Нотариус разложила передо мной три листа бумаги. Белой. Хрустящей. С печатями синего цвета, которые казались мне синяками на коже умершего человека.
— Вы должны понимать, Ирина Павловна, что этот документ составлен по всей юридической форме, — говорила она спокойным, профессиональным тоном. — Ваша свекровь распорядилась своим имуществом в пользу сына. Полностью. Квартира на Садовой, дача в Репине, банковский вклад. Вы, как супруга, не являетесь наследником по завещанию.
Я сидела напротив и смотрела на эти бумаги. За окном шел дождь. Серый, мелкий, нудный октябрьский дождь, который превращает город в грязную акварель. Рядом со мной сидел Глеб. Мой муж. Он молчал и смотрел в пол, будто там лежали ответы на все вопросы, которые я ему задавала последние три дня.
— Когда она это составила? — спросила я тихо.
Нотариус подняла глаза.
— Полгода назад. В марте. Ваша свекровь пришла сама, с паспортом и правоустанавливающими документами. Все было оформлено грамотно.
Полгода назад. Март. Я помнила март. Мы тогда праздновали нашу годовщину свадьбы. Людмила Георгиевна, моя свекровь, приезжала к нам с пирогом. Обнимала меня на кухне, говорила: «Дочка моя, как я рада, что Глеб тебя встретил». А через неделю поехала к нотариусу и вычеркнула меня из жизни своего сына одним росчерком пера.
— Глеб знал? — я посмотрела на мужа.
Он молчал. Его адамово яблоко дернулось, когда он сглотнул слюну.
— Глеб, — повторила я громче. — Ты знал?
— Мама говорила, — выдохнул он наконец. — Что оформит все на меня. Но я думал… ну, это же формальность. Мы же вместе живем, какая разница, на кого записано.
Какая разница.
Я встала. Ноги подкашивались, но я заставила себя держаться прямо. Взяла со стола свою сумку.
— Спасибо за консультацию, — бросила я нотариусу и вышла из кабинета, не оглядываясь.
Глеб догнал меня уже на улице, у самого подъезда конторы. Схватил за локоть.
— Ира, стой! Ну подожди, давай поговорим нормально!
Я вырвала руку.
— О чем говорить, Глеб? О том, что твоя мама считала меня временной переменной в твоей жизни? Или о том, что ты знал и молчал?
— Да при чем тут это! — он повысил голос, но тут же оглянулся, опасаясь, что кто-то из прохожих обратит внимание. — Это просто бумаги! Наследство! Мы же все равно вместе, какая тебе разница!
— Твоя мама умерла две недели назад, — я говорила медленно, чеканя каждое слово. — Две недели назад ты стал владельцем трехкомнатной квартиры в центре и дачи. И ни разу, слышишь, ни разу за эти четырнадцать дней ты не сказал мне, что в завещании нет моего имени.
Дождь усилился. Мы стояли под козырьком, вода текла по водосточной трубе, барабаня по металлу. Глеб молчал, кусая губы.
— Я думал, ты расстроишься, — пробормотал он наконец.
— Расстроюсь? — я усмехнулась. — Глеб, мы четыре года в браке. Четыре года я приезжала к твоей матери каждые выходные. Я мыла её полы, я перебирала её крупы, я выслушивала её истории про соседей. Я сидела у её постели в больнице, когда ты был в командировке. А она взяла и вычеркнула меня. Одним движением.
— Ну и что теперь? — он вдруг разозлился. — Что ты хочешь? Чтоб я отказался от наследства? Это моя мать! Она хотела, чтобы все досталось мне!
Я посмотрела на него. На этого мужчину, с которым делила постель, завтраки, планы на будущее. И вдруг поняла, что вижу его впервые. Настоящего. Без прикрас и иллюзий.
— Я ничего не хочу, Глеб, — сказала я устало. — Живи с наследством. Оно теперь твое.
Я развернулась и пошла к остановке.
Когда я вернулась домой, было уже темно. Наша квартира — двухкомнатная, на окраине, купленная в ипотеку на мое имя три года назад — встретила меня тишиной и темнотой. Глеб еще не пришел. Я включила свет, сбросила туфли и прошла на кухню.
Холодильник гудел, как живое существо. Я открыла его, достала бутылку воды и залпом выпила полстакана. Горло саднило. Хотелось плакать, но слезы не шли. Вместо них внутри росла тяжелая, холодная глыба злости.
Телефон завибрировал. Сообщение от Глеба: «Заеду попозже. Надо кое-что уладить с документами. Не злись, пожалуйста».
Не злись.
Я швырнула телефон на диван и села за стол. Передо мной лежал блокнот, в котором я когда-то вела семейный бюджет. Я открыла его и начала считать. Ипотека — сорок тысяч в месяц. Коммуналка — восемь тысяч. Продукты, проездной, одежда, бытовая химия. Глеб работал программистом, зарабатывал прилично, но на ипотеку не скидывался. «Зачем? — говорил он. — Ты же взяла на себя, ты и плати, а я на жизнь буду давать».
На жизнь он давал двадцать тысяч в месяц. Этого хватало на еду и проездные. Все остальное — моё. Моя зарплата учительницы, моя вторая работа репетитором по вечерам, мои нервы.
А теперь у него квартира в центре. Трёшка. Которую можно сдавать за восемьдесят тысяч в месяц. Или продать за пятнадцать миллионов.
Дверь хлопнула. Глеб вошел, стряхивая с плаща капли дождя.
— Ира, ты дома? — крикнул он из прихожей.
Я не ответила. Он прошел на кухню, увидел меня и замер в дверном проеме.
— Ты чего сидишь в темноте?
— Считаю, — ответила я, не поднимая головы. — Сколько я вложила в эту квартиру за три года. Два миллиона шестьсот тысяч рублей. Это только основной долг. С процентами будет три миллиона двести. А ты за три года вложил ноль рублей ноль копеек.
Глеб прошел к холодильнику, достал йогурт.
— К чему ты это?
— К тому, что твоя мама была права, — я подняла на него глаза. — Я действительно временная. Ты просто живешь у меня, Глеб. Как квартирант. Удобно устроился. Я плачу ипотеку, ты копишь деньги на свои гаджеты.
— Да что ты несешь? — он поставил йогурт на стол. — Мы семья! Какой квартирант?
— Семья? — я захлопнула блокнот. — Семья — это когда делят. И радость, и имущество. А у нас что? У тебя трёшка в центре, у меня двушка в ипотеке. У тебя дача, у меня кредиты. Отличная семья.
Глеб отодвинул стул и сел напротив.
— Ира, я не виноват, что мама так решила. Это её право. Её имущество.
— Её право, — повторила я. — А твое право было сказать мне. Но ты молчал.
— Я не хотел тебя ранить.
— Ты хотел, чтобы я не знала, — я встала. — Потому что знал: если скажешь, я задам вопросы. Неудобные вопросы. Например, почему ты за четыре года брака ни разу не предложил переоформить эту квартиру на двоих. Или почему, когда мы обсуждали покупку машины, ты настаивал, чтоб я взяла кредит на свое имя. Ты строил параллельную жизнь, Глеб. Жизнь, в которой я не существую юридически.
— Бред какой-то! — он вскочил. — Ты сама хотела квартиру на себя! Ипотеку дают тем, у кого больше зарплата по документам!
— По документам у тебя зарплата в полтора раза больше, — парировала я. — Но ты сказал, что не хочешь кредитов. Что это стресс. Что пусть я буду основным заемщиком, а ты поможешь. Но помощи не было.
Глеб провел ладонью по лицу.
— Господи, ну что ты начинаешь? Деньги? Серьезно? Из-за денег весь сыр-бор?
— Не из-за денег. Из-за уважения, — я подошла к нему вплотную. — Твоя мать показала мне мое место. На обочине. И ты с ней согласен, раз молчал.
— Я с ней не согласен! — взорвался он. — Но что я мог сделать? Она уже старая была, больная! Я не мог ей перечить!
— Но мне можешь, — кивнула я. — Мне можно. Я молодая, здоровая, потерплю.
Я прошла мимо него в комнату. Достала из шкафа чемодан, открыла его на кровати.
— Ты что делаешь? — Глеб появился в дверях.
— Собираю твои вещи.
— Как это — мои вещи? Ты меня выгоняешь?
— Нет, — я аккуратно сложила его рубашки. — Я предлагаю тебе переехать. В квартиру, которая теперь твоя. Трёшка на Садовой — отличное место. Рядом метро, парк, магазины. Тебе там понравится.
— Ира, прекрати! — он попытался выхватить у меня рубашку, но я отстранила его руку.
— Не трогай меня, Глеб.
Что-то в моем голосе заставило его отступить. Я продолжала собирать. Джинсы, футболки, носки. Все аккуратно, не комкая. Я не скандалила. Я просто выполняла работу.
— Это моя квартира, — сказала я, застегивая чемодан. — Моя. Я плачу за нее, я имею право решать, кто здесь живет. А ты, Глеб, теперь человек с недвижимостью. Тебе незачем ютиться в моей двушке.
Он стоял бледный, с трясущимися руками.
— Ты серьезно? Ты правда меня выставляешь?
— Я тебя освобождаю, — поправила я. — От бремени жить с временной женой. Иди к своему наследству. Живи там. Один.
Я выкатила чемодан в прихожую. Глеб шел за мной как в тумане.
— Я не хочу уходить, — прошептал он.
— А я не хочу жить с человеком, который считает меня проходным двором, — ответила я, открывая входную дверь. — Вызывай такси. Или друга. Мне все равно. Но через час тебя здесь быть не должно.
— Ира, подожди! Давай поговорим! Нормально, спокойно!
— Мы уже поговорили. В кабинете нотариуса. Тогда, когда я узнала, что значу для твоей семьи. Ничего. Вот столько, — я показала пальцами ноль. — Иди, Глеб.
Он смотрел на меня, и в его глазах я видела растерянность. Он не ожидал такого поворота. Он думал, что я буду плакать, упрашивать, обещать исправиться. Но я устала. Устала быть удобной. Устала делать вид, что не замечаю, как меня задвигают на задний план.
— Хорошо, — сказал он наконец. Голос его дрожал. — Хорошо, я уйду. Но ты пожалеешь. Ты останешься одна, с ипотекой, с этой нищенской работой. А я… я буду жить в центре. И найду кого-то лучше.
Эти слова должны были меня ранить. Но я только усмехнулась.
— Найдешь, Глеб. Обязательно найдешь. Кого-нибудь такую же удобную, которая будет платить за тебя и молчать. Только смотри, чтобы у нее мама не оказалась умнее твоей. А то снова окажешься ни с чем.
Я закрыла дверь. Щелкнул замок, отрезая его от моей жизни. Я прислонилась к двери спиной и медленно сползла на пол. Вот теперь слезы пришли. Горячие, горькие. Я плакала не о потерянной любви. Любовь кончилась давно, я просто не хотела это признавать. Я плакала от облегчения. От того, что наконец сделала то, что должна была сделать месяцы назад.
Прошло три недели.
Я сидела в учительской, проверяя тетради, когда позвонила Вера. Моя подруга, юрист.
— Ира, ты не поверишь, — её голос был возбужденным. — Помнишь, ты просила меня проверить завещание твоей свекрови?
— Ну? — я отложила ручку.
— Там косяк. Большой косяк. Свидетель, который подписывал документ, умер за два месяца до оформления завещания. Я пробила по базе. Нотариус либо туфтила, либо кто-то подделал подписи.
Я замерла.
— То есть?
— То есть завещание недействительно. Если подашь в суд, оспоришь. Наследство будет делиться по закону: половина сыну, половина жене. Вернее, бывшей жене. Вы же не развелись еще официально?
— Нет. Не успели.
— Тогда ты имеешь право на половину. Квартира, дача, вклад. Все пополам.
Я положила трубку и смотрела в окно. За окном падал снег. Первый снег в этом году. Он покрывал город белым пушистым одеялом, скрывая грязь и трещины асфальта.
Я могла пойти в суд. Могла отсудить половину. Могла заставить Глеба делиться. Могла вернуть себе то, что мне полагалось по закону.
Но я не стала.
Вечером я встретилась с Верой в кафе. Передала ей документы на развод.
— Раздел имущества? — спросила она, открывая папку.
— Не нужно. Пусть квартира остается моей. Он пусть забирает свои гаджеты и пластинки. Все остальное — моё.
— Ира, ты уверена? — Вера нахмурилась. — Я могу отсудить тебе половину наследства. Законно.
— Не надо, — я покачала головой. — Я не хочу ничего, что связано с этой семьей. Пусть Глеб живет со своей трёшкой. И со своей мамой. Той мамой, которая считала меня недостойной.
Вера долго смотрела на меня, потом кивнула.
— Хорошо. Как скажешь.
Развод оформили через два месяца. Быстро, без склок, без дележа. Глеб даже не пришел на заседание, прислал представителя. Я расписалась в документах и вышла из здания суда свободной.
Шел март. Год назад в марте Людмила Георгиевна ездила к нотариусу и вычеркивала меня из жизни сына. Теперь я сама вычеркнула их обоих из своей.
Квартира опустела. Без Глеба, без его вещей, без его присутствия она казалась больше. Я ходила по комнатам и чувствовала, как с каждым днем становлюсь легче. Ипотека давила, работа выматывала, но я была своей. Я принадлежала себе. И это было дороже любого наследства.
Однажды вечером, через полгода после развода, раздался звонок в дверь. Я открыла. На пороге стоял Глеб.
Он постарел. Или просто я впервые увидела его настоящий возраст. Под глазами залегли темные круги, плечи ссутулились.
— Привет, — сказал он неуверенно.
— Привет, — ответила я, не приглашая войти.
— Можно поговорить?
Я посмотрела на часы.
— Пять минут. Говори здесь.
Он переминался с ноги на ногу.
— Я продал квартиру. Мамину. Пятнадцать миллионов дали.
— Поздравляю.
— Ира, я хотел сказать… — он запнулся. — Ты была права. Во всем. Мама действительно меня использовала. Она хотела, чтобы я был при ней. Одинокий. Чтобы ухаживал за ней, когда она станет совсем старой. А ты мешала. Поэтому она тебя и вычеркнула.
Я молчала.
— Я понял это, когда она умерла, — продолжал он. — Когда понял, что остался один. Совсем один. Друзья разбежались, ты ушла. И эта квартира… она была как клетка. Я продал её и купил однушку. А остальные деньги… — он достал конверт. — Хочу отдать тебе. Половину. Ты имеешь право.
Я посмотрела на конверт. Потом на него.
— Глеб, я не хочу этих денег.
— Но…
— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала я твердо. — И больше не приходил. У тебя своя жизнь, у меня своя. Мы чужие люди.
Он стоял, сжимая конверт, и в его глазах было что-то похожее на отчаяние.
— Может, мы могли бы… попробовать еще раз? Я изменился. Я понял…
— Нет, — я покачала головой. — Ты не изменился. Ты просто остался без мамы и испугался одиночества. Но я не буду твоим костылем. Не буду заменой. Иди, Глеб. Живи. Найди себя. Но без меня.
Я закрыла дверь. Он постоял еще минуту за порогом, я слышала его дыхание, потом шаги затихли в лестничном пролете.
Я вернулась в комнату. На столе лежали мои учебники, тетради учеников, чашка остывшего чая. Моя жизнь. Небогатая, непростая, но честная. Я никому ничего не должна. Я свободна.
И этого мне было достаточно.
– Я просто пошутила