— Дочка, я твою кухню решила немножко освежить, пока ты на работе была, — голос свекрови звучал так невинно, словно она принесла пирожки, а не устроила переворот.
Татьяна замерла на пороге. Её пальцы разжались, и сумка с грохотом упала на пол. То, что она увидела, было невозможно осмыслить сразу. Это нужно было переваривать по частям, как отравленную пищу.
Её кухня. Та самая кухня, которую она обустраивала полгода, выбирая каждую деталь с точностью ювелира, теперь выглядела как декорация к спектаклю про советское прошлое.
Белые глянцевые фасады гарнитура, за которые она отдала половину годовой зарплаты, были накрыты чехлами. Чехлами! Вязаными, аляповатыми, цвета застиранной простыни, с рюшами и бантиками. Каждая дверца шкафа теперь напоминала нарядное кресло в доме престарелых.
На столешнице из искусственного камня, гладкой и холодной, как лёд, теперь красовалась клеёнка. Толстая, виниловая, с крупными подсолнухами на ядовито-голубом фоне. Края клеёнки свисали неровно, один угол был заломлен и торчал, как сломанное крыло.
— Нина Петровна, — Татьяна говорила медленно, стараясь не повышать голос. — Что здесь произошло?
Свекровь стояла у плиты, помешивая в кастрюле что-то густое и пахнущее пережаренным луком. На ней был фартук Татьяны, дизайнерский, льняной, с минималистичным принтом, который теперь был забрызган жиром и томатной пастой.
— Сынок вчера жаловался, что у вас тут неуютно, всё такое холодное, больничное, — свекровь говорила, не оборачиваясь, продолжая колдовать над кастрюлей. — Вот я и решила помочь молодым. Чехольчики связала сама, три недели провозилась. Клеёнку купила на рынке, практичная очень, не промокает. А то у тебя камень этот, на нём сразу видно каждое пятнышко.
Татьяна подошла ближе. Её взгляд зацепился за холодильник. На дверце теперь висели магниты. Штук двадцать. Пузатые коты, матрёшки, подковы на счастье, церквушки. Они прикрепляли к холодильнику какие-то записки, листы из блокнота с рецептами, написанными корявым почерком.
— Где моя магнитная доска? — тихо спросила Татьяна. На этой доске она планировала меню на неделю, записывала списки покупок, оставляла записки мужу.
— А, эту белую пластиковую штуку? Выкинула. Зачем она нужна, когда есть холодильник? На холодильник удобнее всё цеплять. Практично же.
Внутри у Татьяны что-то оборвалось. Тихо, почти неслышно, как рвётся тонкая нитка.
Она прошла дальше, в гостиную. Там картина была не лучше. На диване, скандинавском, строгом, серо-бежевом, теперь лежали подушки. Огромные, набитые синтепоном, в наволочках с петухами, маками и надписью «Милый дом».
Журнальный столик из тёмного дерева и стекла был накрыт вязаной салфеткой, на которой стояла ваза. Хрустальная, граненая, советских времён, набитая искусственными розами цвета фуксии.
— Красота, правда? — голос свекрови донёсся из кухни. — А то у вас тут пусто было, холодно. Как в офисе каком. Теперь по-людски.
Татьяна вернулась на кухню. Нина Петровна уже накладывала в тарелки что-то бурое и маслянистое. Судя по запаху, это была тушёная капуста с сосисками.
— Садись, поешь с дороги. Сейчас Игорёк придёт, вместе поужинаем, как семья.
— Нина Петровна, — Татьяна села на стул. Её колени дрожали. — Вы не имели права ничего менять в моей квартире без моего разрешения.
Свекровь замерла с половником в руке. Её лицо, всегда приветливое и мягкое, вдруг стало жёстким.
— Как это не имела права? Я мать Игоря. Это его дом тоже. И я хочу, чтобы моему сыну было комфортно. А ты устроила здесь музей. Ни присесть нормально, ни руку положить. Всё боишься, что помнётся, испачкается. Молодая ещё, а живёшь как старая дева.
— Это не музей. Это мой дом. И я обустроила его так, как мне нравится.
— А Игорю нравится по-другому. Он мне вчера звонил, говорил, что устал от этой стерильности. Сказал, пусть мама поможет, сделает уют.
Татьяна почувствовала, как внутри разливается холод. Игорь. Её муж. Он позвал свою мать. Он пожаловался ей. Он разрешил ей прийти сюда и изменить всё, не спросив Татьяну.
В этот момент в дверях появился сам виновник. Игорь вошёл, улыбаясь, сбрасывая куртку. Он поцеловал мать в щёку, потрепал Татьяну по плечу, как гладят собаку.
— О, мам, ты чехлы довязала! Класс! А клеёнка вообще супер. Смотри, Тань, теперь не будем бояться пролить что-нибудь.
Татьяна посмотрела на мужа. На его довольное, расслабленное лицо. На то, как он уже тянется к тарелке с капустой.
— Игорь, — сказала она. — Почему ты не спросил меня?
— О чём? — он набил рот, жуя с аппетитом.
— О том, что твоя мать придёт и переделает нашу квартиру.
— Да ладно тебе, Танюх. Какая разница? Подумаешь, чехлы, клеёнка. Зато уютно стало. Прям как у мамы дома. Тепло, душевно.
— Тепло, — повторила Татьяна. — Душевно.
Она встала из-за стола. Её движения были механическими, как у заведённой куклы.
— Куда ты? — удивилась Нина Петровна. — Капусту не будешь? Я специально для тебя старалась.
— Спасибо, не голодна.
Татьяна прошла в спальню. Там пока ничего не изменилось. Серые стены, белое постельное бельё, минимум мебели. Её пространство. Её воздух.
Она достала телефон и набрала номер подруги.
— Лена, можно я к тебе приеду? Переночую?
— Конечно. Что случилось?
— Потом расскажу.
Татьяна собрала небольшую сумку. Косметичка, сменная одежда, зарядка. Когда она выходила из спальни, Игорь с матерью всё ещё сидели на кухне, обсуждая, какие ещё улучшения можно внести в интерьер.
— Шторки на кухню бы повесить, с рюшечками, — мечтательно говорила Нина Петровна. — И на пол коврик. А то плитка холодная.
— Точно! — поддержал Игорь. — Тань, мам говорит, коврик надо. Ты не против?
Татьяна остановилась в дверях кухни.
— Игорь, нам нужно поговорить.
— Давай потом, я ещё не доел.
— Сейчас, — в её голосе прозвучала сталь.
Игорь нехотя поднялся, пошёл за женой в гостиную. Нина Петровна осталась на кухне, но Татьяна знала — она слышит каждое слово.
— Что случилось? — Игорь был искренне озадачен. — Ты чего такая нервная?
— Я не хочу жить в доме, который обустроила твоя мать.
— Да ладно, Тань. Ну чехлы какие-то. Ну клеёнка. Не умрём же.
— Дело не в чехлах. Дело в том, что ты позволил ей принимать решения за меня. В моём доме.
— В нашем доме, — поправил Игорь, и в его голосе появилась холодность. — Или ты забыла, что мы семья?
— Семья — это ты и я. А твоя мать — отдельный человек, который не должен диктовать нам, как жить.
— Она не диктует! Она помогает! Ты вообще неблагодарная какая-то. Человек старается, вяжет, покупает, а ты нос воротишь.
— Я не просила её стараться!
— Потому что ты вечно такая гордая! Тебе помощь не нужна. Тебе вообще никто не нужен. Ты хочешь жить в своём стерильном мирке, где всё по полочкам.
Татьяна почувствовала, как что-то внутри окончательно сломалось.
— Знаешь что, Игорь? Может, ты прав. Может, мне действительно никто не нужен. Особенно человек, который не видит разницы между помощью и вторжением.
Она подняла сумку и направилась к выходу.
— Ты куда? — Игорь схватил её за руку.
— К подруге. Мне нужно подумать.
— О чём думать? Из-за чехлов разводиться будешь?
— Из-за того, что ты не на моей стороне. И никогда не был.
Она высвободила руку и вышла.
Лифт ехал вниз, а Татьяна смотрела на своё отражение в зеркале. Бледное, усталое лицо. Красные глаза. Она дала себе обещание — не плакать. Но слёзы уже текли по щекам.
У Лены она провела три дня. Игорь звонил раз пять в первый день, потом реже. В его сообщениях была обида, непонимание, а потом — злость.
«Ты преувеличиваешь», — писал он.
«Мама хотела как лучше», — писал он.
«Если ты не вернёшься, я пойму, что тебе плевать на нашу семью», — писал он.
На четвёртый день Татьяна приехала домой. Не потому, что простила. А потому что поняла — это её территория, и она не отдаст её без боя.
Игоря не было. Зато была Нина Петровна. Она сидела на диване с вязанием в руках, как полноправная хозяйка.
— А, вернулась, — она даже не подняла головы. — Игорёк на работе. Придёт поздно. Я ему обед приготовила, в холодильнике.
Татьяна молча прошла на кухню. Открыла шкафы. Её посуда — белая, лаконичная — была убрана куда-то вглубь. На видных местах стояли тарелки с цветочками и чашки с золотой каёмкой, которые Нина Петровна принесла из своего дома.
Она вернулась в гостиную.
— Нина Петровна, соберите свои вещи. Вам нужно уйти.
Свекровь подняла глаза. В них было удивление.
— Как это?
— Вот так. Это моя квартира. Я не давала вам права здесь находиться. Пожалуйста, заберите всё, что принесли, и уйдите.
— Ты с ума сошла? Я Игорю помогаю! Он меня попросил побыть тут, пока ты в гостях у подружки. Сказал, одному грустно.
— Игорю тридцать лет. Он взрослый мужчина. Если ему грустно, пусть приходит ко мне и разговаривает. А не зовёт маму обживать мою территорию.
Нина Петровна медленно отложила вязание. Её лицо стало жёстким, настороженным.
— Послушай, девочка. Я понимаю, ты молодая, горячая. Но семья — это компромиссы. Ты должна уступать. Иначе останешься одна.
— Я лучше останусь одна, чем буду жить в доме, где меня не уважают.
— Уважают! Просто ты ничего не понимаешь в настоящем уюте. Ты же карьеристка. Тебе важнее работа, чем семья. А Игорь хочет домашнего тепла.
— Если Игорь хочет домашнего тепла от вас — пусть вернётся к вам. А здесь мой дом. И мои правила.
Она подошла к дивану, взяла подушки с петухами и понесла их в прихожую. Нина Петровна вскочила.
— Что ты делаешь?!
— Убираю чужое из своего дома.
Татьяна методично сняла все подушки, отнесла вязаную салфетку с журнального столика, убрала вазу с искусственными розами. Нина Петровна бегала за ней, возмущаясь, причитая, обещая пожаловаться сыну.
— Игорь с тобой разведётся! Ты это понимаешь?
— Понимаю, — спокойно ответила Татьяна, снимая чехлы с кухонных шкафов.
— Ты пожалеешь!
— Возможно.
К вечеру квартира снова стала похожа на себя. Не полностью — клеёнку со стола Татьяна сорвала и выбросила, но столешница под ней оказалась поцарапанной. Придётся менять. Но это были её царапины на её столе в её доме.
Нина Петровна ушла, хлопнув дверью и пообещав, что больше ноги её здесь не будет.
Игорь вернулся в одиннадцать вечера. Увидел изменения, посмотрел на Татьяну.
— Мама звонила. Плакала. Сказала, ты её выгнала.
— Я попросила её забрать свои вещи.
— Это одно и то же.
— Нет.
Игорь прошёл на кухню, открыл холодильник, достал контейнер с едой. Он ел молча, не глядя на жену.
— Ты понимаешь, что она делала всё из любви? — сказал он наконец.
— Понимаю. Но любовь не даёт права нарушать чужие границы.
— Какие границы? Мы семья!
— Семья — это ты и я. А она — твоя мать, которая живёт в другой квартире.
Игорь поставил вилку так резко, что та звякнула о тарелку.
— Ты эгоистка, Таня. Тебе плевать на чувства других людей. Тебе важен только твой дизайн, твой порядок, твои правила.
— Да, — кивнула Татьяна. — Это мой дом. И здесь мои правила.
— Тогда, может, тебе лучше жить одной?
— Может быть.
Тишина повисла тяжёлая, густая.
— Серьёзно? — переспросил Игорь. — Ты выбираешь чехлы вместо меня?
— Я выбираю себя. А ты выбираешь маму.
Игорь встал, швырнул салфетку на стол.
— Ладно. Пусть будет по-твоему.
Он собрал вещи быстро, за полчаса. Татьяна не останавливала его, не плакала, не просила остаться. Она сидела на диване и смотрела в окно.
Когда дверь за ним закрылась, она наконец выдохнула.
В квартире было тихо. Очень тихо. Но это была не гнетущая, страшная тишина одиночества. Это была спокойная тишина свободы.
Татьяна встала, подошла к окну. Город внизу светился тысячами огней. Где-то там был Игорь, который сейчас едет к маме жаловаться на жестокую жену. Где-то там была Нина Петровна, которая будет утешать сына и говорить, что она предупреждала.
А здесь была она. В своём доме. Со своими белыми шкафами, серыми стенами и чистой столешницей.
Завтра она купит новую магнитную доску. Закажет новую поверхность для стола. Может быть, даже перекрасит стены в другой цвет — ещё более спокойный, ещё более свой.
А пока она просто стояла у окна и чувствовала, как внутри, там, где раньше было напряжение и боль, разливается тихое, чистое счастье.
Счастье человека, который отстоял своё право быть собой. В своём доме. По своим правилам.
И это было лучшее чувство в мире.
Иногда все-таки лучше сказать «нет»