— Ты же старшая, будь умнее, — мама говорила это всегда. Сначала в школе, когда младшая Оля устраивала сцены, если кто-то смотрел на неё «не так». Потом в институте, когда Лена хотела уйти из дома на съёмную, потому что учёба и работа, а дома — вечно Олины тусовки, в три ночи музыка, гости. — Перетерпи. Ты же у нас взрослая. Не будь эгоисткой.
Лена терпела. Она всегда была «взрослой». Уже в пятом классе она сама себе собирала завтраки, стирала вещи, учила уроки и убиралась — потому что мама крутилась как белка в колесе, а папа приходил с завода злой и молчаливый.
Когда родилась Оля, Лене было семь. Её не спрашивали, хочет ли она сестру. Потом — не спрашивали, хочет ли она сидеть с ней. Или брать на выходные, когда мама выходила в смену. Или отдавать свои вещи. Или спать на раскладушке, потому что Оле нужен свой угол.
— Лена, ну не издевайся. У тебя же был уже рюкзак. Ну и что, что новый. Оле вон как понравился! А у тебя прям душа из-за сумки болит?
Школьный рюкзак, велосипед, ноутбук — всё сначала давалось Лене, а потом «переходило» младшей. И если Лена пыталась возразить, мама с папой хмурились:
— Не будь жадной. У неё ведь нет такого. Ты же у нас справишься. Ты же умница.
Она справлялась. Окончила универ, устроилась в рекламное агентство. Год работала без отпуска, копила на взнос — и взяла крошечную однушку в ипотеку. Тридцать два метра в панельной многоэтажке.
— Что за рабство? — с ходу выдала мама. — Всё отдавать банку, и жить в коробке? Оля вот правильно делает — живёт пока с нами, не спешит. А ты зачем себя в кабалу загнала? Мужа нет, детей нет, к чему спешка?
Но Лена уже не хотела спать на раскладушке. Хотела тишины. Своей чашки. Своего полотенца. И чтобы никто не переворачивал её сумку, не кричал под дверью, не говорил, что «мне нужнее, а ты и так справишься».
Через пару лет Лена вышла замуж. За Павла — обычного, спокойного, без понтов. Поженились без шума. Вместе платили ипотеку, покупали мебель на Авито. Она всё тащила на себе, но в этом был кайф — ощущение, что это её, настоящее. А потом — беременность. И неудачная.
— Видимо, не судьба, — только и сказал Паша. А через месяц собрал вещи. Без скандала. Без претензий. — Прости. Я не могу. Мне тяжело.
Мама сочувствовала. Первый месяц. Потом всё пошло по старому сценарию:
— Не накручивай. Родишь ещё. Подумаешь, развод. Сейчас у всех так. Вот у Оли парень-то — не чета твоему. Сильный, с руками. И с квартирой.
Лена кивала и молчала. Хотя внутри клокотало. Олины «успехи» с каждым месяцем бросались в глаза всё сильнее. Та не работала, но мама бегала по пятам: покупала продукты, платила за курсы, передавала «на недельку» Лене собаку. А Лена сама себе готовила, таскала из «Пятёрочки» пакеты, и за всё платила сама.
— Леночка, — как-то вечером мама набрала с особым тоном. — Мы тут с отцом подумали. Оле с Виталиком тяжело. Он после развода, с алиментами, ей надо устроиться, помочь с жильём. Ну, ты знаешь. Мы хотим им отдать нашу двушку, а сами пока к тебе переедем.
У Лены чуть телефон не выпал из рук.
— Ко мне? На тридцать два метра?
— Ну а что. Мы тихие. В углу раскладушку поставим, и всё. Это ж ненадолго.
— А почему не Оля к вам?
— У нас-то старая квартира. Ей нужен старт. А ты уже на ногах. Тебе не впервой.
Три месяца жили вчетвером. Мама ворчала, что стиралка «не так» шумит. Отец курил в форточку. Лена просыпалась по будильнику в шесть утра, шла в душ — а там мама уже мылась. Или папа брился. На кухне — очередь. Крупы пересыпаны в другие банки. Порошок заменён на «экологичный». Холодильник забит чужими контейнерами.
Они переехали «временно». Но неделя превратилась в месяц, потом в два.
— Ну и куда нам? На улицу? — вскидывала глаза мама, когда Лена заикалась про переезд. — Ты такая стала… эгоистичная. Раньше ты была душой семьи. А сейчас — прямо как чужая.
Лена шла в ванну, включала воду — и плакала. От бессилия. От усталости. От того, что снова живёт на раскладушке, только теперь в собственной квартире.
Когда Оля с Виталиком поженились, Лена не пошла на свадьбу. Просто сказала, что работает. Оля обиделась:
— Ты всегда против меня. Всю жизнь — как будто я у тебя что-то отнимаю. А ты сама свою жизнь не строишь, вот и злишься.
Мама потом долго молчала по телефону, а потом выдала:
— Не обижай Олю. Она у нас тонкая, ранимая. Ты-то с характером, тебе проще.
Лена отключила звук, чтобы не слышать продолжения.
Через полгода Виталик продал свою квартиру. Мол, «всё равно там жить не будем, а деньги пойдут в общее дело». В итоге Олины вложения — ноль, а у Виталика пошёл ремонт «по дизайнерскому проекту» в старой родительской двушке.
— Это ж теперь их гнёздышко, — умилялась мама. — Сами всё делают. А ты чё злишься? У тебя своя жизнь. Ипотека уже почти выплачена. Всё у тебя хорошо.
Лена опять молчала. Что она могла сказать? Что мечтает просто побыть одна в тишине? Что два взрослых человека, топающие по кухне с утра до ночи, сводят её с ума? Что она не может ни пригласить никого, ни просто сесть и послушать музыку? Что её постель сворачивается каждый вечер, как в детстве, на диван — потому что мама спит на её кровати?
А главное — что никто её не спросил, можно ли.
Весной папа попал в больницу. Ничего серьёзного, но лежал неделю. Мама осталась одна, ворчала и командовала в три раза больше. Звонила Оле — та не брала. Потом писала Лене:
— Съезжу в квартиру, проверю, как ремонт.
— А что ты там проверишь? Вы ж уже полгода живёте у меня, — не выдержала Лена.
— Это временно. Там пыль, грязь. Не могу я с больным жить. Да и ты не чужая. Ты — семья.
Семья. Это слово звучало как приговор.
— Мы с Виталиком в июле переедем, — сообщила Оля. — Так что маму с папой вы сможете обратно забрать. А мы тут основательно обустроимся.
— А обратно — это куда? — спросила Лена.
Оля удивилась:
— Ну как куда? В вашу квартиру. Они ж с тобой. Мы ж так договаривались.
— Мы? — Лена не сдержалась. — В каком месте я в этом участвовала? Я вообще не помню, чтобы меня кто-то спрашивал.
— Лена, — подключилась мама. — Не начинай. Всё же удобно устроено. У Оли — семья, им нужно пространство. А вы с отцом тихие. Мы тебя не тревожим. А если что, ты всегда можешь отдохнуть у подруг. Или съездить на выходные к коллегам. Разве так трудно?
Лена смотрела на них и чувствовала, как в груди поднимается волна злости, страха и стыда. Почему ей всё время стыдно — за чужие решения, за чужое удобство?
— Лен, — как-то вечером осторожно спросила коллега Оксана. — Ты чего такая вымотанная?
И она — вдруг — рассказала. Не жаловалась, нет. Просто выложила: как живёт, как тесно, как постоянно давит чувство вины. Как боится приходить домой, потому что снова — комментарии, снова — чужое бельё на сушилке, чужой запах еды, разговоры в телевизор и кухонные крошки.
Оксана слушала молча. Потом налила чай:
— А ты знаешь, ты не обязана. Вообще. Даже если это родители. Даже если сестра. Даже если они тебя когда-то вырастили. Ты имеешь право на свои стены. На закрытую дверь. На то, чтобы тебя не тревожили.
Лена долго думала об этом. Неужели правда? Всё детство ей твердили: «будь доброй», «уступи», «ты сильнее». И она верила, что доброта — это отдавать. А оказывается, можно просто… не пускать в дом, если не хочешь?
Решение она принимала несколько недель. Не из-за страха. Из-за вины. Как будто предаёт. Но потом написала письмо. Бумажное. От руки. Там было всего три абзаца.
Она не обвиняла. Просто сообщала:
— Я устала. Я хочу быть одна. Это моя квартира. Я готова помочь с поиском съёмной. Или оплатить часть аренды на пару месяцев. Но к июлю я прошу вас съехать.
Они не ответили. Неделю не было звонков. Потом мама всё-таки набрала. Голос — ледяной:
— Значит, так. Родители тебе уже не нужны. Крыша над головой — важнее семьи. Удобство — важнее родных. Ну-ну. Посмотрим, кто тебя в старости к себе возьмёт.
Лена отключила звук и не перезванивала. Подруги писали:
— Правильно. Держись. Ты молодец.
Но по вечерам она сидела в тишине и думала:
«Почему за каждый шаг к свободе приходится платить одиночеством? Почему, когда ты выбираешь себя, все делают вид, что ты чудовище?»
Ответов не было. Только звенящая пустота в доме. И комок в горле.
Они съехали. Не в июле — в августе. Сначала говорили, что «ищут подходящий вариант», потом — что «у Виталика проблемы на работе», потом — что «у отца давление, не время таскать сумки». В итоге переезд случился тихо, без слов.
На кухне остались две чужие чашки. На полке — банка с сухофруктами, которых Лена терпеть не могла. В ванной — мамины бигуди.
Она не выкинула. Просто сложила всё в пакет. Поставила у двери.
Они не общались почти месяц. Потом мама написала:
«С днём рождения. Не забыли».
Без точки. Без звонка.
Лена не ответила. Ей было странно. Даже не больно — просто как будто выжгло. Раньше она думала, что если однажды станет свободной, будет счастлива. А вместо этого — пусто. И что-то похожее на вину, от которой не отмахнуться.
— Ты не обязана страдать, — говорила Оксана на обеде. — Ты имеешь право жить свою жизнь. Даже если это не нравится твоей семье.
— Но это же… мама.
— И?
Лена молчала. Потому что «и» — это всё её детство. Всё её «будь умнее», «уступи», «ты старшая». И она по-прежнему не знала, что страшнее — быть плохой дочерью или снова потерять себя.
Оля не звонила. В социальных сетях выставляла фото с ремонтом. С подписью «наш уют» и смайликами. Мама иногда пересылала сторис. Без комментариев. Просто — мол, смотри.
А потом — снова сообщение. Короткое:
«Оля беременна. Мы очень рады. Если хочешь, можем встретиться. Поговорить».
Лена смотрела в экран и не понимала, зачем это написано. Она должна порадоваться? Поздравить? Подключиться к хору умилённых родных?
Она даже не знала, как ей теперь реагировать. Потому что всё было иначе. Потому что она впервые не чувствовала себя частью этого «мы».
Через неделю позвонила мама. Голос был мягкий, усталый.
— Привет. Ну ты чё, Лена. Ты же не злишься? Оля ведь всегда была послабее. Ей сложнее. Ты же знаешь. А мы… ну, что мы? Мы старые уже. Нам бы с внуками понянчиться, поддержка нужна. Куда нам теперь? На дачу с отцом переехали.
Лена не знала, что сказать. Она чувствовала — вот оно, начинается снова. Мягко, незаметно. Без обвинений. Через жалость. Через усталость.
— Нам бы, — продолжала мама. — Комната нужна будет. У Оли ж появится малыш, им там всем тесно. А у тебя… у тебя место есть. Всё ж оплачено, тепло, аккуратно. Мы тихо. Совсем ненадолго. На пару месяцев. Пока не обустроятся.
Лена молчала. А мама, не дождавшись, продолжила:
— Ну ты же не в разводе, как Лиза, соседская. У неё там вообще — одинокая старость. А ты молодец. На ногах. Всё сама. Квартира у тебя. Тебе что, квартира прям позарез?
Эта фраза отозвалась, как пощёчина.
Лена вдруг увидела всё: как они стоят в её кухне, обсуждая, кто где будет спать; как мама перекладывает посуду, потому что «так удобнее»; как снова появляется раскладушка. Только теперь — не у неё, а у них. Но запах тот же. Контроль тот же. Манипуляции — те же.
Она сидела у окна с чашкой чая и долго не двигалась. Улица гудела машинами. Где-то кричали дети. Кто-то выносил мусор. Всё как всегда. Только внутри что-то повернулось. Словно щёлкнуло.
Она не перезвонила. И не написала. Просто села за ноутбук, открыла объявление о продаже квартиры — той самой, где жили родители. Вбила туда номер мамы. Села, подумала. И удалила.
Потому что это уже не её ответственность.
На следующее утро в двери долго звонили. Лена не открыла. Потом в замке заскрипели ключи — она изменила код и заменила личинку.
Смс пришла спустя минуту.
«Ты серьёзно? Мы же семья».
Она посмотрела на экран. И не ответила.
Выпроводил жену из дома