— Оля, ты же старшая, — мать всегда начинала так, будто произносила пароль, открывающий все двери. — Ты понимаешь, как нам тяжело. С отцом пенсия смешная, Витеньке учебники дорогие. Ты же у нас ответственная.
Я кивала ещё в пятом классе, когда Витя забывал дневник и я получала за него замечание. Кивала в девятом, когда из-за его репетиторов мне отменили кружок литературы: «Да что ты там пишешь, сказочки? Витеньке ЕГЭ сдавать». Кивала и позже, когда сама училась на заочке и после смены бегала с кассы на автобус, чтобы успеть заехать домой—вынести мусор, сварить суп, помочь брату собрать портфолио на поступление, которое он в итоге проспал.
— Он просто устал, — объясняла мать. — Мужчины иначе переносят стресс.
Отец молчал, но его молчание всегда было на стороне матери. В редкие минуты, когда оставались вдвоём, он устало говорил: «Ну ты же видишь, мать переживает. Помоги».
Я поступила в институт внутренних коммуникаций, потому что «на филологию денег нет, да и что это за профессия». Работала секретарём, потом офис-менеджером, потом взялась за кадровый документооборот, потому что в отделе заболела Татьяна Борисовна, а кто, как не «ответственная Оля», подхватит?
Витя поступил на «цифровой продюсинг», бросил через семестр: «Там скучно, я лучше сам». Потом открыл канал на платформе, завёл рассылку, снимал сторис с мотивационными речами на кухне, где на заднем плане висели наши протёртые полотенца. На кухню он приходил поздно: «Там, понимаешь, золотой час, сниматься надо в теплых ламповых тонах». Мать поправляла занавески: «Главное — креатив, у него талант».
Однажды вечером мать вызвала меня в зал: семейный совет. Я принесла блокнот по привычке — вдруг опять нужно будет записывать номера телефонов, суммы, сроки.
— Так, — мать положила передо мной папку. — Мы решили оформить дачу на тебя. Ну, чтобы всё честно. Ты же старшая. Пусть будет у тебя. Но ключи, понятно, у нас, а ты просто плати взносы и следи, чтобы с налогами порядок.
— Почему на меня? — осторожно спросила я.
— Потому что у отца долги по гаражу. И вообще, ты надёжная. Мы же тебе доверяем, — сказала мать таким тоном, будто вручала орден. — И машину тоже на тебя переоформим, чтобы страховка дешевле. А Витенька пусть ездит по делам, он же по делам, не развлечение.
Отец кашлянул: «Ладно, оформим. Там страховка действительно выйдет выгоднее».
Я подписала. Меня сфотографировали на телефон рядом с капотом, который держался на палочке, и мать отправила кому-то фото: «Старшая у нас — опора». На даче мы бывали только летом, привозили картошку от тёти Гали, перекручивали мясо на фарш, сушили простыни на верёвке. Теперь дача стала пунктом выдачи посылок: Витя договаривался с курьерскими, и туда сваливались коробки с какими-то лампами, штативами, микрофонами.
— Это временно, — говорил он. — Скоро мы сможем всё систематизировать, будет склад класса «А». Ты не понимаешь, у меня стратегия.
Сосед Валерий Иванович звонил мне:
— Оленька, у вас тут молодёжь опять ночью машину загоняла, сигналка орала. Я ж предупреждаю, у нас садовое товарищество дисциплину ценит. На собрании поднимут вопрос.
— Я разберусь, — отвечала я, хотя разбираться в третий раз за неделю не хотелось. Но я же старшая.
На работе Света из бухгалтерии шепнула:
— У тебя штрафы какие-то пришли: камера на Калужском. Вчера и позавчера. На твою машину.
Я открыла уведомления. Там были ещё квитанции за платную парковку «по подписке», оформленную Витей: «Сеструха, ты не нервничай, это кэшбэк, мне нужен юрлицо-физлицо-аккаунт, без тебя не прокатывает, там идентификация. Я всё потом компенсирую, свои расходы веду в табличке».
— Покажи табличку, — сказала я.
Он отмахнулся: «Она в Notion, у меня там доступ только через телефон, а у меня сейчас прямой эфир, не тормози».
Мой друг Артём, с которым мы вместе тянули ночные сдачи отчётов, спрашивал:
— Ты почему всё это делаешь? Твоя жизнь это что, чья-то логистика?
— Это семья, — отвечала я, будто пароль произносила теперь я. — И вообще, у нас так принято: младшим помогают.
На очередном семейном совете мать плакала тихо и ровно, как на радиопостановке: нужна была «маленькая сумма на развитие». Витя «нашёл помещение за копейки», нужен был «микро-микрокредит», но там требовался поручитель.
— Ты же знаешь, мы никогда тебя не подводили, — сказала мать, и на слове «никогда» из старого серванта как будто на меня посмотрели наборы тарелок, которые нельзя было трогать, «для гостей». — Там всего-то шесть месяцев, он всё вернёт. Он же наш мальчик, такой добрый. Всю ночь монтирует. Он устанет и заснёт, не поест, а ты всё о себе думаешь.
— Я не думаю о себе, — сказала я слишком быстро. И подписала.
Через два месяца я обнаружила, что Витя перестал отвечать налоговой: у него «вылезли кое-какие обязательства». На меня начали приходить письма: «Уточните сведения по доходам». Тётя Галя, мамина сестра, звонила и говорила театральным шёпотом:
— Олечка, ты не обижайся, но у нас на семейном обсуждении решили, что ты как-то холодно к брату. Я им сказала, что ты уставшая, а они — что у тебя «город зачаровал». Ты приедь к нам в воскресенье, мы всех соберём, поговорим по-человечески.
Воскресенье. На столе — селёдка под чем-то, что называли шубой, хотя верх был сметанный, как облако. Мать ходила с полотенцем, словно дежурная по перрону. Витя опоздал на сорок минут и вошёл так, будто только что покорил Эверест.
— Значит так, — начала мать, когда все намазали хлеб паштетом. — Витя решил открыть «клуб развития для подростков». Чтобы не шатались по подъездам, а учились монтажу, свету, всё законно. Нужно немного денег на предоплату и подписать договор по аренде. На кого подпишем? На Олю. Потому что у неё стаж, образование, и вообще — репутация.
— У меня работа, — сказала я. — И у меня уже на мне дача и машина, и кред…
— Кредиты? — мать округлила глаза. — Это что же, ты от нас скрываешь? А мы тебе, между прочим, доверяем. Ты что, нас подставляешь?
Я вздохнула, потому что любая фраза превращалась в обвинение. Витя взял мою ложку и начал мешать чай:
— Сеструх, давай проще. Это на три месяца. Там фишка в том, чтобы показать обороты. Я поставлю всё на ноги, будет подписка у школ, районное управление заинтересовано. Там уже замдиректора Лариса Мирославовна лайкнула мой пост.
— Она лайкает котиков всех подряд, — пробормотала я.
— Ещё скажи, что лайк ничего не значит, — фыркнул он. — Ты в этом ничего не понимаешь.
Я не понимала — как именно я снова оказалась в эпицентре того, что делал Витя. Но я умела искать компромиссы. Мы заключили договор так, что я «куратор проекта». Я сделала таблицу расходов, предложила вести кассу в прозрачном онлайн-сервисе. Витя кивал и тянул: «Да-да, сделаем». Он, кстати, действительно собрал вокруг себя подростков, они таскали штативы, спорили про ракурсы, шумели, забывали выключить свет. Соседка из соседнего помещения заходила и приводила своего сына: «Вы уж с ним поговорите, а то он рисует граффити на подъезде».
— Это общественная польза, — шептала мать тётке Гале. — Наш Витя — не как другие.
Я просыпалась в пять, шла на электричку, смотрела, как в чате «Клуба» ночами летят сообщения: «Сделаем бэклайн», «Берём петлички»; днём ловила в личке «Оль, а можно пиццу взять на бюджет? Мы же с детьми». Я переводила ещё тысячу, чтобы не сорвали «урок». На мою карту приходили списания: страховка машины, взносы по даче, аренда клуба. В таблице я честно складывала всё — и молчала.
— Сколько ты ещё потянешь? — спросил Артём, когда я очередной раз задержалась в офисе и он догнал меня в курилке, хотя давно бросил.
— До сентября, — сказала я. — Там у них сезон, школы, всё это. Потом должно наладиться.
Лето прошло. На даче у нас сбились сроки вывоза мусора, председатель СНТ прислал грозное письмо: «На территории обнаружены упаковки, не относящиеся к бытовым». Я поехала туда в субботу. В сарае стояли коробки, в них — странные штуки: пластмассовые парики, надувные пальмы, тканевые фоны с тропиками, спортивные коврики с логотипом «Клуб развития». На стене висела бумага с моей фамилией и подписью: «Ответственное лицо».
— Это реквизит, — сказал Витя, заглянув с телефоном в руке. — Чего ты драматизируешь?
— Председатель грозит штрафом, — я показала ему письмо. — И это придёт мне.
— Почему тебе? — удивился он искренне. — Разве дача не наша?
Я выдохнула и почувствовала, как слова застревают. За домом кто-то смеялся — подростки репетировали ролик, прыгали через резинку на фоне пальм.
— Ладно, — сказал Витя, — я щас сторис сниму: «Убираем за собой, уважаем пространство». У меня аудитория ответственная.
Сторис на минуту. Штраф — на меня. Налоговая — на меня. А «у нас так принято», — в голосе матери.
В августе Витя взял машину «по делам клуба» и пропал на двое суток. Я получила два звонка: с парковки ТЦ «Аркада», где он оставил авто на ночь «в красной зоне», и от гаишника, который остановил его «за разговорами по телефону». Витя потом смеялся: «Да я им сказал, что учу текст для мотивационного выступления, это как репетиция. Они ничего не понимают в новом мире».
Я не отвечала. Просто брала бумажки, шла платить. В кассе на меня смотрели участливо: «Муж проблемный?» — «Брат», — говорила я и ловила в глазах кассирши короткое удивление.
В конце августа я нашла в почте договор аренды на новое помещение — с моей электронной подписью. Я её никогда никому не давала.
— Ты что сделал? — позвонила я.
— Да что ты надулась? — Витя был занят, шумел где-то, музыка гремела. — Ну там просто надо было быстро подписать, а ты вечно недоступна. Я тебе миллион раз говорил, подключи уведомления, мы же команда.
— Мы не команда, — сказала я и впервые услышала дрожь в своём голосе.
— Да почти семья, — усмехнулся он.
— Мы и есть семья, — поправила я. — И именно поэтому никаких подделок. Снимай подпись. Немедленно.
— У тебя стресс, — он сделал голос мягким. — Возьми выходной. Я сегодня приду домой пораньше, мама сделает оладьи, и мы всё обсудим. Ты же у нас понимающая.
Я повесила трубку и поняла, что впервые за много лет слово «понимающая» у меня внутри отозвалось пустотой. Вечером, пока мать переворачивала оладьи, я сказала, глядя на чайник:
— Я прекращаю платить за клуб и за вашу машину. Дачу предлагаю вернуть на вас. Витя пусть оформляет всё своё на себя.
Мать повернулась, и на её лице появилось то выражение, которое я знала с детства: сначала удивление, потом обида, потом тонкая пружина злости. Отец поднял глаза от газеты и снова их опустил.
— Хорошо, — произнесла мать непривычно спокойно. — Тогда вечером у нас будет семейный разговор. Надевай приличное. Придут тётя Галя и дядя Саша. Все должны понимать, что ты творишь.
Впервые за много лет у меня не было желания объяснять. Я просто устала кивать.
Семейный разговор назначили на воскресенье. Я пришла ровно к шести, хотя знала — начнётся позже. В прихожей пахло мокрой тряпкой и дешёвыми духами тёти Гали. С кухни доносился голос отца, тихий, как будто он боялся, что я не услышу:
— Может, не надо в таком составе? Сами разберёмся…
— Нет, — отрезала мать. — Пусть все услышат. Пусть никто потом не скажет, что я не пыталась.
Я сняла куртку и прошла в зал. На столе уже стояли тарелки с салатами, баночка домашних огурцов и бутылка «Советского». Витя сидел на диване в растянутой толстовке, прокручивая ленту телефона, и даже не поднял головы, когда я вошла.
— Оль, — тётя Галя поднялась, расправила блузку с пёстрым принтом. — Ты, главное, не нервничай. Мы тут все за мир. Никому конфликты не нужны.
— Мир — это прекрасно, — сказала я и села напротив.
Первой заговорила мать. Голос у неё был ровный, но в нём звенел металл.
— Оля, ты взрослая женщина. Мы тебя не тянем ни за косу, ни за уши. Но пойми: семья — это общая ответственность. Ты сейчас ведёшь себя эгоистично.
— Эгоистично? — переспросила я.
— Да, — вмешалась тётя Галя. — У тебя, между прочим, стабильная работа, хорошая зарплата. Без семьи ты бы ничего не добилась. Вспомни, как Витя помогал тебе, когда ты на заочке училась.
— Помогал? — я усмехнулась. — Он тогда в клубы ездил на моей стипендии.
— Это было давно, — поднял глаза Витя, и в его взгляде сквозила усталость победителя. — Не надо цепляться за прошлое. Сейчас другое время. Ты должна понимать: бизнес развивается. Да, бывают сложности, но это временно.
— Временно уже три года, — тихо сказала я.
— Потому что ты не веришь в меня, — Витя ткнул пальцем в стол. — А если бы ты вложилась нормально, мы бы давно окупились. У меня подписчики растут. У меня запросы от брендов. Я готовлю курс для начинающих, там только запуск окупит всё.
— Вить, — осторожно начал отец, но мать оборвала его взглядом.
— Вот именно, — сказала она. — Витька старается, а ты его тормозишь. Машина на тебя оформлена, дача на тебя оформлена, а ты как будто чужая.
Я почувствовала, как холод поднимается по спине.
— Машина и дача оформлены на меня, но пользуетесь ими вы. И платит за всё — тоже я.
— Это же формальности, — вмешалась тётя Галя. — Никто не отнимает у тебя твою независимость. Просто в семье так не принято, чтобы каждый за себя.
— А в семье принято подделывать подписи? — спросила я, глядя на Витю.
Он моргнул, но не отвёл взгляда.
— Я же объяснил: срочно нужно было. Мы же команда.
— Мы не команда, — повторила я. — И я больше не буду поручителем.
Тишина в зале была плотной, как вата. Мать поднялась, взяла с подоконника стопку бумаг и с силой шлёпнула их на стол.
— Вот, — сказала она, не глядя на меня. — Все платежки. Долги по даче. Штрафы за парковку. Налоги. Это всё твоё. Ты же просила честности — вот она.
— Эти долги — не мои, — я чувствовала, как срывается голос. — Это ваши расходы. Ваши штрафы. Ваши проекты.
— Слово какое нашла — «ваши», — мать вскочила, лицо побледнело. — Ты забыла, кто тебя растил? Кто за тебя горбатился? Кто тебя кормил? Да без нас ты бы в жизни не выбралась из общаги.
— Мама… — я попробовала говорить мягче, но меня перебил Витя.
— Сеструх, ну правда, хватит истерик. Все понимают: у тебя стресс, работа, вечные переработки. Возьми отпуск, поезжай куда-нибудь, а мы здесь разрулим.
— «Мы»? — я усмехнулась. — Это кто «мы»? Ты и мама, которые подписывают меня на кредиты? Или «мы» — это я, которая пашет, чтобы вы не думали о коммуналке и штрафах?
— Смотри, как заговорила, — тихо сказала тётя Галя, поправляя очки. — А я-то думала, у вас семья дружная.
Отец встал, прошёлся по комнате, остановился у окна. Он выглядел старше на десять лет.
— Давайте без крика, — сказал он. — Мы ведь всё равно родные. Нужно как-то договариваться.
— Я пыталась договариваться, — сказала я, глядя на свои руки. — Но у вас нет понятия «границы». Для вас я всегда старшая, которая всё должна.
— Потому что ты сильнее, — спокойно ответила мать. — А слабых защищают. Витька — он не боец. Он тонкая душа.
— Тонкая душа, — повторила я. — Которая оформляет кредиты на моё имя и снимает деньги с моей карты.
— Оля, не перегибай, — мать сделала шаг ко мне. — У нас так не принято.
— У вас так принято, — сказала я. — У меня больше нет сил.
Витя впервые поднял на меня взгляд без привычной снисходительной улыбки. Он будто пытался что-то сказать, но мать опередила его.
— Знаешь что, — её голос стал резким, как щелчок. — Мы тебе дачу отдали, машину отдали, а ты не ценишь. Больше тебе ничего не дадим. Всё Витеньке теперь. Он хотя бы благодарный.
Я сидела молча. Не потому что нечего было сказать — просто поняла, что они не услышат. Для них я всегда буду старшей, которая должна. А если вдруг решит, что не должна, значит, с ней что-то не так.
— Хорошо, — сказала я наконец. — Делайте, как считаете нужным.
Я встала, накинула куртку и вышла, даже не попрощавшись. На лестничной клетке стояла тишина. Только соседский ребёнок возился с самокатом и что-то тихо напевал.
Я шла к автобусной остановке и понимала, что возвращаться туда больше не хочу.
Я не собиралась устраивать демонстративных уходов. Просто в тот вечер, когда вышла из родительской квартиры, мне не хотелось возвращаться туда. Не было сил снова слушать, как я «старшая и должна», как Витя «тонкая душа, которая ищет себя», а мама «отдала всё детям и теперь на неё нападают».
Я сняла маленькую студию у станции. Старый дом, кривой пол, зато своя дверь, за которой тишина. Первую ночь я сидела на полу с кружкой дешёвого чая и слушала, как соседи сверху двигают мебель. И впервые за много лет мне было спокойно.
На следующий день телефон разрывался. Сначала мама:
— Оля, ты куда пропала? Неужели вот так возьмёшь и всё бросишь? Мы же семья. Ты просто обиделась, да? Переночуешь — и вернёшься.
Я не ответила. Потом Витя:
— Сеструх, ну ты чего? Ты серьёзно из-за этой фигни решила уйти? Мы ж поржали просто. Я не хотел тебя обидеть, ты же знаешь. Давай я заеду, привезу шаурму, обсудим всё.
Я написала одно слово: «Не надо».
Вечером позвонил отец. Глухим голосом сказал:
— Мама переживает. И Витя, знаешь, тоже. Ты не делай резких движений.
— Пап, — перебила я, — никаких резких движений. Просто я больше не могу так жить.
После этого было два дня тишины. Потом на карту перестали приходить деньги, которые Витя обещал вернуть «по расписанию». Потом банк прислал уведомление: задолженность по кредиту, где я поручитель.
Я сидела на кухне, считала, сколько нужно закрыть за месяц, и понимала: даже если продам отпуск и возьму пару подработок, дыры всё равно не закрою.
Артём, узнав про это, привёз вино и два пакета китайской лапши.
— Слушай, — сказал он, расправляя локти на моей узкой кухне, — ты понимаешь, что они тебя использовали? Не потому что злые, а потому что ты позволяла.
— Это же семья, — привычно сказала я.
— Семья — это те, кто не садится тебе на шею, — резко ответил он. — Остальные — просто родственники с правом звонить по крови.
Я молчала. Внутри что-то ломалось.
Через неделю мама всё-таки приехала. Постучала тихо, но настойчиво. Я открыла. Она стояла в пальто, которое давно просила заменить, с пакетом в руках.
— Я суп сварила, — сказала она. — Там куриный, твой любимый.
Я молча взяла пакет, поставила на стол. Мама села на край дивана, сложила руки на коленях.
— Оля, ну ты чего. Мы же всегда вместе были.
— Мы были вместе, пока я была удобной, — ответила я.
Она вздохнула, посмотрела в сторону окна.
— Ты думаешь, нам легко? Отец вечно с этой спиной, лекарства дорогие. Витя старается, но сейчас тяжело. А ты ушла…
— Я ушла, — повторила я, — потому что больше не могу всё тянуть.
— Мы тебе дачу отдали, машину отдали, а ты не ценишь. Больше тебе ничего не дадим. Всё Витеньке теперь, — мать негодовала, но голос у неё дрогнул.
Я ничего не сказала. Только поняла, что в этой фразе — весь ответ. Они не видят во мне человека. Только ресурс.
Мама ушла, так и не допив чай. Дверь захлопнулась, и я сидела в тишине, чувствуя, как воздух в комнате становится плотным.
Через пару дней пришла повестка в банк: по поручительству назначено судебное заседание. Я собрала документы, записалась к юристу. На встрече юрист, сухая женщина с усталым взглядом, сказала:
— У вас шанс есть. Но нужно признать, что родственник действовал без доверенности.
— Это брат, — сказала я. — Родной брат.
— В суде это не имеет значения, — ответила она. — Есть документы, есть подписи. Всё остальное эмоции.
Вечером я написала Вите. Коротко: «Мы встречаемся завтра у юриста. Ты обязан быть».
Он прочитал, не ответил. Через час в семейный чат пришло сообщение от мамы: «Не трави брата, он и так на нервах. Ты что, хочешь, чтобы он в больницу попал?»
Я закрыла чат и выдохнула. Впервые за долгое время мне не хотелось оправдываться.
На работе заметили, что я изменилась. Света из бухгалтерии сказала тихо, почти шёпотом:
— Ты стала спокойнее. Даже как-то… холоднее.
Я улыбнулась. Холод — это когда больше не бежишь тушить чужие пожары.
В суде Витя не появился. Прислал голосовое: «У меня прямой эфир, сеструх, ты же понимаешь. Там донаты, всё серьёзно. Разрули сама, ты же умная».
Я слушала это голосовое на ступенях суда и понимала, что внутри пусто. Ни злости, ни обиды. Только холодная ясность: я больше не вернусь.
Когда вышла из здания, набрала Артёма:
— Пойдём выпьем кофе. И мне нужно найти хорошего риелтора.
— Ты решила? — спросил он.
— Да. Я продам дачу. Машину — тоже. Пусть потом кричат, что я предательница. Пусть.
Я шла по улице, слушала шум машин и чувствовала, как в груди поднимается что-то новое. Страх ещё был, но рядом с ним — лёгкость.
Они будут звонить, писать, приходить. Будут устраивать сцены, вспоминать детство, манипулировать. Но я больше не та, что кивает в ответ на «ты же старшая».
Финал ещё впереди. Но, впервые за тридцать лет, он будет моим.
Вы должны отдать свои путевки твоей сестре и племяннице, — заявила мать старшему сыну