Мы так не договаривались - вы обещали жить отдельно - Марина сдерживала злость на секровь

Когда они только вселялись в эту трёшку на девятом этаже панельного дома, казалось, что всё у них будет хорошо. Да, ипотека, да, ремонт в кредит, да, работа без выходных и бабушка в другом городе, — но у них была свобода. Квартира — хоть и с потрескавшимся потолком и облупленными трубами — была их, и каждый вечер, проведённый на сером диване под жужжание старого вентилятора, казался тихим счастьем.

Они с Ромой планировали всё вместе: раскладку кафеля в ванной, покупки в «Икее», выбор коврика под дверь. Она, конечно, больше, но он хотя бы не сопротивлялся. Он вообще не сопротивлялся почти никогда. Иногда это было удобно. Иногда — опасно.

С тех пор прошло два года. И вот теперь на кухне стояли две сковородки — её чугунная и “вот эта с тефлоном, нормальная” — его матери. В холодильнике — баночка с холодцом, завёрнутая в два пакета, и аккуратно подписанная крышка с борщом: «Не трогать до обеда. Он любит погуще». Он — это Рома, конечно.

Мать Ромы появилась внезапно, как это и бывает. В один из дней в начале марта, когда город ещё не оттаял, и на подоконниках лежали жёлтые валенки пыли, в дверь позвонили. Не ожидали никого. Тем более с чемоданом. А она стояла — куртка расстёгнута, глаза уставшие, чемодан на колёсиках в проход не пролазит.

— Я к вам. Немножко. Пока у нас трубы меняют. Всё разворотили.

Немножко — это было два месяца назад. За это время «немножко» обросло тапками в прихожей, банками в кладовке, и даже её зеркальцем, висящим теперь рядом с ванной, где она красилась по утрам, не стесняясь ни зятя, ни собственного отражения.

Поначалу она старалась молчать. Не устраивать сцен. Понимала: в семье не только радости, но и обстоятельства. Но когда в один вечер, вернувшись с работы, она обнаружила, что её любимый блендер заменили на какой-то дребезжащий «ручной, советский, зато работает сто лет», с полки исчезли специи, а тряпка для пола стала другой — жёсткой, как мочалка, — что-то в ней щёлкнуло.

— Я просто порядок навожу, — невинно говорила свекровь. — Мужчина должен есть нормально. А то он у вас один раз суп ел — и тот из пакетика.

Суп из пакетика был один раз, когда она опоздала с работы и ещё с температурой. Но, конечно, кому какое дело.

Рома отшучивался:

— Ну, мама просто переживает. Подожди, всё наладится. Ну подумаешь, кастрюлю переставила.

Переставила. Но ведь не только кастрюлю. Она переставляла границы. Каждый день, по миллиметру.

Начались разговоры о деньгах. Свекровь тихо, как бы между прочим, сетовала, что «сейчас пенсия — смех», а таблетки — «всё дорожают». В их счётах вдруг стали появляться странные расходы — вроде «перевод маме на лекарства» или «оплата доставки продуктов», хотя у неё обе ноги ходят, и автобус во двор заезжает. Рома объяснял: «Ну не могу же я не помочь».

— Ты можешь. Но ты не хочешь, — в какой-то момент не выдержала она. — А спросить меня? Или ты просто решил, что мои деньги — тоже ваши?

— Ты драматизируешь, — вздохнул он, уткнувшись в телефон. — Мы семья.

Семья. Но чья?

Когда она пыталась хотя бы напомнить, что у них двое детей, садик платный, старшему — логопед, а у неё не бездонная карта, свекровь вплеталась в разговор:

— Ой, да ладно, ты что, на детях экономить собралась? Не стыдно?

Она стыдилась. Но не потому, что жалела на детей. А потому, что дома, который она строила, больше не существовало. Был чужой ритм, чужие запахи, чужие слова.

В один из вечеров свекровь вслух высказалась, как бы к телевизору:

— А вот если бы сынок мой женился на Таньке, всё было бы по-другому. Там семья была, не «сам по себе».

Она замерла в коридоре. Не вошла на кухню. Вернулась в спальню и долго смотрела в потолок.

Не хотела начинать разговор с упрёков. Хотела, чтобы Рома сам понял. Но он только делал вид, что не замечает, как они отдаляются. Как его мать, потихоньку, но верно, отодвигает её на задний план. А он ей это позволяет.

Всё ещё надеясь на компромисс, она предложила:

— Давай поищем твоей маме комнату на время. Снимем рядом. Мы же можем это потянуть.

Он поморщился:

— Ты что, хочешь маму выставить?

— Я хочу жить. В своём доме.

Он не ответил.

А в это утро, за завтраком, свекровь небрежно передвинула её телефон в сторону, чтобы поставить свою чашку. Чай разлился. Телефон вспыхнул экраном и погас. Ремонт — восемь тысяч.

— Ты чего так кипятишься? — сказала свекровь. — Ничего страшного, бывает.

А потом, повернувшись к сыну, добавила:

— Сынок, посмотри, у тебя сегодня деньги за проект должны прийти. Закинь мне, а? А то у меня на карте — пшик. Я тебе потом с пенсии отдам.

Она встала, не дожидаясь ответа. А он даже не посмотрел на жену. Лишь пробормотал:

— Ты же знаешь, я не могу ей отказать.

Она опустила глаза и в который раз подумала: сколько ещё?

Она ушла с кухни, не сказав ни слова. Было опасно говорить в тот момент — язык сам бы вывернул всё, что копилось за эти два месяца. А может, и за три года брака. Потому что когда начинаешь называть вещи своими именами, назад уже не вернуться.

В спальне пахло чужим кремом — его мать наносила его жирным слоем и не закрывала тюбик. Шторы — потянула постирать, не предупредив. Наволочки — перестирала, потому что «воняли порошком каким-то китайским». Постельное бельё, которое она так долго выбирала, просто исчезло. Спрятано в её шкафу. Сказала, что там «ткань неприятная, как марля». Она будто и не жена здесь, а квартирантка в хате с хозяйкой.

В субботу она решилась на серьёзный разговор. Рома, конечно, был «немного загружен» — какие-то макеты не доделал, всё бегал с ноутбуком. Но вечером они остались одни: свекровь пошла к подруге во двор. И она села напротив него.

— Я устала. Серьёзно. Это не шутки. Я так жить не могу.

Он даже не поднял глаз.

— Ты о чём?

— О нас. О том, что происходит. Ты не видишь?

Он пожал плечами:

— Это временно. Она уедет. Потерпи. Ну что, ты не понимаешь, ей тяжело? Человек всю жизнь одна. И тут ремонт, и давление, и в поликлинике очередь, и ты на неё…

— Я? — голос её задрожал. — Я просто хочу жить в своём доме. Своим ритмом. Своими привычками. Не прятать шоколад от чужих рук. Не слушать, как меня сравнивают с твоей бывшей. Не объяснять, почему я не кипячу чайник два раза, как в советской тетрадке. Я хочу быть женой, а не жительницей коммуналки с завхозом!

Он смотрел на неё, как будто услышал её впервые. Как будто у неё выросли рога.

— Слушай, ты загоняешься. Моя мама — нормальный человек. Просто ты с ней не сработалась. Это — твои границы. Ну, подвинься чуть-чуть. Не весь же мир к тебе подстраиваться должен.

Это была точка. Не жирная. Но уверенно поставленная. Она поняла: он не с ней. Он — между. Но между — это всегда не рядом.

Дети чувствовали напряжение. Старший стал нервным, бросал вещи, срывался на крики. Младшая — тихая, перестала играть одна. В детской теперь стояла раскладушка. Свекровь решила, что там ей спокойнее: «Вы тут целыми днями хлопаете дверями, а мне давление беречь надо».

В воскресенье на кухне случилось мелкое — но болезненное. Она резала салат, как обычно, мелко. Так её мама учила. А свекровь, глянув, как бы между прочим, сказала:

— Всё-таки вкуса у тебя нет. Еду даже порезать — и то не по-человечески.

Она уронила нож.

— Повтори?

— Да я не тебе. Просто вслух. Ешьте как хотите. Я пошла чай себе в комнату сделаю.

Рома ничего не сказал. Только встал и ушёл за ней. А она стояла в кухне и думала: в этом доме никто не станет за неё. Ни в чём. Даже в салате.

Соседка снизу, Галина Петровна, однажды её остановила у подъезда:

— У вас всё нормально? Слышу, у вас как будто третий человек в квартире живёт.

— Живёт, — сказала она и почувствовала, как дрожит губа.

— А я всё думаю, что за женщина громкая. Вы берегите себя, деточка. Вы-то у него жена. Остальные — в гости.

Да, только гости не засиживаются до третьего месяца.

Она попыталась отгородиться. Уехала с детьми на выходные — к подруге, за город. Свекровь не скрывала недовольства:

— Ну-ну. Детей по гостям таскать. Мать называется. У самой — ни огорода, ни щей, а туда же. По бабам с детьми.

Рома привёз их в воскресенье. Не обнял. Только сказал:

— Мама плохо себя чувствовала. Ты не вовремя.

А она уже не удивлялась. Просто отметила: для него теперь вовремя — когда его мать довольна.

В понедельник, когда она вернулась с работы пораньше, в квартире было тихо. Необычно тихо. В спальне стоял чемодан. Её. Сложенный.

— Это что?

Свекровь вышла из комнаты и, не глядя, сказала:

— Я убрала твои вещи. Мне тут дышать нечем от твоей химии. Парфюм, крема — всё слишком. Голова болит. Поставь куда-нибудь. Я в этой комнате буду теперь. А вы с Ромой — разберётесь.

— Вы занимаетесь моими вещами без разрешения?

— Дочка, ты не заводись. Я порядок навожу. Просто разложила по местам. Ты ж всё время занята. Вот и решила помочь.

Её руки дрожали. Чемодан был полон. Нижнее бельё, кремы, косметичка, даже зубная щётка. Это было не про помощь. Это было про территорию. Она вытолкнула её.

Рома пришёл поздно.

— Почему мои вещи собраны? — спросила она, стоя у двери.

— Я не в курсе. Разберитесь между собой. Я устал.

— Ты серьёзно?

— Ты всё раздуваешь. У нас и так всё на нервах. Мама плачет весь вечер.

— А ты? Ты что-то чувствуешь?

Он посмотрел на неё, как на чужую.

— Я просто хочу, чтобы дома было спокойно.

И в тот вечер она не спала. Смотрела в потолок и понимала: спокойно будет, только если её не будет.

Всё решилось не в один день. И даже не в одну ссору. Оно разрасталось, как плесень в швах между плиткой — незаметно, но необратимо. Она ходила по дому, стараясь не касаться ничего лишнего. Чужой дом, чужие запахи, чужой порядок. И всё это — в её квартире, на её ипотеку, на её работу, на её нервы.

Однажды она задержалась на работе. Нарочно. Просто чтобы не видеть вечернего шоу: как свекровь садится с Ромой на кухне, рассказывает про давление, щедро размазывая по каждому слову обвинение, а он кивает, не возражая. Они были идеальной парой: один боится, вторая знает, как этим пользоваться.

Вернулась ближе к девяти. Свет в детской горел. В спальне — темно. А на кухне — трое. Свекровь жарила печёнку, запах которой она не переносила, старший ковырялся в тарелке, а младшая зевала. Рома смотрел в телефон.

— А ты чего с работы не позвонила? — спросил он, не поднимая головы.

— А ты чего не спросил, где я?

Свекровь фыркнула:

— Нормально. Женщина — мать — где-то шляется, а дети дома.

Она посмотрела на Рому.

— Ты позволишь ей говорить это в моём доме?

Он пожал плечами.

— Мама просто волнуется. Не начинай.

Она пошла в спальню. Села на кровать. Посидела. Потом встала, вышла в коридор, надела куртку. Прошла мимо кухни, не оборачиваясь. Дети за ней не побежали. Он не позвал. Только свекровь буркнула:

— Гуляй, гуляй. Может, надумаешь о детях подумать.

Она ушла в ночь, без маршрута. Просто шла. Мимо закрытых подъездов, мимо магазина, где по акции — рис, мимо лавки, где с утра сидят бабушки и судят мир. Села на скамейку. Холодно. Но в груди — тише, чем дома.

Подруга — та самая, за городом — забрала её к себе. На пару дней. Без допросов. Дала плед, чай и тишину.

— Ты сама решай, — сказала она. — Но помни: если ты не защитишь себя, никто не станет.

Через три дня она вернулась. Не потому, что простила. А потому что хотела закрыть всё сама.

На кухне — обычный вечер. На сковородке шкворчит что-то мясное, телевизор бубнит. Свекровь, увидев её, демонстративно отвернулась.

— Я с детьми поговорю, — сказала она. — Потом с тобой.

— А что ты хочешь решать? — вмешался Рома, вставая. — Всё же наладилось. Мама привыкла. Мы как-то уживаемся.

Она улыбнулась. Медленно.

— Вот именно. Вы. А я — больше не в этом «мы».

Он хотел возразить, но замер. Она уже была в спальне.

Собирала вещи быстро. Без истерики. Чемодан, рюкзак. Детские куртки, альбомы, игрушки. Дети смотрели с недоумением, потом с тревогой. Старший спросил:

— Мы куда-то едем?

— Да, — сказала она. — В наш дом.

— А папа?

Она не ответила.

Уже у двери Рома догнал её.

— Ты серьёзно? Ты хочешь всё разрушить?

Она вздохнула:

— Не я всё разрушила. Я просто больше не притворяюсь, что у нас семья.

— Куда ты поедешь?

— Я нашла. Сняла квартиру. Маленькую. Но свою.

Он растерялся. Впервые.

— Но… мы же говорили… ты же знала, что мама будет иногда…