Когда они брали ипотеку, Ирина была категорически против варианта с двушкой. Она хотела трёшку — пусть маленькую, но с нормальной кухней и с отдельной комнатой для ребёнка. Ирина тогда уже была на четвёртом месяце. Муж, Лёша, убеждал: «Не потянем мы трёшку, Ириш, давай без героизма. Нам и так банк еле одобрил, ещё бы немного — и всё».
Они взяли двушку. Комната малышу и спальня для них. Гости, если приедут, на раскладном диване в кухне-гостиной. Было тесно, но Ирина привыкла. Она с юности жила с маминым «нам бы угол, а остальное приложится» — и знала, что уют зависит не только от метров.
Через год после рождения Кирилла к ним временно переехала свекровь.
Светлана Андреевна тогда упала на гололёде и сломала руку. Сначала муж возил её из Подольска, но когда выпал снег, сказал: «Давай я её к нам перевезу на время. Ну не в больницу же её сдавать. Недолго — недели две, максимум».
Ирина кивнула. Две недели — потерпеть можно. Тем более что больничный она тогда как раз взяла — Кирюша был с температурой.
Светлана Андреевна въехала с дорожной сумкой и пакетом из «Ашана». На второй день начала переставлять кастрюли, на третий — допросила, сколько Ирина тратит на продукты, а на пятый — достала с антресолей старое покрывало, чтобы «накрывать диван, а то у вас всё какое-то неприбранное».
— Я же не навсегда, — говорила она Лёше, — просто помогу по хозяйству. И вообще, мне одной в Подольске скучно. Вот тут хоть жизнь, внук на глазах.
Ирина терпела. Ругаться было бесполезно — муж отмалчивался, отшучивался или просто уходил под предлогом работы. Вечерами они говорили шёпотом, как в школьной лагерной спальне.
— Она же твоя мать, — говорила Ирина, — я понимаю. Но у нас однушка фактически, Лёш. И она везде. Утром в ванной, днём на кухне, ночью в гостиной. Она ходит за мной и комментирует всё: как я режу лук, как я глажу рубашки. Она проверяет, где чья кружка стоит, и называет меня расхлябанной.
— Ну ты тоже не будь такой… ранимой, — морщился Лёша. — Она просто волнуется.
— О себе. Не обо мне. Не о нас.
Через три недели Светлана Андреевна вдруг заявила, что в Подольске ей «тяжело морально» — якобы соседка продала квартиру, и теперь «в подъезде чужие». А внук тут растёт, надо помогать.
— Я бы взяла Кирюшу в садик за руку — и гуляли бы до обеда. Мне полезно ходить, а тебе легче. А то ты всё одна, всё одна. Даже странно. Ну как это — я бабушка, а ты меня в сторону. Как будто я враг вам, — и голос дрогнул. — Я ж не просилась к вам, между прочим.
Она действительно не просилась — просто осталась.
Ирина снова промолчала. Начала стирать зубную щётку в горячей воде, прежде чем пользоваться после свекрови. Начала прятать кофе в шкафчик с детскими игрушками — Светлана Андреевна считала, что «беременным и кормящим — ни грамма кофеина» и выбрасывала дорогие зёрна в раковину, как испорченные.
Когда она однажды попыталась сама приготовить плов, Ирина пришла с работы в квартиру, где пахло горелым луком и мелко кипела ссора.
— А что она вечно делает этот плов с курицей? Как будто у нас на баранину денег нет. Лёша, у нас есть деньги? Или вы всё прячете от меня?
— Мам, ну ты опять… — начал муж.
— Я просто спросила. Я хочу нормальной еды. Сыну моему надо мясо, а не курицу по акции.
— Я покупаю не по акции, — глухо сказала Ирина. — Я беру там, где свежее.
Светлана Андреевна откинула на плечо тонкий серый шарф, будто он был шалью на сцене.
— Всё у тебя свежее. Только атмосфера тухлая. Всё как будто через силу.
Ирина вышла на балкон. Минут на двадцать. С мокрой головой. Без куртки.
Она тогда впервые подумала о том, что в этом доме ей тесно не из-за квадратных метров.
Тесно — потому что трое взрослых людей не могут жить в атмосфере, где кто-то один всё время устраивает перекличку: «Кто за меня? А кто против?»
И если ты молчишь — значит, против.
Ирина пошла к психотерапевту. Потихоньку, молча, не сообщая никому. Выбрала клинику рядом с работой, записалась на вечер. Первый приём прошёл странно: она сидела, улыбалась, и всё повторяла «да вроде нормально, просто устаю». Только на пятой минуте вдруг произнесла:
— Я не могу дышать у себя дома. Это как если бы кто-то поселился в мою кожу, а не в квартиру.
Терапевт ничего не сказала, только кивнула. Ирина пришла ещё раз, потом ещё. Начала замечать, сколько слов за день она проглатывает. Сколько раз не доедает, потому что за столом кто-то начинает рассказывать, как правильно готовить. Сколько раз зажимает подбородок, чтобы не сказать что-то резкое.
Весной Светлана Андреевна всерьёз заговорила о переоформлении квартиры. Формально она была записана только на Лёшу — это было удобнее для банка. Но ремонт Ирина делала сама, и мебель выбирала сама, и платила за многое — тоже сама.
— Вы же семья, — говорила свекровь, — что такого, если добавить меня к доле? Я же не чужая. Я могу расписаться, если нужно. Вдруг вы ипотеку не потянете — я вам помогу. У меня материнский капитал остался. Мы же за одно.
— Мы — это кто? — спросила Ирина.
— Ну вы с Лёшей и я. А ты, между прочим, невестка. Сегодня ты здесь, а завтра — кто знает. А квартира останется.
— То есть вы предлагаете застраховаться от меня?
Светлана Андреевна вскинула руки.
— Я ничего не предлагаю, просто говорю, как правильно.
Ирина сказала мужу:
— Если ты подпишешь что-то без меня — ты предатель.
Он снова отмалчивался. Ирина вдруг поняла, что в нём как будто всегда жили два человека. Один — нежный, внимательный, настоящий. А второй — мальчик в мокрых носках, которого всегда можно загнать в угол фразой: «А мама бы вот так не сделала».
Всё лето они жили как в странной постановке. Ирина вставала раньше всех, готовила еду на день, старалась успеть убраться до того, как свекровь выйдет из комнаты. Пришла к выводу: чем меньше её видно, тем меньше конфликтов. Светлана Андреевна тихо, но настойчиво занимала пространство — вытесняя всё чужое.
В холодильнике исчезли любимые Ириной йогурты — «тут же сахар, а внуку надо подавать пример». Появились маринованные кабачки в трёхлитровых банках. На полке в ванной стояли кремы и антивозрастные маски, но Ирина ими не пользовалась — запах раздражал. Мыло стало хозяйственным. Стиральный порошок — из серии «для аллергиков». Даже покрывало на их кровати сменилось — Светлана Андреевна случайно испачкала прежнее, а новое купила сама: в розовых ромашках и с запахом чужого дома.
— Я просто хотела как лучше. Почему всё не так? — сокрушалась она при Лёше.
— Мам, ну правда, давай не будем. Ирише не нравится, ты знаешь. Она же старается.
— А я не стараюсь? А я, по-твоему, ничего? Всё не так — я старая, я мешаю. А потом, когда уйду — пожалеете. Вот тогда и скажете: а помнишь, как мама картошку с укропчиком делала? А как борщ без мяса варила, когда денег не было, а вкусно было? И кто у вас тогда будет картошку мыть?
Ирина тихо отодвигала стул, выходила из кухни и шла в спальню.
Однажды она услышала, как свекровь разговаривает с подругой по телефону:
— Да невестка… Ну, вылитая её мать. Всё сама, всё в дом, но только под себя. Им говоришь — а им по барабану. Я говорю: нельзя в кредит брать технику, а они на это: «Мама, у нас всё просчитано». А потом, небось, ко мне придут, как к последней. Сын мой — он не умеет экономить, а она его к деньгам вообще не подпускает. Мальчик устал.
Ирина почувствовала, как от этих слов у неё сжался живот.
— Мальчику тридцать шесть, — прошептала она в пустую спальню.
Они снова пытались поговорить. Уже вдвоём. Без Лёши. За кухонным столом. Вечером. За окном — тёплый дождь, на столе — посуда, не убранная после ужина. Светлана Андреевна глядела строго.
— Мне не нравится, что ты всё время хочешь выставить меня.
— Я не хочу. Я просто хочу жить в своём доме.
— А кто тебе мешает?
— Вы. Каждый день. Без исключения.
Молчание. Потом — фраза:
— Интересно, а если я завтра исчезну, тебе легче станет?
— Честно? Да.
Громкая тишина. Потом свекровь встала, пошла в спальню, хлопнула дверью. Всю ночь тишина. Наутро Ирина проснулась — Светланы Андреевны не было.
Оказалось, ушла к подруге. «На пару дней». Муж был мрачный, говорил мало. Но Ирина дышала. Впервые за долгое время.
Под вечер пришла соседка — баба Зина, из восьмой квартиры.
— Ты уж потерпи, детка, она ж мать. Она тут на скамейке со всеми расплакалась. Сказала, ты её выгнала. А она ведь тебя как дочку приняла. Только тебе не угодишь.
Ирина слушала, кивала, молчала.
Поняла: нет смысла объяснять. Никому. Никогда.
Светлана Андреевна вернулась через четыре дня — торжественно и молча. С ней была маленькая дорожная сумка и сетка с двумя пластиковыми контейнерами: винегрет и «мамин компот».
Вид у неё был, как у актрисы, отыгравшей тяжёлую роль в семейной драме. Бледная, губы поджаты, взгляд — в точку. Вошла, переобулась, медленно прошла в спальню.
Ирина сразу поняла: буря не закончилась. Она просто сменила форму. Теперь это было осаждение. Медленное, выматывающее, но с той же целью — заставить её выйти из этой квартиры не только физически, но и морально.
Светлана Андреевна перестала говорить напрямую. Больше не было упрёков, прямых замечаний, «я просто хочу как лучше». Появился другой стиль — холодная вежливость.
— Я протёрла подоконник в детской. Если вдруг не успела — извини, я не хозяйка в этом доме.
— О, вы готовите гречку? Простите, я думала, Кирилл от неё уже отвык. Ну, дело ваше.
— Хочу постирать свои вещи — можно, или это тоже под расписание?
Ирина ловила себя на том, что мечтает: пусть лучше кричит, как раньше. Тогда было проще: защита включалась сама. А от этих полувежливых фраз кожа горела, как от ожога.
В августе умер кот. Старый, домашний, почти символ их жизни — они с Лёшей ещё до свадьбы его вместе из приюта забрали. Жил одиннадцать лет. В последние дни почти не вставал. Умер ночью, тихо.
Ирина утром нашла его под столом в детской. Сын ещё спал.
Светлана Андреевна подошла, увидела, и, не сказав ни слова, вышла в коридор. Вернулась с чёрным мусорным пакетом.
— Не хочешь, я сама?
— Ты что делаешь?
— Ну а что? У тебя же ребёнок, инфекции. Его же надо сразу убрать.
— Это наш кот. Мы его не в мусор выбрасываем.
Светлана Андреевна пожала плечами:
— Не понимаю этой сентиментальности. Мой пёс умер — я его сразу закопала. И всё. Без этих… слёз.
Ирина похоронила кота за городом. Одна. Лёша не смог поехать: срочно вызвали на работу. Сына оставила соседке. Она ехала и думала: какое странное горе. Не только по животному — по себе. По той себе, у которой было ощущение, что дом — это крепость.
Теперь казалось: она в палатке, где ветер гуляет, как хочет. А снаружи кто-то скидывает камни на ткань — не по злобе, а просто так, чтобы проверить, порвётся или нет.
Осенью у Лёши начались переработки. Ирина не верила. Проверила переписку — в телефоне ничего подозрительного, только один разговор насторожил: в истории вызовов часто повторялся номер «Таня СБ». Он говорил: коллега, с другого отдела. Но теперь Таня звонила в 22:15, в 23:00 и даже в выходные.
Когда она однажды увидела, как он стоит на кухне, уткнувшись в экран и чуть улыбается, у неё всё внутри обрушилось.
— Это Таня?
Он вздрогнул. Выключил экран.
— Ирина, пожалуйста, не начинай.
— Это Таня?
— Да, коллега. Ну… мы иногда переписываемся. Просто легче с ней. Понимаешь, она не выносит мне мозг. Не требует, не придирается. Просто… слушает.
Она вышла из кухни. Закрылась в ванной. Долго сидела на краешке ванной и думала: как так получилось, что она — в своём доме, но всегда как будто в гостях. Как будто её терпят. Пока не найдут замену.
Она уехала на неделю — в командировку. Редкий случай, но нужный. Оставила всё: ребёнка, быт, даже еду заготовила — как положено.
Вернулась в воскресенье. И сразу — тишина. Светлана Андреевна закрылась в комнате. Лёша ушёл к другу. Кирюша играл в уголке, а в раковине лежала гора посуды. Холодильник был почти пустой.
Ирина тихо мыла тарелки, когда услышала за спиной голос:
— Ты опять его срываешь?
— Что?
— Ты уехала — он неделю был как человек. Спокойный, дома, без твоих истерик.
Ирина молчала. Дотёрла сковородку. Сняла фартук.
— Вы хотите, чтобы я ушла?
— Я не хочу. Я просто… хочу, чтобы ты поняла: он у меня один. Я всю жизнь ему отдала. А ты тут временная, — прозвучало тихо, но отчётливо.
Ирина ничего не ответила.
Она просто посмотрела — и впервые за всё это время в её взгляде не было ни раздражения, ни усталости. Только пустота. И странное, новое спокойствие. Такое, с каким выходят из подъезда и больше не возвращаются.
Когда любовь действительно зла