— Ты вообще помнишь, как ты в институт поступала? — мать поправила резинку на волосах и зыркнула на меня через очки. — У нас тогда денег вообще не было, но мы всё для тебя сделали.
Я чуть заметно кивнула. Помнила. И общежитие без горячей воды, и как летом разгружала ящики на складе, чтобы купить зимние сапоги.
— А кто репетитору платил? — настаивала она. — Я у Лёни заняла, а потом целый год у него с ремонтом на даче пахала.
Слово «пахала» она произносила с гордостью. Говорила об этом так, будто я не пять лет за стипендию и подработки вытягивала учёбу, а лежала на диване с книжкой, пока она грудью заслоняла мне дорогу в светлое будущее.
Меня зовут Света. Мне тридцать девять. Я старшая дочь в семье. У меня есть младшая сестра — Инка. Она на семь лет младше. Когда мы были маленькими, Инку всё время жалели: «Ты у нас поздняя, последняя, любимая». Мне говорили: «Ты у нас умная, ты сама всё поймёшь». Я и поняла. Что мама с папой всегда будут на её стороне.
Когда Инка в десятом классе начала прогуливать, я слышала:
— Это просто переходный возраст. Ей бы подружку нормальную…
Когда она бросила колледж на втором курсе:
— Там педагог плохой, моральный урод. Вот ты бы тоже с таким не стала учиться, правда?
Когда она залетела от парня, который на тот момент жил с другой:
— Ну с кем не бывает, зато ребёнок будет!
Папа к тому времени уже болел, отмалчивался. Мама тащила всё сама. А потом — сама заставила меня подписать кредит. «На мебель в Инкин угол». В квартире, где мы с родителями жили вчетвером, Инка с сыном заняли самую большую комнату. Мама сказала: «Ты же всё равно уезжаешь».
Я тогда только устроилась по профессии, работала в школе. Зарплата была смешной. Жила в съёмной однушке и ходила в пальто семилетней давности. Но кредит оплачивала я. Потому что «девочке с ребёнком тяжело».
Инка не работала. Меняла подработки. То курсы по маникюру, то «вышивка под заказ», то «муж обещал взять на работу». У ребёнка — то ОРВИ, то слюни, то «что я, в садик его больного поведу?»
Потом родился второй. И снова — всё в кругу. Коляски, прививки, памперсы. Я уже тогда хотела сказать «нет», но мама вздыхала:
— Ты не понимаешь, ты же без детей. А у нас — внуки, наша радость.
«Наша радость» превратилась в двух шумных, невоспитанных детей, которые таскали всё подряд, рисовали на обоях и однажды засунули мне в сапог пельмень. А я — просто старшая. Умная. Терпеливая. Я же понимаю.
К тридцати пяти я выгорела на работе, сменила школу на онлайн-курсы. Денег стало больше. Взяла ипотеку на крошечную квартиру в пригороде. Инка сразу обиделась:
— Конечно, у кого мозги есть — те в кредит лезут. А у кого нет — те вон, с детьми и в нищете.
Мама — как всегда: «Ты бы лучше сестру в гости позвала. У неё ни разу отпуска не было. С детьми целыми днями».
Я как раз сделала в квартире косметику. Новая кухня. Стеклопакеты. Плитка в санузле. И тут — мама:
— Инка с детьми поживёт у тебя немного. У нас горячую воду отключили, а ты — одна.
Я не сразу ответила. Но знала, что если скажу «нет» — будет скандал.
— Надолго?
— Ну недели на две. Я бы и сама взяла, но у нас окно сгнило, опять сквозит. А дети, ты же знаешь… болеют легко.
Они прожили у меня полтора месяца. С детьми. С пакетами еды, с разрисованными обоями, с жирными руками на моём светлом диване. Когда я просила соблюдать порядок, Инка обижалась:
— Не нравится — скажи прямо. А не вот эти твои «неудобно», «не трогайте». Сама же позвала!
Я не звала. Но в этой семье принято «не перечить младшей».
Когда она уехала, я отмыла всю квартиру и впервые всерьёз подумала — а может, продать? Купить дачу. Уехать. Пропасть.
А потом умер папа.
Это был единственный человек, который, пусть молча, но был на моей стороне. Его не стало — и началось.
— Квартира-то, в общем, общая, — сообщила мама после похорон. Мы с Инкой сидели за столом, посуду не убирали. У меня было ощущение, что я снова семнадцатилетняя, которую сейчас отправят мыть полы. — Так что будем делить. Половина — моя, половина — папина. Его часть — вам с Инной. Поровну.
Я молчала. Не из-за зависти. Из-за знакомого чувства — как будто я что-то должна.
— Делить — это ты загнула, — фыркнула Инка. — Я тут живу. У меня дети. Светка — вон, с квартирой. Пусть себе и живёт. А тут — родовое гнездо. Тут дети выросли.
— Чьи дети? — спросила я. — Мои?
— Да ты что, завидуешь, что ли? — вскинулась она. — Бесплодная твоя жизнь — не повод у меня отнимать последний угол!
Мама только вздохнула. Как всегда.
После похорон всё быстро скатилось к мелочам.
Я предложила отдать Инке комнату, где раньше жила я. Сказала: «Ты живи с детьми, но если продадите — я свою часть хочу». Мать посмотрела на меня с таким выражением, будто я вытащила у неё из-под подушки последние таблетки.
— Ты что, собираешься с родных денег требовать?
— Не денег. Свою часть. Законную.
— А ты не жадная стала?
Инка фыркнула: «Да она всегда такой была. Просто раньше притворялась доброй».
Через пару недель мне позвонил риелтор. Не знаю, откуда у него был мой номер.
— Ваша мама продаёт квартиру. Говорит, вы не против, но я должен уточнить.
Я сидела в маршрутке, ехала в центр — на собеседование. Услышала это и вся вспотела.
— Подождите. Как продаёт?
— Говорит, хочет купить дом в пригороде. Инна с детьми поедет с ней. Вас, мол, это не касается.
Я вышла на следующей остановке и набрала маму. Она взяла трубку спокойно, будто всё в порядке.
— Мама, ты решила продать? А со мной что — не посоветоваться?
— А чего советоваться, — отозвалась она. — Тебе всё равно. Ты же не живёшь здесь. А нам тут тяжело. Шумно. Пыльно. Да и лестницы эти… С коляской нам не вариант.
Я хотела сказать, что коляска у Инки младшему уже не нужна. Что можно было бы просто отремонтировать окна. Что, наконец, есть другие способы.
Но мама говорила с нажимом. Уже всё решила.
— Я с Инкой перееду. Купим дом. В рассрочку. Ты свою часть подпишешь, понятно?
— Не понятно, — сказала я.
— Света, не начинай.
Рассрочка в итоге оказалась ипотекой. Оформили на маму. С первым взносом — отложенные мною когда-то деньги, которые мама «взяла на лечение папы», но не отдала. Я молчала тогда, молчу и теперь. Но осадок — как кирпич.
Через месяц после переезда выяснилось, что мама не справляется: дом старый, топить нужно, крыша течёт. Инка работать не собиралась. Мама — на пенсии. Коммуналка и проценты — неподъёмные.
— Светочка, — позвонила мама, — мы тут подумали, ты ведь в онлайне работаешь. Может, ты с нами поживёшь немного? Мы тебе комнату отдадим.
— У меня работа. Клиенты. Сигнал в вашей деревне — никакой.
— Ну… мы бы интернет провели.
— Я не могу, мама.
Повисла пауза. А потом — тяжёлый вдох:
— Я тебе больше скажу… Мы не справляемся. Платить нечем. Надо кредит закрыть. Мы бы твою часть продали — ты же всё равно не претендуешь?
Я всё же приехала к ним на выходные. Посмотреть, поговорить. Дом стоял у самой кромки села, крыша реально подтекала. Дети носились по грязному полу. Инка сидела в телефоне. Мама встретила меня у калитки — уставшая, с мешками под глазами.
— Ты не злись. Нам просто тяжело. Всё на мне. Я уже не знаю, как быть.
Мы сели на кухне. Я налила чай. Мама медленно закурила.
— Мы с отцом не идеальные были, — сказала она. — Но мы старались. Ради вас.
— А ради меня когда?
Мама замерла. Даже пепел с сигареты не тронулся.
— А то, что мы тебя выучили?
— Я себя выучила. Я после пар на рынок шла. Ты же не спрашивала, как я жила. Главное было — чтобы у Инки всё было. И чтобы я не мешала.
Она отвела глаза.
— Ты же никогда ни на что не претендовала, чего вдруг сейчас? — удивилась мать.
Я посмотрела на неё и впервые за много лет почувствовала… злость. Не обиду, не досаду, не вину — а ровную, взрослую злость.
— Потому что мне надоело. Мне надоело, что в этой семье я — функция. Помочь. Отдать. Поддержать. Понять. Вы всё привыкли, что я без претензий.
Она промолчала. И я знала — она всё поняла. Но вряд ли это что-то изменит.
На следующий день я поехала домой. Сидела в автобусе и смотрела в окно, где серый лоскут неба висел над почерневшими от сырости заборами.
На телефоне — десять непрочитанных сообщений от мамы. Одно от Инки: «Не будь сволочью, Свет. У нас дети. Нам правда тяжело». Остальные — вариации маминых «пойми», «не отвергай», «тебе не убудет».
Я выключила звук и впервые за долгое время не ответила. Ни да, ни нет. Просто — ничего.
Неделю спустя мне позвонил знакомый юрист. Я консультировалась у него пару лет назад, когда оформляла квартиру. Рассказала всё как есть.
— Ты понимаешь, Света, — начал он, — по закону ты имеешь право на часть. Даже если формально не вписана в договор. Если есть доказательства, что ты участвовала в оплате — квитанции, переводы…
— Ничего нет, — призналась я. — Всё было «на честном слове». Но я могу это заявить. Как минимум — претендовать.
Он замолчал.
— И ты этого хочешь?
Я посмотрела в потолок. Хотела ли я судиться с собственной матерью? Хотела ли объявить открытую войну человеку, который родил меня, пусть и не понял?
— Я хочу, чтобы они, наконец, поняли: я — не запасной аэродром. Я не должна.
Он кивнул. Сказал, что подумает, как грамотно оформить претензию.
Инка позвонила ночью. Я не взяла трубку. Она написала:
«Если ты заберёшь свою часть — мы останемся на улице. Дети. Мама. Ты правда хочешь этого?»
Скриншотом ниже — грустные глаза старшего сына, Димки, под фильтром. Типичный шантаж. Я знала, кто его придумал. Не Димка.
На следующий день мама пришла ко мне сама. Без звонка. Просто постучала в дверь. Стояла на пороге с банкой варенья и таким видом, будто принесла извинения вприкуску.
— Можно?
Я кивнула.
Она осмотрелась. Домашняя, в старом пуховике. Села на край дивана, где когда-то прыгали внуки.
— Я всю ночь не спала, — сказала тихо. — Думаю — где я не так поступила?
Я не ответила. Пусть подумает ещё.
— Ты выросла нормальной. Умной. Справедливой. Я всегда гордилась тобой. И… всегда думала, что ты сильная. Что ты справишься.
— А Инка?
Мама пожала плечами.
— Инка — как есть. Её жалко всегда было. Без отца росла почти. Никак не могла… вот как ты.
— А я что, с отцом в обнимку росла? — голос сорвался.
Мама посмотрела в сторону.
— Ты же не жаловалась. Училась, работала. Мы думали — ну, всё хорошо у Светки. Сильная.
— Сильная — не значит бесчувственная.
Мы долго молчали. Потом она сказала:
— Я не знала, что ты так всё это чувствуешь.
— Потому что ты не спрашивала.
Мама сглотнула. Казалось, она вот-вот что-то скажет, важное. Но сказала совсем не то, чего я ждала.
— Ты же никогда ни на что не претендовала, чего вдруг сейчас? — удивилась мать.
Я встала. Медленно, спокойно. Посмотрела на неё.
— А сейчас — буду.
Она не ушла сразу. Посидела ещё немного, глядя в окно. Поняла ли она что-то — не знаю.
Прошло два месяца. Мы с юристом подали уведомление. Не суд, нет. Просто документ с формулировкой: «требование о компенсации доли в имуществе». Мама не ответила. Инка прислала три голосовых с истерикой. Потом — тишина.
Я купила билет в Калининград. Просто пожить месяц. У моря. Перезагрузиться. Не потому что сбежать — а потому что имею право.
Я не знаю, как всё будет дальше. Может, они найдут деньги и выплатят мою часть. Может, попросят суд пересмотреть. А может, просто перестанут общаться.
Но, сидя на берегу, я впервые в жизни чувствую, что у меня — есть границы. Есть голос. Есть право.
И если меня снова спросят, чего вдруг я начала претендовать — у меня теперь будет ответ.
Потому что я — не только дочь. Я — человек.
– Ты же работаешь, вот и помоги сестре