«Поль, ты не представляешь, как я устала! Всё на мне, абсолютно всё! Никто палец о палец не ударит, чтобы помочь…»
Я слушала сестринские жалобы по телефону уже который месяц. Тома всегда была перфекционисткой, но в последнее время её звонки превратились в бесконечный поток претензий: муж не моет посуду, дети разбрасывают вещи, никто не заправляет постель…
– Знаешь что, – не выдержала я однажды, – а давай я приеду? На недельку. Просто повидаться, наболтаемся с тобой вдоволь. Погуляем, может в кино хоть тебя выведу?!
– Правда приедешь? – в голосе сестры впервые за долгое время проскользнула радость. – Ой, нет, у меня же такой бардак! Надо генералку затеять, шторы перестирать…
– Том, я к тебе еду, а не королева английская. Давай без фанатизма?
И вот я здесь. Сижу на уютной кухне с занавесочками в цветочек и коллекцией магнитиков на холодильнике. Семь утра, а Тома уже на ногах – гремит кастрюлями, что-то бормочет под нос, взбивает тесто для блинчиков. Детям же на завтрак нужно что-то «нормальное», а не эти бутерброды.
– Томк, может помочь чем? – зеваю я.
– Сиди уж, гостья… – фыркает она, одновременно помешивая кашу, проверяя блинчики и протирая столешницу. – Я сама, так быстрее.
Наблюдаю за сестрой и не узнаю — передо мной дёрганая, вечно недовольная женщина.
К восьми утра квартира гудит как улей. Тома носится между комнатами, как электровеник на автопилоте: тут форму погладить, там портфель проверить, здесь воротничок поправить.
– Катя! Ты опять свитер скомкала! Дай сюда!
– Миша, Саша! А зубы? А руки? Идите умываться, только раковину не залейте! Опять все в брызгах будет
– Дима, ты куда без завтрака? Сядь, поешь нормально!
Смотрю – в дверях кухни мелькают детские мордашки. Катька, четырнадцатилетняя красотка, и два пацана-погодка, Мишка с Сашкой. Глаза хитрые, но какие-то… осторожные, что ли.
– Мам, я сама могу бутерброды сделать… – начинает Катя.
– Ещё чего! Последний раз ты так стол весь изрезала. Садись, я всё приготовила.
После завтрака Тома сметает со стола, как торнадо – за минуту всё оказывается в раковине, а через пять минут посуда уже сохнет в шкафу.
– Томк, может я чем-то помогу? – предлагаю робко.
– Да ну, Поль, ты же не знаешь, где что стоит. Я уже всё, видишь?
Вечером затевается ужин. Дима, явно желая порадовать жену и меня -гостью, достаёт праздничный сервиз.
– Дима! Ты куда эти тарелки поставил? Кто же так сервирует?!
Дима, здоровый мужик под метр девяносто, как-то весь съёживается и отступает от стола. Только хотел создать уют – купил даже свечи в прозрачных подсвечниках — но по лиц вижу — желание напрочь отпало.
– Тома, я хотел…
– Что ты хотел? Что? Салат куда ставишь? Ну не удобно будет брать — куда ложку-то положил! А бокалы? Господи, ну что за пальцы – все в разводах! Иди уже, я сама.
Наблюдаю, как сестра перестраивает сервировку, попутно протирая каждую тарелку, каждый прибор. Движения отточены, как у хирурга – ни одного лишнего жеста. Вот только лицо напряжённое, и в каждом движении сквозит усталость.
Позже, когда все разбрелись по комнатам, она плюхается рядом со мной на диван:
– Поль, ты представляешь? Всё на мне, абсолютно всё! Никто ничего не делает, никто не помогает…
А у меня перед глазами весь сегодняшний день: бесконечная беготня сестры по квартире, постоянные одёргивания домашних.
Утро началось с запаха подгоревшей яичницы. Я вынырнула из сна, и первое, что услышала – грохот сковородки и причитания Томы:
– Говорила же – не лезьте на кухню без меня! – В голосе сестры звенела истерика. – Ну вот, плиту всю запачкали! И масло везде! И… ох, сковородку-то как отдраивать теперь?
Я прокралась на кухню, замерла в дверях. Мишка с Сашкой, взъерошенные, с пятнами желтка на футболках, стояли у плиты. На сковородке дымились останки того, что должно было стать завтраком.
– Мам, мы хотели … – Сашка шмыгнул носом. – Как в том ролике в интернете…
– Ролике?! – Тома схватилась за голову. – Вы ещё и в интернете всякую ерунду смотрите?! Быстро переодеваться и за стол. Рубашки я вам приготовила, брюки погладила — и аккуратнее там — руки вымойте сначала! Я сама всё сделаю.
Мальчишки пулей вылетели из кухни, а я… я просто стояла и смотрела, как сестра, бормоча что-то под нос, остервенело отскребает плиту. Руки у неё подрагивали.
– Томк, может кофе сделать? – я шагнула к плите.
– Не надо! – она дёрнулась, как от удара. – Ты же не знаешь, какой я пью. И вообще… просто… просто сядь, ладно?
Я послушно опустилась на стул, чувствуя себя бесполезной, как пятое колесо. В коридоре прошуршали шаги – это Катя, держась у стеночки, проскользнула в ванную. Господи, да когда они все начали так… красться по собственному дому?
Тома металась по кухне, как маленький смерч: взбивала омлет, жарила тосты, попутно проверяя в телефоне школьное расписание детей. Её пальцы порхали над столешницей, раскладывая бутерброды «правильными» треугольничками, расставляя чашки и тарелки.
– А помнишь, – не выдержала я, – как мы в детстве пекли блины? И половину теста на потолок запульнули?
– Поля, – голос сестры дрогнул, – давай не сейчас, а? У меня ещё список составить продуктов, уборка за ними всеми, как бы не забыть что…
И тут в кухню ввалился Дима.
– Томочка, я тут подумал… может, шашлычок на выходных? Я уже и маринад нашёл новый — особенный…
Я увидела, как у сестры окаменело лицо, и приготовилась к новому взрыву. Но Тома вдруг как-то обмякла, устало прислонилась к холодильнику:
– Дим, ты же знаешь – у меня зантяие в субботу. И школьная ярмарка у Кати. И Мишке математичку просить надо…
Она говорила и говорила, а я видела, как Дима постепенно «схлопывается»: плечи опускаются, взгляд тускнеет. Развернулся и вышел – так тихо, будто его и не было.
А у меня внутри что-то закипало. Я смотрела на эту кухню – стерильную, как операционная. На часы, показывающие восемь утра. На сестру, которая уже два часа на ногах. И мне хотелось то ли заорать, то ли разрыдаться.
…Передо мной был измученный, издерганный человек, превративший свой дом в больницу с жестким распорядком, а близких – в бессловесных пациентов, боящихся лишний раз дышать без разрешения…
План созрел внезапно. Я решила действовать по одному – иначе Тома просто всех задавит своим «я лучше знаю».
Начала с Димы. Вызвалась помочь ему в гараже – якобы хотела расспросить про новую машину. Тома только рукой махнула – мол, делайте что хотите, лишь бы под ногами не путались.
– Дим, а помнишь, как ты раньше готовил? – спросила я, протягивая ему гаечный ключ.
Он замер, потом медленно выполз из-под машины. В глазах промелькнуло что-то… тоскливое, что ли?
– Помню… – вздохнул он, вытирая руки ветошью. – Знаешь, я ведь специально рецепты смотрел. Хотел Томку удивить, думал – приготовлю что-нибудь этакое… А она как глянула на беспорядок на кухне – всё. Больше не рискую.
С детьми было сложнее – они словно боялись откровенничать. Но мороженое творит чудеса! Затащила их в кафе после школы.
– Маме только не говорите, – предупредила Катя, облизывая ложечку. – А то скажет – все зубы сгниют.
– И что руки не оттуда растут, – буркнул Мишка.
– И что неряхи, – поддакнул Саша.
– А вы пробовали?
– А смысл? – Катя пожала плечами. – Всё равно всё «не так». Вот я на день рождения хотела торт испечь… С ютуба рецепт скачала, продукты записала. А мама как узнала – всё! «Ты же кухню разгромишь! Все стены в тесте будут! Я сама закажу!»
В этот момент у меня словно пазл в голове сложился. Как сестра умудрилась превратить живой, тёплый дом в место, где никто не смеет проявить инициативу? Где любая попытка помочь или сделать что-то самостоятельно пресекается на корню?
Вечером, когда дети разошлись по комнатам, а Дима уткнулся в телевизор, я решилась:
– Том, нам надо поговорить.
– О чём? – она как раз составляла список дел на завтра, черкая карандашом в блокноте.
– О том, что ты делаешь с собой. И с ними.
Сестра фыркнула, не отрываясь от своих записей:
– С кем – с ними?
– С мужем. С детьми. – А ты дала им хоть раз довести что-то до конца? Научила?
Тома с раздражением отбросила карандаш:
– Чему учить-то? – всплеснула она руками. – Ты видела, что они творят на кухне? Масло везде, посуда грязная, продукты переводят! А убирать кто будет? Я же потом полдня только порядок навожу. Нет уж, проще самой сделать – по крайней мере, будет сделано нормально!
– И что, так и будешь всю жизнь – сама?
– А что делать? – в голосе сестры появились визгливые нотки. – Ты же не видишь, что тут творится! Носки по всей квартире, крошки на диване, посуда немытая! Я же не могу…
– Не можешь что?
– Не могу просто сидеть и смотреть, как всё идёт наперекосяк! Я же… я же… Они же меня не ценят…
И тут я увидела, как у неё задрожали губы. Не от слёз – от бессильной злости. На себя? На них? На весь мир?
В тот вечер мы проговорили до глубокой ночи. Тома то срывалась на крик, то затихала, уткнувшись в подушку. Я не давила, просто была рядом. А утром…
На кухне непривычно тихо. Тома сидит, вцепившись в чашку кофе так, будто это спасательный круг. Костяшки пальцев побелели, взгляд мечется между часами и плитой – привычное время завтрака, а она не у плиты. Я почти физически ощущаю, как её трясет изнутри от желания вскочить и начать привычную суету.
– Мам, а завтрак? – Катька застыла в дверях, за ней маячат встрепанные головы мальчишек.
Сестра вздрагивает, но остаётся сидеть:
– А у нас сегодня самообслуживание, – отвечает сестра, и я слышу, как подрагивает её голос.
– В смысле? – в дверях уже вся троица. Глаза круглые, растерянные.
– В прямом. Теперь сами как-то – Тома отхлебывает кофе, явно пряча за чашкой нервную усмешку. – Плита работает, холодильник на месте. Вперёд.
Мишка с Сашкой переглядываются – не то обрадованно, не то испуганно. Катя прислонилась к косяку, демонстративно скрестив руки.
– Чур я яичницу делаю! – Мишка первым бросается к плите.
Вижу, как у Томы дёргается рука – наверняка хочет вскочить и перехватить готовку. Но она только сжимает чашку крепче и кивает:
– Масло на нижней полке.
Мишка неуверенно достаёт сковородку, неловко разбивает яйца – два сразу со скорлупой попали. Сестра дёргается, но молчит.
– Огонь поменьше сделай, – говорит она на удивление спокойно, хотя я-то вижу, как её корёжит от вида разбрызганного масла. – И крышкой накрой на минуту.
Катька, осмелев, лезет в холодильник за колбасой. Роняет упаковку сыра, неуклюже подхватывает…
– Мам, а можно бутерброды сделать? – Можно, – выдыхает Тома. – Только… – она осекается, явно проглатывая привычные нотации, – только разделочную доску не забудьте.
На кухню заглядывает Дима – уже при галстуке, но без пиджака. Замирает в дверях, оторопело глядя на детей у плиты.
Тома, не глядя, достаёт смятый листок:
– Купи по дороге домой продукты.
– Я?! – он таращится на список как на похоронку. – Том, ты чего? Я же вечно не то беру…
– Значит, будем есть то, что купишь, – она с преувеличенным вниманием разглядывает свои ногти, но я вижу, как подрагивают уголки губ.
Дима неуверенно прячет список в карман пиджака, бросает ещё один недоверчивый взгляд то на жену, то на меня и уходит. А я замечаю, как Тома украдкой достаёт телефон и отправляет сообщение – наверняка пояснения записала все-таки для Димки — не удержалась.
Вечером, когда дети разбрелись по комнатам, Катя мимоходом бросает:
– Мам, я завтра блины хочу попробовать испечь. И снять на видео.
Тома застывает с полотенцем в руках. Я почти вижу, как в её голове проносится вихрь картинок: мука по всей кухне, тесто на стенах, горелые блины… Она стискивает полотенце, глубоко вздыхает и выдавливает:
– Только посуду сразу мыть. Поняла?
Катя убегает, пока мать не передумала. А я смотрю, как сестра методично складывает полотенце – раз, другой, третий… Пытается успокоиться? Или просто не знает, что делать с руками, которым впервые за много лет запрещено всё контролировать?
Следующие дни превращаются в настоящее испытание для Томы. Она старается держаться, но я вижу, каких усилий ей это стоит. Каждый разбитый стакан, каждое пятно на скатерти, каждая крошка на полу – как удар по её представлениям о правильном доме. Но она молчит. Только иногда, когда думает, что никто не видит, прикрывает глаза и беззвучно делает глубокие вдох-выход.
Через месяц после моего отъезда звоню сестре. После обычных «как дела?» и «что нового?» Тома вдруг усмехается:
– Знаешь, потихоньку привыкаю…
– К чему?
– К тому, что не всё должно быть идеально, – она вздыхает. – Вот Катька начала сама свои вещи гладить. Рукава мятые, стрелки на брюках кривые… Но хоть взялась.
– И ты молчишь?
– Пытаюсь, – хмыкает она. – Вчера правда не выдержала – показала, как воротничок правильно разглаживать. А мальчишки… представляешь, сами пропылесосили у себя в комнате. Первый раз, конечно, только середину прошлись, но уже что-то.
– А Дима?
– С ним сложнее, – в голосе слышится усталость. – Вроде и старается помочь, но… Вот послала его в химчистку – так он пальто сдал не в ту чистку, дороже вышло. Но хоть сдал…
В трубке слышится стук двери.
– Ладно, побегу – дети из школы вернулись. Сейчас опять будут бутерброды делать и крошки по всей кухне…
– И что, прямо так и отпустишь их на кухню?
– А что делать? – она невесело усмехается. – Учусь терпеть. Тяжело, конечно. Но… может, оно и правильно.
В её голосе больше нет той звенящей истерики. Усталость – да, раздражение – бывает. Но что-то неуловимо изменилось.
Кажется, лёд тронулся.
Сколько лет она сама себя загоняла в эту клетку идеального порядка! Изматывала и себя, и близких бесконечным контролем. А оказалось, что можно просто жить – с горелыми блинами, разбитыми чашками и вечными крошками на кухне. И слава богу, что поняла это сейчас, а не когда уже поздно что-то менять. Теперь в доме наконец-то задышали полной грудью.
– Света, а почему мы должны с вами делиться? – спросила Ася