Мы тебе машину дарили, теперь ты продай свой массажный салон, мы Никите квартиру купим на эти деньги, — сказала мать Лене

— Лен, ты опять дневник за Никиту заполнила? — папин голос из кухни, чавканье яблоком, радиоприёмник бубнит прогноз: «осадки местами».

— Учительница просила, — я стою в коридоре с ботинком Никиты в руке, шнурок опять в суп умудрился намочить. — Он же в поход уходит.

— У него важнее — кросс, — мама проверяет рюкзак брата, кидает туда шоколадку. Мне шоколадку не дают: «у тебя прыщи».

Это — семнадцать лет назад. Тогда я впервые заметила, как звезды в нашем доме висят на одной стороне: «Никита устаёт, Никита растёт», «Лена взрослая, она понимает». Я понимала. До тех пор, пока не стало слишком дорого.

— Ты же сама хотела курсы массажа, — сказала мама, когда я после техникума сунула под нос договор на оплату. — Мы не против. Но машину мы берём в кредит, чтобы ты могла ездить к клиентам. Без машины тебе конец.

— Я пешком доеду, — буркнула. Она посмотрела так, как смотрят на собаку, которая пытается философствовать.

Машину купили «всем миром»: папа подписал кредит, мама выбила скидку «по знакомству», дядя Гена прокрутил на станции техосмотра, чтобы «все печати стояли». На фото у автосалона я стою счастливая, с ключами в руке, а мама в комментариях в нашем семейном чате написала: «Выпускаем Лену в жизнь!» Никита поставил огонёк и попросил его подвезти на тренировку.

Пара лет ушла на то, чтобы отработать ту машину сполна. Я таскала раскладной стол, делала выездные сеансы, вымотанные офисные работники оставляли чаевые, молча закрывая глаза. Потом случилась арендная удача: крохотное помещение у метро, бывшая мастерская по ремонту телефонов. Пахло флюсом и пылью, но арендодатель был старый сосед — дядя Гена опять помог, только уже по-другому: «Скажи спасибо, скидку дают тем, кто из наших».

Я назвала место «Тишина», хотя тишины там не было: домофон визжал, соседи ругались из-за парковки, возле киоска с шавермой дрались две студентки из-за вейпа. Но клиенты шли.

— Лена, — коллега Юля подняла бровь, — ты опять вночевку работаешь?

— Да нет, три записи осталось, — соврала. У меня была привычка — принимать поздних клиентов. Младшая медсестра после смены, охранник из банка, однажды пришёл курьер, просто чтобы «забыть про ноги». «Тишина» наполнялась чужими вздохами, моими тепленькими полотенцами и дрожанием фильтра в чайнике.

Никита в это время изучал мир широкими мазками. Он поступал туда, где «что-то про IT», бросал после первой сессии, пытался в диджеи, покупал контроллер б/у, продавал с убытком. Подрабатывал на доставке, выкладывал сторис: «Жизнь — это движение». Движение, конечно, было в основном по чужим подъездам.

— Он ищет себя, — мама вздыхала, как будто подписывала приговор мне. — Ты же понимаешь.

— А я уже нашла, — отвечала. — И не потеряла. И коммуналку тоже нашла, и проценты нашла. Всё, что можно, я уже нашла.

Папа смеялся: — У тебя характер. Это хорошо. У Никиты сердце. Это тоже надо. Семья — как табуретка, должна стоять на четырёх ножках. Я не знаю, где у нас четвёртая ножка, но между «характером» и «сердцем» постоянно болталась пустота.

Первый «семейный совет» случился по весне, когда соседка тётя Мила поймала меня у подъезда:

— Леночка, слышала? Твой Никитка с ребятами влез куда-то… Не знаю, как это называется… Они «майнили» что-то у нас в подвале, вроде бы… У ЖЭКа теперь счёт за электричество повышенный слой.

Я позвонила маме на автомате:

— Это правда?

— Ерунда, — усталая интонация. — Ребята экспериментировали. Ты же тоже экспериментировала, когда мёд продавала в школе.

— Я не лезла в подвал.

— Не начинай. Вечером зайдёте, поговорим.

Вечером — это всегда у них. Их кухня — штаб. Папа нарезал хлеб «на всех порежу, и спорить перестанете», мама пододвинула салфетки:

— Ленка, слушай внимательно. Никитке нужен ноутбук. Не смей закатывать глаза. Без хорошего ноутбука сейчас никуда. Ты же сама ездишь со своим столом, правильно? Инструменты решают. Мы с папой потянем половину. Ты можешь взять вторую в рассрочку, ты всё равно через салон проводишь.

— Почему я?

— Потому что ты уже в деле, у тебя всё официально. Ему пока нельзя. У него… переходный период.

— Ему двадцать три.

— В наше время в двадцать три женились, — папа успокаивает, как будто это шутка.

Я отказалась сначала. Потом Никита пришёл в «Тишину», сел в кресло для ожидания клиентов и, не глядя на меня, сказал:

— Я просто не хочу отставать. Все уже стартанули, а я как будто на обочине. Я не прошу навсегда. Через полгода переоформим на меня, когда кредитная история подрастёт.

Он не плакал. Он даже не смотрел. Но в его молчании было то самое семейное «ну ты же понимаешь». Я поняла. Оформила рассрочку на себя. Через три месяца Никита залил на ноут кофе. «Случайно». Ремонт дорого. «Ну ты же возьмёшь на себя, тебе проще», сказала мама. Я взяла. Никита сменил аватарку на чёрный квадрат: «перезагрузка».

Юля спросила в курилке:

— Зачем ты вечно это тащишь?

— Потому что если всё рухнет, я буду видеть это каждый день в их глазах, — честно ответила. — И ещё потому что я старшая. Они это повторяли с детства, и оно застряло.

— Попробуй что-то застрять им обратно, — фыркнула Юля. — Например «нет».

Лето пролетело под звуки перфоратора у соседей. «Тишина» всё время оказалась рядом с ремонтом, с ярмаркой, со школьным линолеумом, который кто-то резал на коврики. Я научилась разговаривать с клиентами коротко и по делу. «Куда тянет?», «На сколько давить?», «Дышите». Диагнозы скользили между буднями.

В семье диагнозов не ставили. Там ставили ярлыки. «Лена с характером» и «Никита с сердцем». «Мама у нас золотая», «папа у нас усталый». И один раз на «совете» тётя Зина, двоюродная, сказала:

— У нас в роду всегда старшие тянули младших. Это сила.

— А чем это заканчивается? — спросила я.

— Никогда не заканчивается, — улыбнулась она.

Никита тем временем «устроился» в «стартап друзей». Три недели шли презентации на кухне: «Мы делаем приложение для слепых, которые хотят читать граффити, представляешь?». Потом слепых заменили на «владельцев собак», потом на «учителей музыки». В итоге они сделали телеграм-бота, который некорректно считывал QR-коды. Никаких денег там не было, но были слова. Много слов.

— Ладно, — подписал папа очередной «договор займа между физлицами», — только проценты — шутка, не обижайтесь. В нашей семье главное — поддержка.

Я видела, как мать, пока Никита рассказывал про «виральность» и «unit-экономику», смотрит на меня, будто то, что она сейчас делает, — не предательство, а всего лишь неизбежная арифметика: «У Ленки идёт, у Никиты не идёт, значит, льём в пустые места, чтобы выровнять».

— Вы не выравниваете, вы перегибаете, — сказала я после. — Когда нахлестнёт — утонем все.

— Родные не тонут, — отрезала мама. — Не произноси нелепостей.

Осенью они предложили «переоформить» мою машину на маму: «Чтобы тебе меньше налогов», «чтобы страховка подешевела». Я сказала «нет». Юля прислала наклейку в чат: «Ты установила границы».

— Ты стала жадной, — мама сказала это почти с облегчением, как будто наконец нашла подходящее объяснение. — Раньше у тебя душа была.

— Душа — это не карта «мир», — сказала я. — Её нельзя прикладывать к терминалу.

Мы перестали обсуждать деньги напрямую. Они начали заходить с флангов. Тётя Зина «случайно» забыла конверт у меня на стойке: «На мелкий расход Никитке». Я вернула. Папа предложил съездить вместе на дачу, и уже в машине сказал: «Ты не поверишь, у Никиты идея — он хочет открыть курс для школьников, чтобы учить их собирать компьютеры. Ему нужно помещение на двести часов. У тебя же словно пустое по вечерам». Я объяснила, что пустое — это время стирать полотенца и выносить мусор.

— Ты же не железная, — сказал папа. — А ему нужен шанс.

— Шанс — это не чужие полотенца, — сказала я. — Пусть начнёт в библиотеке.

Мы вернулись молча. На даче мама резала огурцы как будто с ними можно было порезать и тему. Но тема крошилась хуже.

Зима. Слётанные ступени у входа в «Тишину», я бросила соль, сама поскользнулась, смеялась одна — смех сыпучий, крошится на лед.

— Лена, у тебя запись? — Юля выглянула. — Тебя мужчина ищет.

Мужчина оказался соседом Пашей из моего подъезда, тем самым, кто всё время выгуливал свою огромную рыжую собаку в шесть утра. Он снял шапку, мял её:

— Я не клиент. У меня просьба. Могу я у тебя оставить коробку на два дня? Там проектор. Жена волнуется, что у нас вскроют кладовку, у вас тут люди, есть камеры…

— Оставляйте, — сказала без вопросов. Я привыкла, что моё место — это пункт пересечения чужих забот. С утра принес — вечером забрал. Коробка стояла два дня, потом ещё три. Паша приходил позже, извинялся, объяснял: «Совет дома — это ад, мы спорим, кому показывать фильмы к Новому году». Я смеялась: у каждого свой фронт.

В это же время Никита пришёл без предупреждения:

— Можно поужинаю тут? Мама кричит из-за кастрюль.

— Кухня у меня маленькая, — показала на чайник. — И у нас запись через десять минут.

— Ну я тихо.

Он разложил на столе лапшу быстрого приготовления, поднял крышку чайника без спроса, сунул вилку в розетку «проверить». Я почувствовала себя как в детстве: он — везде, я — обводка. Клиент вошёл, ойкнул: «Ой, у вас семейно». Я сжала зубы.

— Нам нужно поговорить, — после сеанса Никита стоял в коридоре, где пахло хвойной солью. — Я нашёл квартиру рядом с парком. Её предлагают по хорошей цене, потому что хозяин уезжает. Но нужно быстро внести задаток. Ты же понимаешь, что это шанс.

— Ты хочешь, чтобы я…

— Нет. Я просто хочу, чтобы ты спустила деньги с вкладов, дала мне на задаток, а дальше я потяну. Я буду сдавать одну комнату, буду работать, серьёзно.

— У меня нет вкладов, — сказала я. — Если тебя интересуют мои полотенца — да, их много. Деньги — нет. Они все ушли на налог, на ремонт, на ваш «стартап», на тот ноутбук…

— Я верну, — сказал он механически. — Что ты за сестра?

Я промолчала. В этот момент в «Тишину» зашла соседка тётя Мила, присела на стул в коридоре и, как будто мы играем сцену для двора, произнесла:

— Лена, а ты не думала, что он первый раз просит на своё, а не на свои игрушки? Ты же сильная, тебе не убудет.

Никита кивнул: — Вот. Она всё понимает.

Я выдохнула: — Я не банк. И не семья в банке. Я — человек.

Он ушёл, громко закрыв дверь. Коробка с проектором Паши по-прежнему стояла на полке. На ней стикер: «Показ в воскресенье, 19:00». Я задумалась: что я показываю по воскресеньям своим — им или себе?

Через неделю мама пригласила на «серьёзный разговор». Когда мама произносит «серьёзный разговор», значит, решение уже принято, а наша роль — поднести салфетки. У них собрались все: тётя Зина, дядя Гена, тётя Мила — как свидетели и хор.

— Леночка, — начала мама, — ты взрослый человек, и я тебя уважаю. Но надо понимать, что семья — это не тараканьи бега, где каждый сам за себя. Мы посоветовались. Никите нужна квартира. Ты знаешь, что сейчас ставки… — она посмотрела на папу.

— Высокие, — сказал он. — Очень.

— Варианты — либо ипотека, либо помощь близких. Ипотека — это кабала. Помощь — это любовь. Ты же тоже не с неба упала: мы вам машину дарили, когда ты только начинала. Ты помнишь?

Я смотрела на них и думала о том, что каждое «мы» у них — это спущенный сверху приговор, который надо принять без права апелляции. Юля в чате уже писала мне «дыши», хотя не знала, что именно случилось — просто у нас между строчками гуляли ветра.

— Я не против помочь, — сказала я. — Но не в формате «сдай всё и останься с полотенцами». Давайте обсудим реальный план. Пусть Никита возьмёт полставки у кого-нибудь, пусть платит сам, я добавлю на первоначальный…

— Он не потянет, — мама махнула рукой. — Он весь в идеях и в сердце. Тебе не понять. Ты — другое. Ты — бухгалтер.

— Я массажист, — поправила.

— Это одно и то же, — отрезала она. — Вы давите. На цифры и на мышцы.

Я усмехнулась: — И то, и другое — сопротивляется.

Разговор застыл на середине. Я ушла, не хлопая дверью. На лестнице пахло кошачьим кормом и йодом — тётя Мила мазала колено, «лопнуло на погоду». Я спустилась во двор, где Паша с рыжим псом укладывал провод для показа. «Пойдёте фильм?» — крикнул. «У меня свой сериал», — ответила я.

По ночам «Тишина» совершенно иначе звучит. Шумят трубы, шепчутся соседские телевизоры, чайник настаивает тишину. Я сидела на полу с калькулятором и крошкой от пряника на губе. В голове билось одно и то же: «помощь — это любовь», «ипотека — это кабала», «он не потянет», «ты бухгалтер». В телефоне от Юли: «Если что — держи меня в курсе. И займи у меня ума. У меня его много».

Я написала Никите длинное сообщение с вариантами: «снять вместе с другом», «встать в очередь на муниципальную», «проверить субсидии по молодёжи». Отправила. «Прочитано» появилась через минуту. Ответ — «мама сказала, ты всё усложняешь».

В этот момент в «Тишину» постучали. Я вздрогнула, открыла. На пороге стояла мама. Без куртки, в шале, как будто её выдернули из другого кадра.

— Я не могу спать, — сказала. — Ты меня довела. Мы все на нервах. Давай завтра по-людски, при свете, по полочкам. Ты же любишь по полочкам.

— Давай, — сказала я.

Мама посмотрела на стол, на полотенца, на кружку с облупившейся полоской.

— И наведи порядок, — добавила. — Человеку заходить нечем.

— Тут и не люди, — сказала я. — Тут — работа. Она места не любит.

Мама развела руками. Проектор Паши мигнул на полке — как будто заморгал.

— Завтра, — повторила она и исчезла в коридоре.

Я выключила свет и впервые за долгое время решила: если завтра опять начнут меняться местами «помощь» и «любовь», и меня опять постараются вставить как прокладку, я попробую сделать то, чего боюсь: назвать цену. Не в рублях. В правилах.

Утро началось с телефонного звонка. Звонила тётя Зина.

— Ленка, привет! Я хотела напомнить, что сегодня собрание. В два часа, у мамы. Ты не опаздывай, пожалуйста. У нас же вопросы серьёзные.

Я посмотрела на расписание клиентов: три сеанса до обеда, два после. Переносить было некому — люди записывались за неделю, и если отменять, они потом не вернутся.

— Зина, я не могу в два, у меня работа.

— Работа подождёт, семья важнее. — Голос её стал вязкий, словно тягучий мёд, который липнет к пальцам. — А если у тебя будет семья? Тебе же тоже помогут.

Я не стала объяснять, что у меня уже есть семья — только в ней я чувствую себя как дальняя родственница, которую зовут, когда нужно подписать чек.

В два часа я всё-таки пришла. Юля писала мне в мессенджере: «Ты сумасшедшая. Надо было отморозиться. У них же нет рычагов». Я знала: рычаги всегда найдутся. У них главный рычаг — чувство вины.

На кухне уже сидели все: мама в своём «советском» фартуке, папа с газеты поднял глаза, Никита с телефоном. Тётя Зина заняла место возле окна — стратегическое: видно всех и слышно всё. Тётя Мила с чашкой чая — будто случайно зашла, но глаза блестят любопытством.

— Леночка, ну наконец, — мама вздохнула, как будто я опоздала не на полчаса, а на всю жизнь. — Давай сразу к делу.

Я села на край табурета.

— Никите нужно жильё, — мама говорила чётко, как будто заранее репетировала. — Мы все об этом думаем, и пора действовать.

— Мы, — поправил папа. — Не только мама.

— Да, мы. — Мама кивнула. — Сейчас цены растут каждый месяц. Сегодня возможность есть, завтра — нет. У тебя, слава богу, салон. У тебя доход стабильный. Ты сама говорила, что аренда у тебя смешная.

— Смешная — это для вас. А для меня — половина выручки, — возразила я.

Никита наконец поднял глаза от телефона.

— Лена, ты всё воспринимаешь в штыки. Я не прошу себе дворец. Мне нужен старт. Ты же понимаешь. Ты всегда понимала.

— Я понимаю, — сказала я. — Но почему старт всегда за мой счёт?

Повисла пауза. Тётя Мила кашлянула в кулак.

— Потому что у тебя получается, — мама сказала это так, будто это аргумент. — А у него не получается. Разве в семье не должны подхватывать тех, кто слабее?

— А если он всю жизнь будет слабее? — вырвалось у меня.

— Ну и что? — тётя Зина вскинула руки. — Ты сильная, тебе легче.

— Я устала быть сильной, — сказала тихо.

Никита усмехнулся:

— Тогда, может, отдашь салон кому-то, кто будет сильным?

Я посмотрела на него. В его глазах не было злости. Там была пустота — та самая, от которой некуда деться.

После собрания я шла домой медленно, будто ноги налились свинцом. У подъезда меня догнал Паша с рыжим псом.

— Ну как ваш консилиум? — спросил, пристёгивая поводок.

— Семейный театр. Я там статист.

— Статисты иногда спасают спектакль, — усмехнулся он. — У нас в доме то же самое: кто громче орёт, тот прав. А кто молчит — тот платит.

— Вот именно, — сказала я.

Мы постояли молча. Рыжий пёс положил голову мне на колено. Хотелось разреветься прямо тут, в снегу, но я удержалась.

На следующий день мама пришла ко мне в салон. Без звонка, без записи. Села на стул, пока я мыла полотенца.

— Лена, ты ведёшь себя жестоко.

— Жестоко — это когда у одного забирают всё, а другому дают всё.

— Не начинай. — Она прижала руки к груди. — Я не могу смотреть, как Никита мучается. Ты ведь знаешь, у него с сердцем плохо.

— У него с ленью плохо, — резко сказала я.

Мама замерла, потом медленно встала.

— Я не ожидала от тебя такого. Впрочем… Ты всегда была холодной.

Я молча отвернулась. Это и был газлайтинг: сделать так, чтобы я почувствовала себя монстром, если не выполняю чужую волю.

Юля вечером принесла пиццу и две бутылки сидра.

— Что дальше? — спросила она, кидая куртку на кресло.

— Я не знаю. Они не отстанут.

— А ты не сдавайся. У тебя же бизнес. Ты работаешь на себя, а не на них.

— Пока. Но если они вытащат меня в суд эмоций — не выдержу.

— Тогда вытяни их в суд денег. Посчитай всё, что ты вложила в Никиту. Машина, ноутбук, стартап… и выставь счёт.

— Они скажут: «в семье не считают».

— А ты скажи: «в семье не требуют».

Я засмеялась. Юля обняла меня за плечи.

— У тебя есть я. Не вздумай сломаться.

Но они не оставили меня в покое. Через неделю позвонил папа.

— Лена, привет. Ты знаешь, мама не спит ночами. Мы должны как-то решить вопрос. Мы ведь тебе машину дарили. Теперь Никите надо помочь. Ты же понимаешь.

— Я понимаю, — сказала я. — Но я не готова жертвовать всем ради него.

— Никто не просит всё. Только салон. Ты продаёшь, Никита покупает квартиру, ты работаешь на выездах, как раньше. Молодая, справишься.

Я молчала. А папа добавил фразу, которая прозвучала, как приговор:

— Мы тебе машину дарили, теперь ты продай свой массажный салон, мы Никите квартиру купим на эти деньги, — сказала мать Лене.

Я почувствовала, как что-то хрустит внутри. Не кости — корни.

Вечером я написала Юле: «Они хотят, чтобы я продала салон».

Юля ответила моментально: «Если ты это сделаешь, я тебя убью. Но сначала — обниму. Потом убью».

Я сидела в пустой «Тишине», слушала, как капает вода из крана, и думала: а что, если я действительно всё брошу? Вернусь к выездам, буду носить стол, как раньше. Никита получит квартиру. Родители будут счастливы. Все довольны. Кроме меня.

И тут я поняла: я впервые всерьёз задала себе вопрос — а имею ли я право быть довольной сама?

На следующий день я пришла к маме. Они уже сидели за столом: мама, папа, Никита. Тётя Зина тоже там. Всё готово к спектаклю.

— Ну что, решила? — мама смотрела прямо в глаза.

Я глубоко вдохнула.

— Решила.

И на этом месте я остановилась.

Я не знала, что скажу дальше. «Да» или «нет». Каждое слово могло поменять всё.

Тишина повисла. И вдруг я поняла: теперь они ждут моего ответа больше, чем я их решения.

— Ну? — мама наклонилась вперёд, словно я держала в руках ключ от их будущего. — Не тяни.

Никита уткнулся в кружку с чаем, но я видела, как он краем глаза наблюдает за мной. Папа сделал вид, что листает газету, но газета была перевёрнута вверх ногами. Тётя Зина сидела с таким видом, будто сейчас будет фиксировать протокол.

Я глубоко вдохнула и сказала:

— Я не продаю салон.

Воздух в комнате стал тяжёлым, как перед грозой.

— Ты эгоистка, — мама сказала тихо, почти шёпотом, но это прозвучало громче крика. — Мы всю жизнь вкладывались в вас двоих, а ты теперь отворачиваешься.

— Я не отворачиваюсь, — сказала я. — Я просто хочу жить своей жизнью.

— А Никита? — мама указала на него рукой. — Что будет с ним?

— Пусть решает сам, что будет с ним, — ответила я.

Никита вскинул голову. В его глазах было и недоумение, и злость, и что-то ещё — растерянность, может быть.

— Ты никогда меня не поддерживала, — выпалил он. — Ты всегда считала, что я никчёмный.

— Я не считала, — возразила я. — Но я устала быть твоей страховкой.

Мама встала, хлопнула ладонью по столу.

— Довольно! В нашей семье так не поступают. Ты перечёркиваешь всё, что мы для тебя делали.

— Ваша помощь была условной, — сказала я. — Машина, кредиты, рассрочки — всё это сопровождалось словами: «потом отдашь». Но отдавать приходится не деньгами, а собой. И вот это — я больше не готова.

Повисла пауза. Даже тётя Зина не знала, что вставить.

Папа, наконец, опустил газету и сказал:

— Может, хватит все стороны рвать? Мы же семья.

— Семья — это не когда один тащит всех, — сказала я. — Это когда все вместе.

Мама отвернулась к окну. Никита встал, накинул куртку и вышел, громко хлопнув дверью.

Я вернулась в «Тишину». Ночью лежала на массажном столе, вслушиваясь в стук батарей. Телефон дрожал от сообщений: «Ты предала брата», «Как ты могла», «Ты нас уничтожаешь». Одно сообщение от Никиты: «Не сестра ты мне».

Я смотрела на экран и думала: может, они правы? Может, действительно проще было бы всё отдать и снова молчать. Но что-то внутри впервые не дало прогнуться.

Через пару дней я встретила Пашу у подъезда. Он вёл рыжего пса и улыбнулся:

— Ну как? Решение приняли?

— Приняли, — сказала я. — Но не они. Я.

— И что теперь?

— Не знаю.

Мы шли рядом, снег хрустел под ногами.

— Знаете, — сказал Паша, — у нас в доме тоже пытались заставить одну женщину сдать кладовку «для общего дела». Она отказалась. Полгода с ней не разговаривали соседи. А потом все смирились. Потому что без неё было никак: у неё ключи от щитка.

Я усмехнулась:

— Так и я, похоже, ключ держу.

На следующий день мама снова пришла в салон. Села молча, смотрела, как я раскладываю полотенца.

— Лена, — наконец сказала, — я не понимаю, что с тобой случилось. Ты всегда была покладистая.

— Со мной ничего не случилось, — ответила я. — Просто я перестала соглашаться на всё.

Она молчала долго, потом поднялась и сказала:

— Подумай ещё раз. Мы тебе машину дарили, теперь ты продай свой массажный салон, мы Никите квартиру купим на эти деньги. Это же справедливо.

Я смотрела на неё и понимала: для неё «справедливо» значит только одно — Никита в плюсе, я в минусе.

Когда дверь за мамой закрылась, я присела на стул. В руках осталась простыня, которую нужно было постирать. В голове гул стоял, будто я сама под щитком сидела.

Я не знала, что будет дальше. Перестанут ли они со мной разговаривать? Останется ли Никита вообще братом для меня? Смогу ли я продолжать жить так, будто ничего не произошло?

Только одно я знала точно: обратно дороги нет.

И впервые за долгое время я почувствовала не вину, а тишину. Настоящую.

На этом месте рассказ останавливается. Потому что финал ещё не наступил. Мама, папа и Никита ждут от меня ответа. Я тоже жду — своего будущего.

И не знаю, что громче звучит: их требования или моя тишина.