— Ты опять сама за уроки с Машей сидела? — мама выглянула из кухни, не отрываясь от кастрюли. — У Егорки завтра олимпиада, не отвлекай его своими тетрадками.
— У Маши контрольная, — я сжала карандаш. — Ей таблица умножения скачет.
— Девочкам математика редко даётся, — отмахнулась мама. — А вот у Егора способности, их надо развивать. Не мешай.
Егор, четырёхлетний «гений», в тот момент рисовал на обоях жёлто-синее солнце и не хотел спать. Бабушка пришла в гостях и пела ему «каравай», а мне было девять, и я таскала с табуретки тазик с водой, чтобы отмыть панели до блеска: «Гости завтра, не позорься». С тех пор запах «Комета» и влажной тряпки — мой запах детства. У брата — маркер, мультики и мама, которая всегда рядом.
— Тебе проще, ты старшая, — говорила мама, когда я просила, чтобы меня записали в изостудию. — Ты самостоятельная. А Егор — мальчик, ему дорога длиннее.
Длиннее дорога у меня потом оказалась — до метро, до вахты, до любых денег. В институт я поступила сама, на платное — на бюджет я не добралась по баллам, но папа сказал: «Пора работать, нечего витать». И я пошла в архив школы лаборантом, чтобы платить за вечерку. Домой приходила поздно, хотелось тишины. Но тишина дома всегда принадлежала Егору: он делал уроки, «не дышите, не шуршите, у Егорки завтра зачёт».
— Ты на себя посмотри, — мама шептала мне в кухне, когда я взяла подработку в пекарне. — Носишься с этими булками, как мигрант. Женское дело — поддержать мужа и семью, а не карьеры строить.
Муж тогда только намечался — Славка из соседнего отдела, тихий, с глазами, уставшими от цифр. Мы поженились без шума: стол в общепите, пара друзей, салат с копчёной курицей. «Без понтов», — сказал папа. «Зато вовремя», — добавила мама, потому что к свадьбе я уже была беременна Машей. Славка вскорости сдулся, как шарик: бухгалтерия, кредиты, недоспанные ночи — и его «я так не могу». Он ушёл лихо, даже табурет из-под фикуса прихватил, «мне на балкон». Алименты платил нерегулярно, через приставов, зато пару раз извинялся голосовым: «Извини, Маш, задержка, зарплату не выдали». Я не ругалась. Просто работала.
Егор подрастал, оканчивал школу «с медалями» — не важно какими — и требовал курсы по программированию. «Надо вложиться в будущее», — мама приходила ко мне с распечатками. — «Вот рассрочка: ты берёшь на себя, мы потом вернём». «Потом» опаздывало. Платёж летел на мою карту, а мама приносила банку варенья: «Для Маши, ты же экономишь». Папа поддакивал: «Сестра должна помогать брату. Это нормально». «Нормально» у нас стало первым словом семейного кодекса.
— А почему не Сбер? — спросила я у менеджера в кредитном. — У меня там зарплата.
— Потому что у нас выгоднее, — ответила мама вместо него. — И вообще, не умничай. Ты же для семьи.
В институт Егор поступил на бюджет — «гений» стал взрослым и умным, только всё равно не хватало. Общежитие оказалось «таким», что туда «порядочному мальчику нельзя». Он переехал к родителям, а я — к Маше — заехала в свою первую ипотечную «однушку» на окраине: кирпичный дом, балкон без стекла, постоянная пыль от стройки. Ключи мне вручила тётка из ЖЭКа: «Главное — не плачьте». Я и не думала. Мы с Машей поднимали мебель по метлу, соседи помогали — пенсионер с седьмого, Лидия Петровна, потом смеялась: «Девка — кремень».
— Давай мы будем приезжать к вам стирать, — сказала мама в третий день. — У нас машина сломалась, а Егор занят.
— Приезжайте, — ответила я. — Только по расписанию: у Маши садик, у меня смены.
— Вот ты всё про расписание, — улыбнулась мама. — У ребёнка твои порядки до хорошего не доведут. Пусть растёт свободной.
Свободной Маша росла в комодах с наклейками и на ковре с картой мира. Я таскала домой странные продукты из акций: горошек по десять, гречку вдвое дешевле. Маша привыкла есть макароны «как в кафе»: с кетчупом. Вечерами я подрабатывала удалённо — вела бухгалтерию для ИП Татьяны, которая продавала жалюзи. «Ты ювелир», — писала Татьяна и скидывала мне сто рублей «на кофе». Кофе стоил девяносто восемь.
Егор тем временем менял кружки на «продуктовые конференции», ездил на стажировки, выходил на фотки с ноутбуком на крыше технопарка. Под фото мама писала: «Горжусь сыном!» Под моими фото с Машей — ничего. Иногда смайлик. Иногда «Дай Маше носки».
— У нас семейный совет, — однажды сказала мама, когда я вытирала подоконник. — Приходите в субботу.
В субботу собрались все: тётя Галя, дядя Коля с пахнущими машинным маслом руками, бабушка в коричневом жакете, соседка Марина — «ну я же рядом была». На столе — салат из свеклы, селёдка, кефир «для желудка».
— Слушайте, — начал папа с папкой в руках, — Егор — перспективный. Но без жилья ему не строить семью. Он познакомился с хорошей девочкой, Алиной. Мы подумали так: вы, Маша и… — он запнулся, обвёл глазами мою «однушку» в воображении, — вы надёжная. Поможете с первоначальным взносом. Ну и станешь созаёмщиком. Временное дело, через год-два мы переоформим.
— Я в ипотеке, — сказала я. — У меня своя квартира в залоге.
— Значит, тем более, — вмешалась мама. — Банк видит, что ты платёжеспособная. Егорик без тебя не пройдёт. Ну что тебе стоит поставить подпись? Ты же не оставишь брата.
— Ставить подпись — это не «что стоит», — я убрала со стола вилки. — Это риск.
— Ты всегда драматизируешь, — бабушка впервые подняла глаза. — В молодости надо поддерживать. Мы вот в войну… — Она запнулась, никто не просил про войну, но она вернулась к тарелке. — Поддержи брата.
— И потом, — добавила тётя Галя, — мальчики тяжелей встают на ноги. У него ответственность. Ему надо.
— А мне? — спросила я и почувствовала, как Маша смотрит из коридора, затаившись за притолокой. — Мне что надо?
— Ты уже состоялась как мать, — мама положила мне руку на плечо. — Мы гордимся тобой. Ты без мужика справляешься. Ты сильная. Помоги слабому.
Когда просят «помоги слабому», ты автоматически находишь кошелёк. Я долго считала в голове: «если я снимаю свою подработку и половину премии, то хватит на взнос…» Потом увидела, как Маша тянется к маминому пирогу, мама отдёргивает: «Подожди, чужие руки грязные», — и подписала. Сама. Не чужими.
Мы с Егором ездили в банк, он фотографировался на фоне логотипа и выкладывал: «Начинаем нов chapter». Алина подарила Маше набор наклеек: «Будем соседками скоро, ага?» Я улыбалась и считала дни до конца месяца.
— Ты не переживай, — говорил Егор за рулём такси, которое он оплатил моей картой «на время». — У меня стартап. Мы через полгода вырастем.
— Что за стартап?
— Маркетплейс для нишевых товаров. Это сложно объяснить, ты девочка из бухгалтерии. Но главное — будет финансирование.
Мне не нужно было объяснять. Я знала главное: дата платежа и сумма. Остальное — слова. И всё же где-то в глубине хотела, чтобы у него получилось. Потому что если у него получится, мой «подпись» перестанет гореть красной лампочкой.
В квартире Егору сделали ремонт «под ключ»: Алина крутила каталоги, мама носила рулетку и смотрела на уголки: «Здесь, как в журнале». Меня приглашали выбирать цвет ламинации — «ты же раз в месяц платёж смотришь, тебе приятно будет». Я шла, смотрела, кивала. Потом возвращалась в свою «однушку», где у нас до сих пор торчали гвозди из стены — не хватало на нормальные карнизы.
— Маша, держи шпагат, — учили на физре, а я в это время стояла в коридоре школы с бумажкой на оплату «добровольного взноса» — тридцать процентов от моей подработки. Рядом родители спорили, у кого классная «берёт», у кого — нет. Я молчала и переводила с карты на карту: с еды на свет, со света — на счёт Егора, с Егора — на дно.
— Ты мне как мама, — писал Егор в два ночи, когда у него сгорал срок по какому-то отчёту. — Если бы не ты, мы бы не въехали. Я помню.
«Помню», — сладкое слово. Как зефир. Липкое и быстро тает. Я скриншотила это «помню» и сохраняла в папку «семья». В папке лежали его «помню», мамин «горжусь» и Маша, сонная, с рюкзаком на два размера больше. Она иногда спрашивала:
— А у нас когда будет большая кухня, как у дяди Егора?
— Когда вырастем, — отвечала я.
— Мы уже растём, — она показывала ладонью линию на косяке. — Смотри.
Мы росли. И платежи росли. И список просьб рос. «Можно взять у тебя на неделю десять? У нас стиралка.», «Скинь, пожалуйста, на коляску, она такая лёгкая», «Слушай, Алине курс надо, чтобы потом выйти на удалёнку». Я кивала даже, когда кивать было невозможно.
— Ты научилась говорить «нет»? — спросила меня Марина с третьего этажа, бывшая психолог. Мы пересеклись у мусоропровода, она держала в руках пакет с кожурой авокадо — «у меня клиентка, сыроедка». — Ты всё время такая вежливая. Иногда полезно быть невежливой.
— Это же семья, — сказала я.
— Тем более, — Марина усмехнулась. — Семья — это место, где «нет» слышат первым.
Я принесла домой это её «нет», поставила на полку рядом с кружкой, из которой мы с Машей пили по очереди чай, и так и не достала. Потому что в тот же вечер мама позвонила и сказала, что у нашего папы «сердце не выдерживает», что операцию оплатили, но «нужно чуть-чуть на лекарства» и «Егор бережёт силы», и я опять перевела. Потом поехала в больницу, посидела на лавочке, подождала, пока мама принесёт пакет с пустыми банками: «Съел всё, он молодец», — и уехала на маршрутке домой.
— Мам, — спросила Маша на последней остановке, — а почему бабушка всегда говорит «Егор»? У меня есть имя?
Я придумала ответ про то, что «бабушкины слова — как пыльца: садятся, где ярче», но не сказала. Просто обняла её за плечи: узкие, тёплые, пахнут яблоком. Если бы счастье можно было измерять, я бы измеряла его Машиными плечами.
И всё же где-то там, за плечами, копилась тень. Я её не видела. Я ставила таймер на стирку, делала отчёты, проверяла Машины диктанты. А тень росла ростом с платежи, с обещания, с «помню». И в какой-то вечер — аккурат в тот, когда мы с Машей впервые купили настоящую пиццу, не по акции, — тень позвонила с номера мамы и сказала голосом Егора:
— Маш, нам нужен разговор. Срочный. Семейный.
— Мы не можем ждать, — сказал Егор, когда я пришла. Он сидел на диване у родителей, вытянув ноги, на нём были дорогие кроссовки. Алина на кухне листала журнал, мама что-то шептала ей на ухо. Папа щёлкал пультом, делая вид, что смотрит новости.
— Подожди, что «не можем»? — я сняла куртку, повесила на спинку стула. — О чём речь?
— О квартире, — мама сразу встала и пошла ко мне ближе. — Ну чего тянуть, дочка? У тебя хорошая кредитная история, а у Егора платежи встают колом. Банк требует поручителя. Мы все обсудили, остаётся твоя подпись.
— Я уже подписывала, — напомнила я, чувствуя, как поднимается внутри горло. — Я поручитель. Без меня ваша ипотека бы не прошла.
— Это было тогда, — Егор махнул рукой. — Стартап не выстрелил. Я закрыл. Но есть другое направление. Нам нужно рефинансирование. Если подпишешь, нагрузка меньше, мы протянем. Без тебя никак.
Я замерла. Маша сидела рядом с Лидией Петровной, которую зачем-то пригласили тоже: «свидетель». Она гладила Машу по плечу, будто заранее знала, что тут будет тяжело.
— Ребята, — я села на край дивана, стараясь говорить спокойно. — У меня своя ипотека. Моя квартира в залоге. Если что-то пойдёт не так — мы с Машей окажемся на улице.
— Ты всегда драматизируешь! — мама всплеснула руками. — Всегда! Всё у тебя в крайностях. Мы что, монстры, чтоб дочку с внучкой выкинуть? Это же семья!
— А ты думаешь о брате? — вставил папа, щурясь. — Он мужик, ему нужна база. Тебе что, трудно ради семьи расписаться? Ну что ты теряешь? Ты ж всё равно платишь!
— Я теряю спокойствие, — тихо сказала я.
В комнате повисла пауза. Егор нервно барабанил пальцами по телефону.
— Маш, — начал он примирительно. — Я понимаю, ты напрягаешься. Но у меня проект, реально. Я нашёл инвестора, нужны пару месяцев. Это шанс. Ты же не хочешь, чтобы все говорили: «Сестра подвела брата»? Ты же всегда меня поддерживала.
Эти слова попали в самое больное место. «Ты же всегда» — формула, которая стирала мои границы, как резинка чернила. Я хотела ответить, но мама уже подошла и заговорила мягко-мягко:
— Ты ж у нас сильная. Ты справишься. У тебя характер. А Егор добрый, но мягкий, ему нужна опора. Дочка, ну не будь жестокой. Семья же.
— А если я скажу «нет»? — вдруг вырвалось у меня.
Секунда — и в комнате стало холодно. Мама побледнела. Папа шумно вдохнул. Алина перестала листать журнал. Только Егор сразу вспыхнул:
— Да ладно! Ты серьёзно? Ты скажешь «нет»? После всего? Ты знаешь, что это значит? Нам капец, Маш! Банк вывернет нас! У меня всё рухнет! Ты хочешь, чтобы я пошёл грузчиком? Это твой план? Ты счастлива будешь? — он почти кричал.
— Я хочу спокойно растить дочь, — сказала я, пытаясь не дрожать. — Я хочу, чтобы у неё было будущее. Я не могу тащить всё.
— Ты неблагодарная, — прошипела мама. — Мы тебя растили, кормили. Ты училась, жила под нашей крышей. А теперь, когда брату нужно — ты отворачиваешься. Что за сердце у тебя?
Маша подняла голову, и в её глазах был ужас. Она впервые слышала, как взрослые говорят «неблагодарная» её маме.
— Я не могу, — повторила я. — Не могу.
Секунды тянулись, как нитки. Вдруг бабушка, молчавшая до этого, сказала:
— А и правильно. Пусть сами выкручиваются. Хватит уже на ней сидеть.
— Мам! — мама взвизгнула. — Ты совсем?! Это же твой внук!
— А внучка у тебя есть? — спокойно ответила бабушка. — Или только сынок на свете?
В комнате стало тихо. Даже телевизор замолк, будто понял, что здесь важнее.
— Ладно, — Егор резко встал. — Делай что хочешь. Мы сами решим. Только потом не прибегай, когда помощь понадобится. Я запомню.
Он хлопнул дверью так, что дрогнули стёкла. Алина пошла за ним, бросив на меня взгляд — смесь презрения и облегчения. Мама закрыла лицо руками и заплакала.
— Вот видишь, — сказала она сквозь слёзы. — Ты всё разрушила. Теперь он нас возненавидит. Ты довольна?
— Он не возненавидит, — сказала я. — Он просто привык, что всё ему. Теперь будет иначе.
— Ты жестокая, — прошептала мама.
Я не ответила. Я взяла Машу за руку и вышла. На лестнице пахло кошками и краской. Маша молчала. Только у самого выхода спросила:
— Мам, а дядя Егор теперь нас не любит?
Я не знала, что сказать. Только сжала её ладонь крепче.
Через неделю мне позвонила соседка Марина.
— Слушай, — сказала она, — твой брат крутится у нотариуса. Слышала краем уха: квартира ваша может оказаться под вопросом. Ты точно ничего не подписывала?
— Нет, — ответила я, но сердце ухнуло. — А что он там делает?
— Узнай, — посоветовала Марина. — И возьми справки по своим кредитам. Мало ли.
Я побежала в банк. Взяла выписку. Там действительно значилось: поручитель по договору… только суммы больше, чем я помнила. В глаза ударили цифры.
— Но я не подписывала, — сказала я девушке-оператору. — У меня копия договора, там меньше.
Она пожала плечами:
— Возможно, рефинансирование. Поручители автоматически переносятся.
У меня закружилась голова. Автоматически. То есть без моего согласия. Или с моим «автоматом», который кто-то включил.
Я вышла на улицу, вдохнула морозный воздух и поняла: это война. Тихая, семейная, но война. И я не знала, выиграю ли.
— Мам, — сказала Маша вечером, когда мы ели макароны, — а если нас выгонят, мы куда?
Я положила вилку.
— Нас никто не выгонит, — сказала я твёрдо. Хотя внутри всё кричало обратное.
В это время на телефоне всплыло сообщение от мамы: «Дочка, пойми, он без тебя пропадёт. Пожалей брата. Не ломай жизнь».
И я поняла: они не остановятся.
Я решила действовать. Не криками и не слезами — у меня не было на это сил. Я пошла к юристу, к знакомому через Татьяну из пекарни. Кабинет в старом доме, запах пыли и кофе. Мужчина в очках слушал меня внимательно, задавал уточняющие вопросы.
— У вас серьёзная ситуация, — сказал он наконец. — Они оформили рефинансирование, и, судя по всему, действительно подложили бумаги. Вы поручитель по умолчанию. Вариантов два: либо расторгать через суд, либо платить вместе с ними.
— Суд, — сказала я сразу. — Но если… если мы проиграем?
— Тогда рискуете квартирой, — честно ответил он. — Но если ничего не делать — рискуете тоже. Только уже молча.
Я вышла оттуда с тяжёлой папкой и странным чувством. Впервые за много лет я сделала шаг не ради семьи, а ради себя и Маши. Но было страшно.
Мама позвонила вечером.
— Ты с ума сошла?! — её голос дрожал. — Судиться со своими?! Это же позор! Ты вынесла сор из избы. Все узнают.
— Мне всё равно, — сказала я. — Я защищаю дочь.
— Ах вот как… — мама зарыдала в трубку. — Значит, ты выбрала. Брата предала, родителей предала. Запомни: мы тебе этого не простим.
Я слушала и понимала: это не первый раз, когда она говорит «предала». Но впервые я не чувствовала вины. Только усталость.
Суд тянулся. Бумаги, заседания, адвокаты. Егор приходил в костюме, с Алиной, и говорил, что я «мешаю развитию молодого специалиста». Он умел красиво говорить. Его слушали. Меня — меньше.
Маша тем временем росла. Сдавала первые экзамены, училась рисовать. Смотрела на меня и, кажется, понимала больше, чем я хотела.
— Мам, — сказала она однажды, — а если бы ты помогла дяде, мы бы жили лучше?
— Нет, — честно ответила я. — Мы бы жили хуже. Но ему было бы лучше.
Она кивнула. И впервые улыбнулась как взрослая.
На очередном заседании судья отложила дело. «Необходимо дополнительное разбирательство». Я вышла из зала, и Егор догнал меня.
— Маш, ты что творишь? — он схватил меня за руку. — Ты же понимаешь, без тебя я пропал. Мы же семья!
— Семья — это когда думают о всех, — ответила я. — А не когда один живёт за счёт другого.
— Ты всегда была завистливая! — выкрикнул он. — Всегда! Потому что у тебя не получалось, а у меня — да! Вот и всё!
Его голос звенел в коридоре. Люди оборачивались. Я вырвала руку и ушла.
Дома я сидела на кухне, смотрела в окно. Маша делала уроки. Телефон зазвонил — мама. Я знала, что будет. Опять слёзы, опять шантаж. Я взяла трубку.
— Дочка, — сказала она тихо, почти ласково. — Ну не плачь, доченька, без квартиры люди тоже живут. Но без брата ты жить не сможешь. Ты сама потом прибежишь.
Я положила трубку.
Маша подошла, обняла меня за плечи.
— Мам, всё будет хорошо?
Я посмотрела на неё. На её глаза — такие же тёмные, как у меня. На тонкие руки, сжатые в кулаки. И не нашла слов.
Дело ещё не закончено. Суд впереди. Квартира висит на волоске. Мама больше не звонит — только пишет длинные сообщения, где я «эгоистка». Егор удалил меня из друзей в соцсетях.
А я сижу по вечерам с Машей, проверяю её тетради и думаю: может, правда, без квартиры люди живут. Но без себя — не живут точно.
Из-за мачехи