превращайте всё в рынок. Мы — семья. У нас есть общая квартира. Она простаивает.
— Она не простаивает, — заметила Оля. — Она сдаётся. Деньги идут на дачу, на ремонт.
— Туда никто не ездит, — махнула мама. — Дача — это память.
Тётя Лида кивнула:
— Память — дело важное.
Оля почувствовала треск где-то в груди. Память — это когда ты помнишь, как сама возила цемент в багажнике чужой машины, потому что «строители в этот раз не привезли». Память — это когда летом вместо моря ездишь на рынок за рубероидом. Память — это когда брат снимает сторис с гамаком и пишет «душа отдыхает», а ты в это время выправляешь чеканкой кривую дверь.
— Мы подумали, — сказала мама, — что на время Серёжа переедет в ту самую квартиру. На год. Максимум на два.
— «На время» у нас плохо заканчивается, — сказала Оля. — Мы уже «на время» давали ему мою накопительную карту.
— Ты опять о старом? — вспыхнула мама. — Сколько можно вспоминать? Живи сегодняшним.
— Сегодняшним — это когда я плачу ипотеку за съём и коммуналку за «инвестицию»?
За столом стало тихо. Только чайник издавал старческое ворчание. Зина из Тольятти зависла картинкой на телефоне, и от этого картинка казалась судейским флагом в одном положении.
— Мы не просим денег, — проговорила мама медленнее, — мы просим понимания. Ты же старшая.
— Я больше не понимаю, — сказала Оля.
— Так, — вмешался папа, появившись наконец, пахнущий гаражом и сыростью, — давайте без драмы. Есть закон. Есть кровь. Есть справедливость.
Слово «справедливость» в их доме означало «всем поровну, но Серёже — в первую очередь».
— Если вы хотите честно, — сказала Оля, — давайте оформим квартиру пополам — на меня и Серёжу. Он будет жить — платит коммуналку и часть налогов. При съёме — делим. При продаже — делим. Никаких «на словах».
— Зачем так жёстко? — удивилась тётя Лида.
— Потому что «мягко» не работало двадцать лет, — ответила Оля.
Сережа скривил губы:
— Юридический терроризм какой-то. У меня сейчас нет возможности оформляться. У меня проект на старте. Бумаги — это токсично.
Папа вздохнул:
— Бумаги — не токсично. Бумаги — это правильность. Но зачем нам бумаги между родными?
Оля устало посмотрела на него:
— Потому что, когда нет бумаг, у меня на телефон приходят чужие штрафы и чужие напоминания от банка. И это почему-то всегда «по родству».
— Ты перегибаешь, — сказал Серёжа. — Ты просто не веришь людям.
— Я слишком хорошо знаю людей, — ответила Оля.
После обеда она ушла на балкон, закрыла дверь и стояла рядом с клеткой с резиновой перчаткой, которую мама сушила на верёвке. На соседнем балконе Зоя Ивановна полоскала что-то в миске и шепнула:
— Олюшка, не соглашайся ни на что без бумаг. Они хорошие, твои, но свои — это кость в горле.
Телефон вибрировал: Катя.
— Ну?
— Они хотят «на время».
— Твоё «на время» вечно, — сказала Катя. — У меня предложение. Возьми паузу и не отвечай сразу.
— Они назовут это шантажом.
— Пусть называют. Главное — у тебя появится воздух.
Вечером Оля вернулась к себе и впервые за много месяцев уснула без будильника. Утром она проснулась от звонка мамы:
— Приезжай сегодня часа в четыре. Надо проговорить детали. Мы без тебя не сможем ничего.
В голосе мамы слышалась та же старая музыка — мягкая, с припевом «ты же у нас умница». Оля согласилась, потому что так было привычно. Но по дороге она заехала в МФЦ — узнать про порядок оформления долей и договоров безвозмездного пользования. Она впервые за долгое время делала что-то «до» разговора, а не «после».
— Вам понадобятся выписки, — сказала сотрудница, — согласие всех собственников и их личное присутствие.
— А если собственник один?
— Тогда просто его желание.
Слово «желание» прозвучало слишком легко. В их семье желания были всегда у тех, кто громче говорит. Оля вышла на улицу и неожиданно для себя записалась на консультацию к юристу. Не потому, что собиралась судиться. Ей просто хотелось понять, как выглядит мир, где «по справедливости» совпадает с «по закону».
Вечером она снова поднялась на нужный этаж. Соседская дверь открылась, Зоя Ивановна высунула седую голову:
— Они весь день кого-то ждали. И всё шушукались.
Оля постучала и вошла. На столе лежала папка с какими-то бумагами. У Серёжи блестели от азарта глаза, у мамы — от слёз. Папа выглядел необычно собранным, как перед визитом в налоговую.
— Мы решили ускориться, — сказала мама. — Пока все в настроении.
Оля почувствовала, как из-под ног исчезает ковер привычных отговорок. В этот момент ей впервые пришла мысль, что «семейный совет» — это не стол для переговоров, а театральная сцена, и роли давно розданы. Она только не знала, какой акт начался.
— Ускориться? — переспросила Оля. — В каком смысле?
Серёжа взял папку, будто собирался презентовать проект:
— Мы встретились вчера с нотариусом. Он всё объяснил: так проще, меньше волокиты. Чтобы не платить двойные налоги, оформить только на одного человека. Потом, если что, можно будет переделать.
— Только на одного? — повторила Оля. — На кого?
Папа кашлянул, мама положила руку на стол, словно пыталась удержать чашку, но на столе чашки не было.
— На Серёжу, — сказала она. — Это временно. Он же всё равно будет там жить, а ты у себя. Нам не хотелось тебя беспокоить.
— И вы не видите, что это выглядит как лишение меня права на то, что я платила? — спросила Оля, стараясь говорить спокойно.
— Никто никого не лишает, — возразил отец. — Мы же семья. Это просто технический момент. Документы уже в работе, просто нужно подписать.
— Подписать? — Оля посмотрела на мать. — Что именно я должна подписать?
— Ну, согласие. Чтобы потом не было лишних проверок. Нотариус сказал, что без тебя сложнее, — ответила мама. — Мы же всё равно доверяем друг другу.
Оля почувствовала, как внутри поднимается что-то старое — не гнев, а холодное отрезвление, как будто на неё вылили ведро ледяной воды.
— Вы всегда делаете это одинаково, — тихо сказала она. — Сначала всё «временно», потом «технически», а потом уже «так вышло».
Серёжа вздохнул раздражённо:
— Да не драматизируй ты. Квартиры — не вечные. Главное, что у всех есть крыша над головой.
— У кого «у всех»? — спросила Оля. — У тебя — моя крыша, у мамы с папой — их. А у меня — съём.
Мама вздохнула:
— Мы же не можем помочь всем одновременно. Ты самостоятельная. Серёжа пока ищет себя. Надо поддержать.
— А меня не надо? — Оля почти не узнала свой голос. — Или поддержка работает по возрасту? До тридцати — можно, после — «сама справишься»?
— Ты несправедлива, — вмешался отец. — Мы всю жизнь старались вас не делить.
— Но разделили, — ответила Оля. — Просто вы это называете любовью.
На секунду наступила тишина. Только старые часы тикали с упрямством свидетеля, которому давно всё ясно, но его никто не слушает.
— Оля, — тихо сказала мама, — мы устали от споров. Хочешь — приезжай завтра к нотариусу, всё узнаешь сама. Нам не хочется тянуть. Серёжа уже снял объявление о съёмной квартире, собирается переезжать.
Оля встала.
— Завтра я приеду, — сказала она. — Но не для подписи.
Дорогу домой она почти не помнила. В вагоне метро смотрела на отражение в окне: та же причёска, та же сумка, те же глаза, но выражение — чужое, как будто кто-то другой сидел на её месте и впервые понял правила игры.
Она позвонила Кате.
— Они уже всё оформили, — сказала Оля. — Без меня.
— Так, подожди. Без твоего согласия они не могли.
— Могли. Квартира на маму оформлена. А мама теперь переписывает на Серёжу.
Катя помолчала.
— И что ты будешь делать?
— Не знаю. Пойду завтра в МФЦ, узнаю, можно ли что-то остановить.
— А если нельзя?
— Тогда хотя бы пойму, что я не просто молчала.
Утром в МФЦ было тихо. За стойкой сидела та же девушка, что и вчера, только с другим оттенком помады.
— Вы хотите приостановить сделку? — уточнила она. — Тогда нужно заявление и документы, подтверждающие вашу заинтересованность.
— Я участвовала в оплате квартиры, но формально не собственник.
— Тогда вы не сторона сделки, — вежливо сказала девушка. — Увы.
Оля кивнула.
— А если я предоставлю переводы, расписки, доказательства?
— Это уже судебный порядок.
Слово «судебный» повисло в воздухе как чужой запах. Оля понимала: суд — это не только бумаги. Это война, где проигрывают все.
Она вышла на улицу, постояла у двери, достала телефон и набрала номер матери.
— Мам, я хочу приехать и всё обсудить. Без Серёжи. Можно?
— Конечно. Только он всё равно дома будет, куда ему идти?
Дома мама встретила её в фартуке. На плите что-то кипело, пахло куриным бульоном.
— Поешь, — сказала она.
— Не хочу. Давай сразу.
Мама села за стол.
— Я знаю, ты злишься. Но ты пойми — нам страшно за него. Он без квартиры пропадёт. У него нет твоей уверенности.
— Её у меня тоже не было, — ответила Оля. — Я её сама делала, как шов вручную.
— Ты сильная. Вот видишь? А он… не такой.
Оля усмехнулась:
— Он просто понял, что можно быть слабым — и за это дают награду.
Мама сжала ладони:
— Не говори так. Ты ставишь нас в неловкое положение.
— А вы меня — в бесправное.
Дверь скрипнула. Вошёл Серёжа.
— О, старшая снова на допросе?
— Нет, — сказала Оля. — Просто выясняю, кто в нашей семье бухгалтер.
— Да ладно тебе, — усмехнулся он. — Всё равно ты ничего не изменишь.
— А ты уверен? — спросила она спокойно. — Ты думаешь, я вечно буду платить за ваш комфорт?
Он пожал плечами:
— Это не комфорт. Это процесс взросления. У каждого свой путь.
— Твой путь почему-то всё время проходит по моему кошельку.
Серёжа хмыкнул и ушёл в комнату. Мама смотрела вслед с тревогой:
— Ты не должна так. Он потом ночами не спит. Ему больно, когда ты говоришь резко.
— Мне больно, когда вы делаете вид, что я не существую, — ответила Оля. — Но никого это не волнует.
Мама встала, будто собиралась что-то сказать, но только поправила фартук.
— Ты поймёшь, когда у тебя будут дети. Старшие всегда уступают младшим, так заведено.
Оля усмехнулась:
— Интересно, кем это заведено. Теми, кто никогда не был старшим?
Она вышла на балкон. Внизу двор был пуст, только подростки гоняли мяч. За окном осень уже вступала в свои права, ветер рвал листья, как письма без адресата.
Оля вспомнила, как в детстве мама говорила: «Главное — чтобы Серёженьке было спокойно. Он впечатлительный». А она, Оля, будто родилась с запасом прочности, как запасная лампочка в коробке.
Она достала телефон и открыла чат с Тимуром.
— Помнишь, ты говорил, что предательство — это обезвреживание мины? — написала она.
— Помню. Что, рвануло? — пришёл ответ.
— Пока только искрит. Но я хочу выключить питание.
В воскресенье утром Оля собрала документы — переводы, квитанции, старые расписки, которые мама когда-то подписывала при взносе за квартиру. Тогда все было просто: «На память, чтобы не забыть». Бумаги пожелтели, но подпись осталась.
Она взяла выходной и пошла в юридическую консультацию. Молодой юрист, лет двадцати пяти, слушал внимательно:
— Смотрите, — сказал он, — вы не собственник, но можете подать иск о неосновательном обогащении, если есть доказательства. Только готовьтесь: это не быстро и не приятно.
— Я не хочу судиться, — сказала Оля. — Я хочу, чтобы хоть кто-то понял, что со мной нельзя так обращаться.
Юрист кивнул:
— Иногда признание боли важнее компенсации.
Вечером позвонила мама.
— Мы всё решили, — сказала она радостно. — Завтра к четырём приезжай, нотариус готов.
— Но я же сказала, что не буду подписывать.
— Мы без тебя оформим, ты только послушай. Там ничего страшного.
— Мам, — сказала Оля, — если вы оформите, я больше не смогу помогать. Ни финансово, ни морально. Я не потяну.
— Что за слова! — всплеснула мать. — Семью не бросают.
— Я не бросаю. Я ухожу с поля, где меня всё время бьют и просят не плакать.
Ночь прошла в тревоге. Оля не спала, думала, что скажет. На рассвете написала письмо матери — не электронное, а настоящее, на бумаге. О том, как ей было больно всё это время, как она устала быть «надёжной». Как хочется просто быть дочерью, а не донором стабильности. Она оставила конверт на столе и поехала на работу.
В обед позвонил отец:
— Оль, не делай глупостей. Всё уже подписано, ты только себя изведёшь.
— Что подписано?
— Потом поговорим. Не по телефону.
Вечером она всё-таки поехала. Дверь открыла мать, глаза красные, руки дрожат.
— Зря ехала, — сказала она с порога. — Ты опоздала. Документы на квартиру подписаны вчера.
Оля замерла. За её спиной гулко захлопнулась дверь лифта.
— Вчера? — переспросила она.
— Да. Так было проще. Мы не хотели тебя расстраивать.
Оля посмотрела на мать.
— Проще — это когда больно только одному?
Мама отвела взгляд. В прихожей стояли две коробки — Серёжиные вещи. На коробках маркером было написано: «в новую жизнь».
Оля кивнула:
— Поздравляю.
Она развернулась и вышла, не хлопнув дверью. На улице пахло мокрым асфальтом и бензином. В небе висел самолёт, совсем маленький, как точка на старой фотографии.
Она шла к остановке и думала: вот теперь действительно проще. Всё по-честному. Бумаги оформлены, чувства — списаны. Осталось только одно — перестать ждать, что справедливость будет выглядеть как любовь.
Но внутри что-то шептало:
«А если всё-таки вернуть себе то, что твоё? Пусть не квартиру — себя».
Она улыбнулась — впервые без боли.
На следующее утро Оля проснулась без будильника. В комнате стояла тишина — та особенная, когда никуда не надо бежать и никто не ждёт твоего решения. Телефон молчал. Даже мама не писала — впервые за много лет.
Она сварила кофе, открыла ноутбук и машинально зашла в почту. Первым письмом висело уведомление из МФЦ: “Изменение статуса объекта недвижимости №… зарегистрировано.”
Оля закрыла вкладку. Всё. Теперь всё официально.
Сначала она подумала, что будет рыдать, потом — что злиться. Но внутри было пусто, как в комнате после переезда: следы мебели видны, а самого дома уже нет.
Она сидела за столом, когда зазвонил телефон. Тимур.
— Ну? — спросил он. — Взорвалось?
— Взорвалось, — сказала Оля спокойно. — Но я жива.
— Хочешь — поужинаем сегодня? Без тем про родню.
— Хочу, — сказала она. — Но всё равно расскажу.
После работы они сидели в небольшом кафе у станции. За окном шёл дождь, и отражения фар бежали по асфальту, будто кто-то размазывал краску. Тимур слушал, не перебивая.
— Я думала, что можно быть полезной и при этом любимой, — сказала Оля. — А оказалось, что полезность — это просто форма эксплуатации.
— Семейная, — уточнил он.
— Да. Такая, с улыбкой.
Он кивнул:
— Знаешь, моя сестра тоже старшая. Только она не выдержала и уехала в другой город. Говорит, там впервые почувствовала, что не должна никому объяснять, зачем живёт.
Оля задумалась:
— Может, и мне пора перестать объяснять.
Тимур усмехнулся:
— Тебе пора просто пожить. Без совета семьи, без списков, без оправданий.
Она посмотрела на него и впервые за долгое время ощутила не усталость, а любопытство. Как будто впереди — не пропасть, а поворот.
Через неделю мама всё-таки позвонила.
— Оля, ну что ты молчишь? — голос мягкий, будто ничего не случилось.
— Думаю.
— О чём?
— О том, как дальше жить.
— Мы же не враги, — сказала мама. — Серёжа хотел тебе позвонить, но боится, что накричишь.
— Я не кричу. Просто больше не участвую.
— Не будь такой обидчивой. Мы же всё для тебя тоже делаем. Квартира — это не главное. Главное, что у нас мир.
— Мир — это когда никто никого не использует, — сказала Оля. — А у нас перемирие, не мир.
Мама помолчала.
— Значит, ты не приедешь на выходных?
— Нет. У меня свои планы.
— Какие?
— Ещё не знаю, — ответила Оля и улыбнулась. — Вот в этом и смысл.
В тот же вечер Оля встретилась с Катей. Подруги гуляли по набережной, ветер был колючим, но лёгким, как начало чего-то нового.
— Так, значит, теперь ты «без квартиры», — сказала Катя. — Зато с нервами целыми.
— Пока не уверена, — усмехнулась Оля. — Может, позже проверю.
— И что дальше? Судиться будешь?
— Нет. Пусть живут. Пускай Серёжа попробует «стабильный быт». Я — своё отработала.
Катя кивнула:
— А если они попросят помощи?
— Откажу. Без объяснений. Просто — нет.
— Тебя совесть не замучает?
— Совесть — это у нас семейная болезнь. Мне пора лечиться.
Вечером, возвращаясь домой, Оля вдруг свернула не к своему дому, а к тому кирпичному, где была та самая квартира. Свет в окне горел — тёплый, неровный. За стеклом мелькнула тень: Серёжа. На подоконнике — коробки, те самые, с надписью «в новую жизнь».
Она стояла внизу и смотрела, как он бегает между комнатами, раскладывая вещи. И вдруг поняла: она больше не злится. Ей всё равно. Не потому, что простила — просто отпустила.
Прохожие спешили мимо, никто не обращал внимания. В витрине аптеки отражалась её фигура — женщина с прямыми плечами и спокойным лицом.
Через несколько дней позвонил отец.
— Оль, ну не держи зла. Всё уже как есть.
— Я и не держу, пап. Просто не хочу больше быть вашим кошельком.
— Мы и не просим.
— Пока не просите.
Он вздохнул:
— Ты же знаешь, мама не хотела тебе зла.
— Я знаю. Но добро без спроса — оно тоже насилие, пап.
Повисла пауза. Потом отец тихо сказал:
— Ты изменилась.
— Просто перестала быть удобной.
Прошла неделя. На работе Оля впервые попросила перевод в другой отдел — проект в другом городе. Начальница удивилась:
— Серьёзно хочешь уехать?
— Да. Пора перестать жить в ожидании звонков из кухни.
Катя принесла кофе:
— Новая жизнь начинается, да?
— Посмотрим, — улыбнулась Оля. — По крайней мере, теперь у меня есть я сама.
За день до отъезда она всё-таки зашла к родителям. Без звонка. Мама открыла дверь, растерялась.
— Оля…
— Я ненадолго. Просто хотела попрощаться.
— Ты куда?
— В Нижний. Работа.
— На долго?
— Не знаю. Посмотрим.
Мама села на стул, будто из неё вынули воздух.
— Я думала, ты всё же одумаешься.
— А я думала, вы поймёте. Но, кажется, каждый останется при своём.
Мама посмотрела ей в глаза:
— Ты всегда была упрямая.
— А вы — уверенные, что знаете лучше. Видишь, у нас семейная стабильность.
Оля улыбнулась и пошла к двери.
— Если что-то нужно будет — звони, — сказала мама. — Только не обижайся, ладно?
— Я уже не умею.
По дороге на вокзал она зашла в тот самый МФЦ. Подала заявление на уведомление о любых изменениях в реестре по объекту. «Чтобы знать, — объяснила она девушке за стойкой, — если вдруг решат что-то снова „ускорить“».
Девушка улыбнулась:
— Умно. Обычно до этого доходят после скандалов.
— Так у меня уже был сезон целиком, — ответила Оля.
Поезд тронулся. За окном промелькнули серые дворы, старые дома, тот самый кирпичный, где горел свет в окне Серёжи. Оля смотрела на огни и думала: теперь это не её история. Её история только начинается.
Она достала телефон и написала Кате сообщение:
«Знаешь, я больше не чувствую себя старшей. Просто — собой.»
Потом положила телефон и закрыла глаза.
За окном город отступал, а вместе с ним — годы вины, бесконечные уступки, вечное «ты же старшая». Осталась только женщина, которая наконец выбрала себя — без разрешения, без одобрения, без страха.
И где-то там, далеко, мама, наверное, снова рассказывала соседке Зое Ивановне, как у них всё хорошо, как Серёжа обустраивается, как «Олечка просто устала».
И пусть.
Главное — теперь эта усталость принадлежала только Оле.
Наташка с Игорем весь урожай забрали и увезли? — Галя удивленно смотрела на мужа