Свекровь положила на стол ключи от моей квартиры так, будто бросала мне вызов.
Я стояла посреди собственной кухни и не могла поверить своим глазам. Эти ключи — запасной комплект, который мы с Димой оставили ей «на всякий случай» три года назад — теперь лежали передо мной как символ чего-то неизбежного.
— Забирай, Катюша. Больше они мне не понадобятся, — Галина Петровна говорила тихо, но в её голосе звенела сталь. — Раз уж ты решила, что я здесь лишняя.
Мои руки непроизвольно сжались. Вот оно. Началось. То, чего я боялась последние полгода, наконец случилось. Свекровь перешла в открытое наступление.
А ведь утро начиналось так обычно. Дима уехал на работу, я занималась уборкой, готовила обед. Звонок в дверь застал меня врасплох. На пороге стояла Галина Петровна с тем особенным выражением лица, которое я научилась распознавать за пять лет брака. Выражение «у меня важный разговор».
Я впустила её, предложила чай. Она отказалась. Села за стол и молчала целую минуту, разглядывая меня так, словно видела впервые.
— Дима сказал тебе? — наконец спросила она.
— Что именно?
— Про квартиру. Про нашу с отцом квартиру.
Сердце ёкнуло. Квартира свекрови — вечная тема в нашей семье. Трёхкомнатная, в хорошем районе, доставшаяся ей после того, как свёкор ушёл к другой женщине пятнадцать лет назад. Галина Петровна жила там одна, постоянно жаловалась на одиночество, на то, как тяжело содержать такую большую жилплощадь. И при этом категорически отказывалась что-либо менять.
— Дима ничего не говорил, — честно ответила я.
— Значит, побоялся. — Она усмехнулась. — Трусоват мой сын стал. Весь в отца.
Я промолчала. Критиковать Диму перед его матерью я не собиралась, даже если иногда была с ней согласна.
— Ладно, тогда я сама скажу. Я решила продать квартиру.
Новость была неожиданной. За все годы Галина Петровна и слышать не хотела о продаже. Это был её козырь, её главный аргумент в любом споре. «Моя квартира — моё решение». «Когда меня не станет — тогда и делите». «Пока жива — никто не указ».
— И переехать к вам, — добавила она, глядя мне прямо в глаза.
Вот теперь всё встало на свои места. Вот ради чего был этот визит.
— Галина Петровна, — я старалась говорить спокойно, хотя внутри всё сжалось, — это очень серьёзное решение. Мы с Димой должны обсудить…
— Что тут обсуждать? — перебила она. — Я мать. Он сын. Вы живёте в трёхкомнатной квартире вдвоём. Третья комната пустует. А я, пожилой человек, должна мучиться одна? Платить бешеные деньги за коммуналку? Тратить последние сбережения на ремонт?
Её голос становился всё громче. Я видела, как краснеет её лицо, как дрожат руки. Это был отрепетированный монолог. Она готовилась к этому разговору, продумывала каждое слово.
— Продам квартиру, деньги положу в банк на похороны — и доживу спокойно. Много мне не надо. Комната и кухня. Буду помогать по хозяйству, с будущими внуками посижу. Разве плохо?
Внуками. Она произнесла это слово как угрозу. За пять лет нашего брака детей у нас не было. Не то чтобы мы не хотели — просто не получалось. Врачи разводили руками, говорили «ждите, всё будет». Галина Петровна использовала эту тему при каждом удобном случае.
— Может, если бы я рядом была, и дети бы появились, — добавила она со значением. — А то вы всё работаете, работаете. Некогда семьёй заниматься.
Я сделала глубокий вдох. Нужно было что-то сказать. Что-то правильное, что-то дипломатичное. Но слова не шли.
— Я вижу, ты не рада, — констатировала свекровь. — Вижу по лицу. Думаешь, не замечаю? Ты никогда меня не любила, Катя. С первого дня. Помню, как смотрела на меня на свадьбе. Как змея.
— Галина Петровна, это несправедливо…
— Несправедливо? — Она встала, опираясь руками о стол. — Несправедливо — это когда родной сын боится сказать матери правду! Когда невестка за закрытыми дверями решает, пускать свекровь в дом или нет! Я всё знаю, Катя. Дима мне всё рассказывает. Как ты его настраиваешь против меня. Как запрещаешь ему приезжать ко мне чаще. Как шипишь каждый раз, когда он берёт трубку, если я звоню.
Это была ложь. Чистая, неприкрытая ложь. Но я знала — спорить бесполезно. Галина Петровна жила в своём мире, где она была жертвой, а все вокруг — злодеями.
— Я позвоню Диме, — сказала я. — Мы втроём всё обсудим.
— Не надо звонить. — Она достала телефон из сумочки. — Он уже едет. Я попросила его приехать пораньше. Сказала, что плохо себя чувствую.
Конечно. Конечно, она всё продумала. Ловушка захлопнулась.
Дима появился через сорок минут. Влетел в квартиру встревоженный, бледный. Увидел мать за столом, меня у окна — и замер на пороге кухни.
— Мам, ты в порядке? Что случилось?
— Всё хорошо, сынок. Просто решила поговорить. Втроём.
Я смотрела на мужа и видела, как меняется его лицо. Тревога сменилась облегчением, потом — пониманием. Он догадался, о чём пойдёт речь.
— Мам, мы же договаривались, — начал он.
— Мы ни о чём не договаривались! — отрезала Галина Петровна. — Ты мямлил что-то про «подождать», «обсудить», «посмотреть». А я устала ждать. Мне шестьдесят восемь лет, Дима. Сколько мне ещё осталось?
Дима посмотрел на меня. Я видела в его глазах вопрос, мольбу, растерянность. Он был зажат между двух огней и не знал, куда бежать.
— Катя считает, что я буду вам мешать, — продолжала свекровь. — Я же вижу. По её лицу читаю. Она думает, что я буду совать нос не в своё дело, контролировать, указывать. Но я не такая! Я просто хочу быть рядом с сыном. Что в этом преступного?
— Мам, Катя так не думает, — попытался вставить Дима.
— Пусть сама скажет! — Галина Петровна повернулась ко мне. — Давай, Катюша. Скажи при муже то, что думаешь. Скажи, что тебе моего сына мало. Что тебе нужна вся его жизнь. Без меня.
Тишина повисла в воздухе. Дима смотрел на меня с немой мольбой. Свекровь — с торжеством. Она загнала меня в угол и ждала, когда я сорвусь.
И я сорвалась. Но не так, как она ожидала.
— Вы правы, Галина Петровна, — сказала я тихо. — Я не хочу, чтобы вы переезжали к нам. И сейчас объясню почему.
Дима дёрнулся, хотел что-то сказать, но я остановила его взглядом.
— За пять лет нашего брака вы ни разу не пришли к нам просто в гости. Просто попить чаю. Просто поболтать. Каждый ваш визит — это претензии, обвинения, требования. Вы звоните Диме по десять раз в день не потому, что скучаете, а потому что проверяете. Где он, с кем, почему не у вас. Вы приходите без предупреждения, открываете дверь своим ключом и обижаетесь, если мы заняты. Вы комментируете всё — как я готовлю, как убираю, как одеваюсь, как разговариваю с вашим сыном.
Галина Петровна открыла рот, но я не дала ей вставить слово.
— Когда мы пять лет назад начали встречаться, вы сказали Диме, что я ему не пара. Что я из простой семьи, что у меня нет образования, что я охочусь за его деньгами. А у Димы тогда была съёмная комната в коммуналке и зарплата меньше моей. Какие деньги? Когда мы женились, вы не пришли на свадьбу. Сказали, что болеете. А потом я видела ваши фотографии на даче у подруги в тот самый день. Когда мы купили эту квартиру — на мои деньги, между прочим, на наследство от бабушки — вы сказали, что это подачка от моих родственников и что настоящий мужчина сам должен обеспечивать семью.0
— Катя… — Дима шагнул ко мне.
— Подожди. — Я подняла руку. — Я пять лет молчала. Терпела. Улыбалась. Делала вид, что всё нормально. Ради тебя, Дима. Потому что люблю тебя и понимаю — она твоя мать. Но сейчас ваша мама пришла и поставила ультиматум. И я отвечу на него честно.
Я повернулась к свекрови. Она сидела неподвижно, её лицо окаменело.
— Нет, Галина Петровна. Вы не переедете к нам. Не потому что я вас ненавижу. А потому что это разрушит нашу семью за считанные недели. Вы не умеете жить рядом с людьми, не контролируя их. Вы не умеете любить, не требуя взамен абсолютного подчинения. И если Дима с этим не согласен — он взрослый человек. Он может сделать выбор.
Свекровь медленно встала. Её руки больше не дрожали. Она была спокойна, как удав перед броском.
— Значит, так, — произнесла она голосом, от которого стыла кровь. — Ты выбрала войну, Катерина. Хорошо.
Она взяла со стола ключи и бросила их обратно.
— Забирай свои ключи. Подавись ими. — Она повернулась к сыну. — Дима, я еду домой. Когда надумаешь проводить мать — позвони. Если эта женщина позволит.
И вышла, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла.
Мы стояли в тишине. Дима смотрел в пол. Я смотрела на него. И ждала.
— Катя, — наконец сказал он, — это было… жёстко.
— Это была правда.
— Она моя мать.
— Да. И поэтому ты должен выбрать.
Он поднял глаза. В них была боль.
— Ты ставишь ультиматум? Как она?
— Нет. — Я покачала головой. — Я не прошу тебя отказаться от матери. Я прошу тебя защитить нашу семью. Установить границы. Дать ей понять, что мы — не её собственность. Что ты не её вещь. Что я не враг. Если ты не можешь этого сделать — значит, нам действительно не по пути.
Он молчал долго. Потом прошёл через комнату, остановился у окна, глядя на вечернюю улицу.
— Она одна, — тихо сказал он. — Отец бросил её, когда мне было пятнадцать. Она вырастила меня сама. Работала на двух работах. Отказывала себе во всём. Я всегда чувствовал себя виноватым, что не могу дать ей достаточно.
— Дима, чувство вины — это не любовь. И не долг. Это капкан, который она расставила много лет назад. И продолжает использовать до сих пор.
Он обернулся.
— Ты психолог теперь?
— Я твоя жена. И я вижу то, чего ты видеть не хочешь.
Ночь мы провели в разных комнатах. Он — в спальне, я — на диване в гостиной. Не потому что поссорились окончательно. Просто нужно было время подумать.
Утром Дима уехал рано, ничего не сказав. Я осталась одна с телефоном, который разрывался от сообщений. Галина Петровна писала всем родственникам. Дальним тёткам, двоюродным сёстрам, каким-то троюродным племянникам, о существовании которых я даже не знала. Писала, что невестка выгнала её из дома сына. Что запрещает им видеться. Что сын под каблуком и боится слово сказать.
К обеду мне позвонила женщина, представившаяся тётей Зиной.
— Катенька, — защебетала она, — ну что же вы так с Галочкой? Она же старый человек, болеет, одна совсем. Нельзя же так с матерью. Дима же её единственная радость. Вы уж помиритесь как-нибудь, а? Ради семьи.
Я вежливо сказала, что ситуация не так проста, и положила трубку. Потом выключила телефон.
Дима вернулся вечером. Уставший, помятый, с потухшим взглядом. Сел на кухне, уставившись в одну точку.
— Я был у неё, — сказал он. — Разговаривали четыре часа.
Я молча поставила перед ним чашку чая.
— Она сказала, что если я останусь с тобой — она меня проклянёт. Что не хочет меня больше видеть. Что я предатель. Что отец был бы мной доволен — он тоже её бросил ради другой женщины.
— И что ты ответил?
Он посмотрел на меня. В его глазах стояли слёзы.
— Сказал, что люблю её. Но люблю и тебя. И что это не выбор между вами. Это выбор между здоровой жизнью и вечным чувством вины. И я выбираю здоровую жизнь.
Я села рядом, взяла его за руку.
— Она кричала на меня, — продолжал он. — Потом заплакала. Потом снова кричала. Сказала, что я не её сын. Что настоящий сын так бы не поступил.
— Ты всё правильно сделал, — тихо сказала я.
— Не знаю. — Он покачал головой. — Может, я ужасный человек. Может, она права, и я предатель. Но знаешь, что я понял сегодня? Я понял, что всю жизнь боялся её расстроить. Боялся разочаровать. Боялся, что она разлюбит. И этот страх управлял мной. Решал за меня, как жить, с кем быть, что делать. А сегодня я впервые сказал ей «нет». И мир не рухнул.
Мы сидели в тишине, держась за руки. За окном темнело. Где-то внизу гудели машины. Обычный вечер обычного дня, перевернувший всё с ног на голову.
Через неделю позвонила Галина Петровна. Не Диме — мне. Я не ожидала, честно говоря. Думала, это начало нового витка.
— Катерина, — сказала она холодно, — я звоню предупредить. Квартиру я продаю. Деньги перевожу на счёт. Когда меня не станет — всё достанется Диме. И только Диме. На тебя я завещание не пишу.
— Это ваше право, Галина Петровна.
Пауза.
— Ты думаешь, мне нужны ваши деньги?
— Я не знаю, что тебе нужно. Честно — не понимаю. У тебя есть всё. Муж, квартира, работа. Зачем тебе ещё и мой сын?
— Я не забираю вашего сына. Я его жена. Мы семья.
— Семья — это я и он. Ты — приложение.
— Тогда зачем вы звоните?
Долгое молчание. Потом — вздох.
— Потому что он перестал отвечать на мои звонки. Сбрасывает. Я звоню двадцать раз в день — он не берёт трубку.
— Двадцать раз в день — это много, Галина Петровна. Даже для матери.
— Я волнуюсь!
— Вы контролируете. Это разные вещи.
Снова тишина. Я слышала её дыхание — тяжёлое, прерывистое.
— Он единственное, что у меня есть, — наконец сказала она. И в её голосе впервые послышалось что-то настоящее. Не манипуляция, не игра. Настоящий страх.
— Это неправда, — мягко ответила я. — У вас есть вы сами. Ваша жизнь. Ваши интересы. Подруги. Но вы всё это похоронили, когда решили, что сын — это единственный смысл существования. Это тяжело для него. И для вас тоже.
— Ты меня учить будешь?
— Нет. Просто объясняю.
Она бросила трубку.
Прошёл месяц. Потом два. Галина Петровна не звонила. Не приходила. Не писала гневных сообщений родственникам. Дима навещал её раз в неделю — один, без меня. Возвращался молчаливый, задумчивый, но не разбитый, как раньше.
Однажды он сказал:
— Она изменилась. Не знаю, надолго ли. Но разговаривает по-другому. Не требует, не обвиняет. Просто рассказывает, как живёт. Спрашивает про работу. Про тебя даже спросила — как дела.
Я улыбнулась.
— Это хороший знак.
— Может быть. Или новая тактика.
— Возможно. Но я готова дать шанс.
— Правда?
— Правда. Она твоя мать, Дима. Я никогда не хотела, чтобы вы перестали общаться. Хотела только, чтобы это общение было здоровым. Для всех.
Он обнял меня, и в этом объятии не было ни страха, ни вины, ни облегчения — только любовь. Простая, ясная, настоящая.
Квартиру Галина Петровна так и не продала. Передумала. Сказала — пока поживу, а там видно будет. Деньги на похороны она всё равно отложила — это святое. Но о переезде к нам больше не заговаривала.
На прошлой неделе она позвонила сама. Мне.
— Катерина, — сказала она сухо, но без прежней злости, — у меня день рождения в субботу. Хотела пригласить. Если вы с Димой свободны.
Я согласилась, не раздумывая.
Мы пришли с тортом и цветами. Она открыла дверь, посмотрела на меня долгим взглядом — и впервые за пять лет улыбнулась. Криво, неуверенно, но улыбнулась.
— Проходите. Чай будете? У меня хороший, листовой.
Я улыбнулась в ответ.
— С удовольствием, Галина Петровна.
Это не было примирением. Не было прощением. Это было началом чего-то нового. Осторожным, хрупким, неуверенным. Но — началом.
Дима сжал мою руку и прошептал:
— Спасибо.
Я ничего не ответила. Просто пошла за свекровью на кухню — помочь накрыть на стол.
«Свекровь тайно сдавала наш дом, пока мы были за границей. Когда я вернулась — вызвала полицию»