Нотариус положил передо мной документ, и я почувствовала, как земля уходит из-под ног.
— Вы уверены? — переспросила я, хотя буквы на бумаге были четкими и ясными. — Это точно мне?
Александра Михайловна, нотариус с тридцатилетним стажем, кивнула. Её лицо оставалось профессионально бесстрастным, но в уголках глаз я заметила что-то похожее на сочувствие.
— Да, Надежда Викторовна. Ваша бабушка Клавдия Степановна составила завещание три года назад. Всё её имущество — дом в деревне Сосновка и земельный участок — переходит к вам. Единственной внучке.
Я сидела в кожаном кресле и пыталась осмыслить происходящее. Бабушка ушла два месяца назад, тихо, во сне. Я приехала на похороны, плакала над гробом, вспоминала детские каникулы в той самой Сосновке. Огромный сад с яблонями. Скрипучий колодец. Запах пирогов с черникой. Бабушка всегда была для меня островком тепла в холодном океане семейных отношений.
А теперь она оставила мне дом.
— Но как же… — я запнулась. — А мама? Она же дочь. Разве не ей полагается наследство?
Александра Михайловна поправила очки.
— В завещании ясно указано: всё имущество передается внучке Надежде Викторовне. Ваша мать, Людмила Степановна, от наследства отстранена по личному решению завещателя. Это законно, завещание заверено, подписано при свидетелях.
Мой телефон зазвонил. Мама. Я сбросила вызов.
Она звонила пять раз за последнюю неделю. Каждый раз один и тот же разговор: «Надя, ты поедешь в нотариальную контору? Я бы сама, но знаешь, спина болит. Ты же молодая. Съездишь, узнаешь всё про бабушкин дом, а потом решим, что с ним делать».
Решим. Вот это слово меня и насторожило. Я никогда не слышала, чтобы мама говорила «мы» про что-то, что касалось меня лично. Она всегда решала за меня. Где учиться. С кем дружить. Когда выходить замуж.
И вот теперь — дом.
Я взяла документ, пробежала глазами текст. Действительно, черным по белому: «Завещаю всё своё имущество внучке Надежде Викторовне Соколовой». Дальше шел перечень: дом, земля, сарай, баня. Всё это оценивалось примерно в четыре с половиной миллиона. По меркам столицы — немного. По меркам моей жизни — целое состояние.
— Что мне нужно сделать? — спросила я.
— Подписать документы о принятии наследства. Оплатить госпошлину. Через шесть месяцев получите свидетельство о праве собственности.
Я расписалась. Рука дрожала.
Когда я вышла из конторы, телефон снова ожил. Мама. Я вздохнула и ответила.
— Ну что там? — голос был напряженным, нетерпеливым.
— Всё оформлено, — сказала я нейтрально.
— И? Сколько стоит дом? Кому достался?
Я замолчала. В груди поднималась тревога, смешанная с каким-то странным предчувствием.
— Мне, мама. Бабушка оставила всё мне.
Тишина на том конце провода была громче крика.
— Что?! — наконец выдохнула мама. — Как это тебе? Я её дочь! Единственная дочь! Как она могла?!
— Она составила завещание три года назад, — я старалась говорить спокойно. — Это её право.
— Право?! — голос мамы взвился. — Какое право?! Я за ней ухаживала! Я ездила к ней каждое лето! Я терпела эту глушь, эти комары, эту печку, которую надо топить! А она?! Она отдала всё какой-то…
— Маме, — перебила я. — Не надо.
— Не надо?! Ты понимаешь, что ты украла моё наследство?!
— Я ничего не крала. Бабушка сама решила.
— Нет! — мама почти кричала. — Это несправедливо! Ты должна отказаться! Ты должна переписать дом на меня! Я буду его продавать, деньги мне нужны! У меня кредиты, понимаешь?! А у тебя зарплата, квартира съемная, ты молодая! Тебе не нужен этот дом!
Я остановилась посреди улицы. Прохожие обтекали меня, как река — камень.
— Мама, мне нужно подумать.
— Думать?! Да о чем тут думать?! Ты либо со мной, либо предательница! Выбирай!
Она сбросила звонок.
Я стояла и смотрела на телефон. В голове был туман. Я знала маму всю жизнь. Знала её истерики, манипуляции, умение давить на чувство вины. Но сейчас в её голосе звучало нечто новое. Неприкрытая ярость. Ощущение, что её обокрали.
Я вспомнила последний визит к бабушке. Это было за полгода до её ухода. Мы сидели на веранде, пили чай с мятой. Бабушка вдруг взяла мою руку.
— Надюша, ты знаешь, я тебе дом оставлю, — сказала она просто.
Я тогда отмахнулась:
— Бабуль, зачем ты об этом? Ты ещё сто лет проживешь.
Она улыбнулась грустно.
— Проживу, не проживу, а дом твой. Только ты не говори матери. Она не поймет. Она всю жизнь не понимала, зачем мне этот дом. Она его как обузу воспринимает. А для меня он — жизнь. Я тут родилась, твоего деда встретила, тебя маленькую нянчила летом. Я хочу, чтоб он остался у того, кто его любит. А ты любишь. Я вижу.
Тогда я не придала значения её словам. А теперь вспомнила.
Бабушка всегда чувствовала людей. Она видела, что маме дом не нужен. Маме нужны были деньги. Стабильность. Престиж. Она мечтала о квартире в центре, о машине, о путешествиях. Деревенский дом для неё был пережитком, напоминанием о бедности, о той жизни, от которой она бежала в город.
А я любила Сосновку. Каждое лето детства я проводила там. Я помню, как собирала землянику в лесу. Как купалась в речке. Как бабушка учила меня печь пироги и рассказывала истории про войну, про трудные годы, про любовь к деду, которого я не застала.
Для меня этот дом был не собственностью. Это была память.
Вечером мама приехала ко мне. Без звонка, без предупреждения. Я открыла дверь и увидела её лицо — бледное, с красными пятнами на щеках.
— Мы должны поговорить, — сказала она и прошла в квартиру, даже не разувшись.
Я закрыла дверь. Села напротив.
— Я думала, — начала мама, — думала всю дорогу. И я поняла. Мама, то есть бабушка твоя, она была больна последние годы. У неё голова путалась. Она не понимала, что делает. Мы можем оспорить завещание. Есть основания.
— Мама, — я покачала головой. — Бабушка была в здравом уме. Нотариус подтвердил. Были свидетели.
— Не важно! — отмахнулась она. — Мы найдем врача, который скажет, что у неё было старческое слабоумие. Это несложно.
— Ты хочешь оболгать бабушку? — я не поверила своим ушам.
— Я хочу восстановить справедливость! — глаза мамы блестели. — Это мой дом! Понимаешь? Мой! Я там выросла! Я имею на него больше прав, чем ты!
— Но бабушка решила иначе.
— Бабушка ошиблась! — мама повысила голос. — Она тебя любила больше, это понятно. Ты всегда была паинькой, всегда слушалась, всегда улыбалась. А я? Я работала! Я её тянула! Я ей деньги отправляла на лекарства! А она мне в спину нож! Отдала всё тебе!
Я смотрела на неё и видела не маму, а чужого, злого человека. Человека, которому больно. Но боль эта превратилась в яд.
— Мама, я не прошу тебя понять бабушкино решение, — сказала я тихо. — Но я прошу принять его.
— Принять?! — она вскочила. — Ты хочешь, чтобы я смирилась с тем, что моя дочь отбирает у меня наследство?
— Я ничего не отбираю. Бабушка сама…
— Хватит про бабушку! — перебила мама. — Бабушки нет! Есть я! Живая! И я требую, чтобы ты переоформила дом на меня! Ты же не будешь там жить! Тебе он не нужен! А мне он даст шанс наконец вздохнуть! Продам, закрою кредиты, может, себе однушку куплю в городе!
— А если мне он нужен? — вырвалось у меня.
Мама замерла.
— Что?
— А если я не хочу его продавать? — я сама не знала, откуда взялись эти слова. — Если я хочу там жить? Или приезжать летом? Или просто сохранить его?
— Ты шутишь, — мама побледнела. — Ты же понимаешь, что это невозможно? У тебя работа в городе! У тебя парень! Ты бросишь всё ради гнилой развалюхи?
— У меня нет парня. Работа удалённая. А дом не развалюха. Он крепкий. Бабушка за ним следила.
— Надя, — мама села обратно, и голос её стал вкрадчивым. — Милая, я понимаю, ты переживаешь. Бабушка умерла, тебе грустно. Но ты же умная девочка. Ты же понимаешь, что деревня — это прошлое. Там нет будущего. Там нет жизни. Дом сгниет, если за ним не ухаживать. А ты не справишься. Продай его, возьми деньги, купи себе что-то в городе. Или вложи в образование. Или положи в банк. Но не трать свою жизнь на эту глупость.
— А если для меня это не глупость?
Мама смотрела на меня долго. Потом встала.
— Значит, ты выбираешь дом вместо семьи, — сказала она холодно. — Ты выбираешь мёртвую старуху вместо живой матери.
— Мама, при чём тут выбор? Я никого не выбираю!
— Нет, выбираешь. Либо ты переоформляешь дом на меня, либо я с тобой больше не разговариваю. Решай.
Она развернулась и вышла. Дверь хлопнула.
Я сидела в тишине и плакала. Не от обиды. От бессилия. Я всю жизнь пыталась соответствовать маминым ожиданиям. Училась на отлично, потому что она хотела. Поступила на экономический, потому что она настояла. Не вышла замуж за Колю, потому что он был «не нашего уровня».
А теперь я должна отдать единственное, что мне досталось от бабушки? От человека, который любил меня просто так, без условий?
Нет.
Я вытерла слезы и набрала номер нотариуса.
— Александра Михайловна, скажите, могу ли я сразу оформить дом на себя? Без ожидания шести месяцев?
— Нет, Надежда Викторовна, срок вступления в наследство — шесть месяцев. Это закон.
— Хорошо. А если моя мама попытается оспорить завещание?
Нотариус помолчала.
— Она может попробовать. Но основания должны быть серьёзные. Недееспособность завещателя, давление, подлог. У вас таких оснований нет?
— Нет, — твёрдо сказала я.
— Тогда её шансы минимальны. Завещание составлено правильно, заверено, при свидетелях. Не волнуйтесь.
Я положила трубку и впервые за весь день почувствовала облегчение.
Мама не звонила две недели. Потом прислала сообщение: «Ты ещё подумала?»
Я ответила: «Да. Я оставляю дом себе».
Больше она не писала.
Через месяц я поехала в Сосновку. Автобус шёл три часа. Я вышла на остановке у магазина и пошла по знакомой тропинке. Калитка скрипнула. Двор зарос травой. Яблони стояли голые, но живые.
Я открыла дом ключом, который нашла у нотариуса в конверте с документами. Внутри пахло пылью и печкой. Всё было так, как я помнила. Бабушкин вязаный плед на диване. Её чашка на столе. Фотографии на стене: дед в военной форме, мама маленькая, я в венке из ромашек.
Я села за стол и заплакала. Но это были другие слезы. Не горькие, а светлые. Я поняла, что бабушка дала мне не просто дом. Она дала мне право выбирать. Право сказать «нет». Право жить так, как я хочу, а не так, как ожидают другие.
Я осталась в Сосновке на неделю. Убирала, мыла окна, топила печку. Соседка, тётя Галя, принесла молоко и удивилась:
— Надюша? Ты приехала? Надолго?
— Не знаю, тётя Галь. Может, насовсем.
Она кивнула с пониманием.
— Мать твоя приезжала после похорон. Всё вынюхивала, где завещание, кому что. Клавдия Степановна её ещё при жизни предупреждала: не жди, говорит, дом не твой. А та не верила.
— Бабушка ей говорила?
— Угу. Год назад. Был скандал. Людмила кричала, что мать её предаёт, что она неблагодарная. А Клава спокойно так ей отвечает: ты дом никогда не любила, Люда, ты любила деньги. А дом я отдам тому, кто его сохранит. Твоя дочь его сохранит. Вот и всё.
Я слушала и чувствовала, как что-то тёплое разливается внутри. Бабушка знала. Она всё понимала. И она защитила меня единственным способом, каким могла.
Через шесть месяцев я получила свидетельство о праве собственности. Дом официально стал моим. Я уволилась из компании, нашла удалённую работу и переехала в Сосновку.
Мама так и не позвонила.
Но однажды, через год, она приехала. Без предупреждения, как в тот вечер. Я как раз копалась в огороде. Услышала стук калитки и обернулась.
Мама стояла у ворот. Она похудела, осунулась. В глазах не было прежней ярости. Только усталость.
— Привет, — сказала она.
— Привет, мама.
Мы помолчали. Потом она шагнула на двор.
— Ты тут живёшь теперь?
— Да.
Она оглядела дом, огород, яблони.
— Всё так же. Как при ней.
— Я стараюсь сохранить.
Мама кивнула. Подошла к лавочке, села.
— Я пришла извиниться, — сказала она тихо.
Я замерла, держа в руках грабли.
— Я была неправа. Я думала только о деньгах. О своих проблемах. А ты… ты думала о памяти. О доме. О том, что важно. Я поняла это не сразу. Мне понадобился год, чтобы осознать. Мама была права. Этот дом не для меня. Он для тебя.
Я подошла, села рядом.
— Мам, я не хотела тебя обидеть.
— Знаю. Ты вообще никогда не хотела меня обидеть. Ты всегда была послушной. А я пользовалась этим. Прости меня.
Мы сидели молча. Потом я взяла её за руку.
— Хочешь чаю? С малиной. Как бабушка делала.
Мама улыбнулась сквозь слезы.
— Хочу.
Мы вошли в дом. Я поставила чайник на печку. Мама смотрела по сторонам, трогала бабушкины вещи.
— Я тут не была много лет, — призналась она. — Всегда думала: вырвусь отсюда и никогда не вернусь. А теперь вижу, как тут красиво. Как спокойно. Я была слепа.
— Мама, а почему ты так боялась деревни?
Она вздохнула.
— Я выросла в бедности. Мы с мамой жили вдвоём после войны. Денег не было. Я ходила в штопаных чулках, когда у всех были новые. Ела пустые щи, когда хотелось мяса. Я мечтала вырваться, стать богатой, жить в городе. И я вырвалась. Но вместе с деревней я отвергла всё — и маму, и дом, и эти воспоминания. А теперь понимаю: я отвергла себя. Свои корни.
Я налила чай. Мы пили молча.
— Мама, ты можешь приезжать сюда, когда захочешь. Это всё ещё твой дом. Бабушкин. Наш.
Мама посмотрела на меня благодарно.
— Спасибо, доченька.
Она уехала вечером. Но перед уходом обняла меня крепко.
— Ты молодец. Ты смогла постоять за себя. Я горжусь тобой.
Я стояла у калитки и смотрела, как она уходит по тропинке. Я поняла, что отношения не всегда складываются так, как в книжках. Не всегда бывает счастливый конец с объятиями и слезами примирения. Иногда счастливый конец — это просто принятие. Принятие того, что люди разные. Что у каждого свой путь. И что любовь не обязательно означает согласие.
Я вернулась в дом. Села на бабушкин диван, укрылась её пледом. За окном садилось солнце, окрашивая небо в розовый. Яблони качались на ветру. В печке потрескивали дрова.
Я была дома. В своём доме. И это был не конец. Это было начало.
Начало жизни, где я сама принимаю решения. Где я сама несу ответственность. Где я не живу по чужим правилам, а создаю свои.
Бабушка дала мне не просто наследство. Она дала мне свободу.
И я приняла этот дар.
Не подозревала, что против неё ополчились подруга и бывший муж