Когда они только въехали в новую квартиру, Мария даже не верила, что это наконец произошло. Свой угол, пусть и в ипотеку, пусть и с затяжным ремонтом, но главное — свое. С кухонного окна открывался вид на детскую площадку, а вечером слышно было, как подростки возятся на лавках — раздражающе, но по-своему живо. Супруг, Дима, предлагал взять двушку подальше, но она настаивала на этом районе — ближе к детскому саду, где работала. Тогда они еще оба улыбались, влюблённо спорили, и даже ночные ссоры из-за выбора плитки казались чем-то вроде семейных традиций.
А потом появилась она — Татьяна Павловна. Тёща Марии жила в другом городе, наведывалась редко и ненадолго. А свекровь — совсем другое дело.
— Это что за шкаф? — спросила она в первый же день, пройдясь по квартире так, словно осматривает сдачу объекта. — А кухня почему такая маленькая? У вас плита рядом с мойкой — пожарная опасность. Кто вам так спланировал?
Мария тогда ещё молчала. Помнила, как Татьяна Павловна помогала с первым взносом — сто тысяч. «Просто поддержка, не переживайте», — сказала она тогда. И Дима так спокойно это преподнес: «Ну что ты, мама же. Мы потом тоже поможем, если надо будет». Тогда Мария даже поблагодарила. Потом — пожалела.
На третий месяц стало тяжело дышать. Татьяна Павловна приезжала на «несколько дней помочь с ремонтными делами», но оставалась. Потом сломала ногу — и осталась ещё. Мария не возражала вслух, просто старалась возвращаться домой позже, задерживаться в детском саду, где она уже стала чуть ли не заместителем заведующей. Лучше протереть чужие скамейки, чем слушать очередное:
— Ну как можно было купить такие занавески? Это же офисный стиль, Мария. У вас дома уют должен быть, не бухгалтерия.
Мария долго копила раздражение. Временами даже сама себе не верила — казалось, что всё это она преувеличивает. Ну, критика, да. Ну, придирается. Но ведь не из злобы, правда?
И всё-таки что-то начинало трещать.
В комнате сына стояли пластиковые ящики с игрушками. Разноцветные, с крышками, как она хотела. Однажды, придя домой, Мария застала Татьяну Павловну за тем, что та перебирает ящики, выбрасывая в мешок «лишнее».
— Это что? — Мария остановилась у двери. Голос у неё дрожал.
— Я просто навожу порядок. Тут половина — сломано или непонятно откуда.
— Это его игрушки.
— Не делай вид, что тебе не всё равно. Он играет в основном с машинками, остальное валяется. Я знаю, как организовать быт.
В ту ночь они с Димой снова не ложились до двух. Он говорил: «Ну ты же знаешь маму», а Мария — «А ты меня знаешь?» И потом был долгий молчаливый завтрак, и школьный рюкзак, забытый дома, и снова тишина.
Потом появились разговоры о деньгах. Не со стороны Татьяны Павловны — со стороны Димы.
— Мама предлагает нам переделать лоджию. Сама оплатит. Просто, чтобы сыну игровую зону сделать. Ну, а что? Там всё равно хлам стоит.
— А мы просили?
— Маша…
— Нет, ты скажи: мы просили?
— Она же просто помогает.
Она «просто помогает», когда хочет. Сама решает, как, где и чем. А потом делает вид, что это и была ваша идея.
Мария чувствовала, что задыхается. Впервые она задумалась, что от квартиры не только радуга и солнце — тут ещё и долговое облако висит, под которым ты постоянно должен быть благодарным. Или делаешь вид, что благодарен.
В конце весны случилось нечто незначительное — со стороны. Но именно это спровоцировало взрыв.
Татьяна Павловна пришла домой с упаковкой каких-то странных пепельниц — «на подарки коллегам». Расставила их по квартире, чтобы «посмотреть, как они смотрятся». Мария убрала одну — с балкона. Утром она снова стояла на том же месте. Её передвинули, как будто в насмешку.
— Это наш дом, — сказала Мария вечером. — Мы не музей сувениров.
— Я всего лишь оставила для примерки. Я у себя дома, Маша. Вложилась, между прочим.
И вот тогда Мария впервые спросила:
— Ты что-то хочешь за свои сто тысяч?
Татьяна Павловна откинулась на спинку кресла, медленно, театрально.
— Я хочу, чтобы внук жил в нормальных условиях. И чтобы ты не устраивала истерики из-за ерунды.
И больше она ничего не сказала. Зато после этого стала появляться на кухне именно в те минуты, когда Мария готовила. Бросала фразы: «О, это ты так мясо режешь? Интересно». Или: «Ты из тех, кто любит пересаливать, да?»
Мария уходила на балкон. Открывала окно. Смотрела на ту самую площадку. Сын играл с соседскими детьми. Они кричали, смеялись. А в её голове гудело — как из старого советского телевизора, где что-то сломалось, и теперь всё идёт с шумом.
Она знала: дальше будет хуже.
Лето началось с поломки стиральной машины. Старая, еще с прошлой квартиры, проработала честно — десять лет без капризов. Мария с утра зашла в ванную и увидела лужу. Словно и техника решила — пора менять что-то глобально.
Дима уехал в командировку. Остались они втроём — Мария, сын и Татьяна Павловна. Сначала Мария подумала, что как-то выкрутится. Но уже к вечеру начались «советы».
— Ну зачем вы берёте такие дешёвые машинки? — качала головой свекровь, сидя на краю дивана с планшетом. — Вот у моей соседки — «Бош», дорогая, но работает двадцать лет. Это ж на чём вы экономили?
— На взносе за ипотеку. — Мария подняла бровь. — Мы и так выбрались на пределе.
— Вот именно! Я же и помогала, чтобы вы не на пределе жили. А теперь опять — экономия. Так жить нельзя, Маш. Надо планировать.
Мария слушала, не перебивая. Она больше не спорила. Записывала всё в голове, как аудиофайл: интонации, слова, паузы. Потом прокручивала перед сном. Иногда — во время обеда. Это даже помогало не плакать. Просто — фиксировать. Как будто ведёшь дневник наблюдений за дикой природой.
Когда вернулся Дима, он не застал никакого конфликта. Тёплый ужин, сын с раскраской за столом, Мария с равнодушным лицом режет салат. Татьяна Павловна — почти ласкова.
— Я тут подумала, может, нам стоит поговорить про расширение? Трёшка — это ж перспектива. Играющая, так сказать.
— Мы только с этим кредитом расплатимся к пенсии, — сказал Дима. — Какие ещё расширения?
— Ну а если я помогу? Добавлю. Я же уже вкладывалась. Для семьи не жалко. А потом, может, оформим что-то на внука. Зачем вам всё на себя тащить?
Мария уронила нож в раковину с таким звуком, что сын вздрогнул.
— Мы не просили.
— Маша…
— Нет, подожди, Дима. Мы не просили. А ты, — повернулась она к свекрови, — так легко распоряжаешься будущим чужой семьи, как будто мы твои сотрудники, а не люди.
Татьяна Павловна замерла. Потом встала. Медленно. Спокойно.
— Я просто хотела как лучше. Я вложила деньги. И сейчас предлагаю помощь. А ты вечно воспринимаешь это как контроль.
— А как это ещё воспринимать, если за это потом приходится платить каждым словом?
Мария вышла на балкон, захлопнув за собой дверь. Не из злости. Просто иначе бы она заплакала.
С того дня в квартире стало тихо. Но не уютно-тихо, как когда дети засыпают. А тревожно-тихо — как перед бурей.
Татьяна Павловна не цеплялась. Просто ходила с видом обиженного человека, который «всё отдал, а его не ценят». Она не жаловалась напрямую — только сыну. Мария пару раз слышала, как вечером, в другой комнате, она шепчет:
— Ну да, я плохая. Я же всегда была лишней.
— Мам, хватит, — устало говорил Дима. — Ты же знаешь, всё не так.
— Конечно. Конечно. Я же вложилась. Но кто теперь это помнит? Главное — занавески у них свои. И ящики для игрушек. Всё своё. А я — в углу.
Мария лежала в кровати, слышала это, и у неё сжимался живот. Было что-то глубоко знакомое в этих словах. Может, потому, что её мать говорила почти так же, когда они с отцом разводились.
В августе сын попал в больницу с температурой. Пять дней, капельницы, испуганные глаза. Мария жила в палате, днём забегал Дима. Свекровь готовила еду и привозила термосы. И вдруг, как будто на этом фоне, в ней проснулась прежняя мягкость — из тех дней, когда они только познакомились. Она гладила Марии плечо, приносила кофе, шептала: «Ты молодец. Держишься. Я бы так не смогла».
Мария почти поверила.
Осенью Татьяна Павловна снова заговорила про «долю».
— Ну, вы же понимаете, я не чужой человек. Я вкладывалась. Просто потом, когда будете всё оформлять, учтите. На бумаге не обязательно, конечно. Просто, чтобы было по-честному. Для внука.
Мария смотрела в окно. Желтые листья ложились на асфальт, как обещания, которые никто не собирался выполнять.
— Ты хочешь долю в квартире?
— Я не хочу ссор. Просто… если вдруг что-то, я не хочу остаться ни с чем. Я ведь помогла вам тогда. Ты сама благодарила.
— И теперь за это надо платить? — медленно повернулась Мария. — Или ты хочешь намекнуть, что теперь живёшь тут не просто так?
— Нет, я… Я просто хочу, чтобы вы не забывали. Это важно. А ты ведёшь себя так, будто я тут временная.
— А ты не временная?
— Ты неблагодарная.
И тогда Мария просто кивнула. Она не стала спорить. Впервые — не хотелось даже кричать. Что-то внутри неё устало хлопнуло дверью.
Вечером она села рядом с Димой.
— Ты должен выбрать. Или у нас есть семья, и мы строим её сами, или у нас есть мама, которая будет управлять нами, как ей удобно. Третьего не будет.
— Я не могу выгнать её, Маша. Она мать. И она… помогла. И она…
— Я знаю. Всё знаю. Ты не можешь. А я — больше не хочу.
Он молчал. Смотрел в пол.
В ту ночь Мария собирала вещи. Сына она забрала к матери — на время, «переждать осень». Пока всё не уляжется. Хотя в глубине души знала: не уляжется. Не тот случай.
Съёмная однушка в старом доме с облупленными подоконниками казалась неожиданно уютной. Мария впервые за много месяцев проснулась без напряжения в груди. Сын сопел рядом, на раскладушке, а из кухни доносился запах растворимого кофе — соседка на площадке одолжила банку на первое время.
Она не говорила никому, что это навсегда. Даже себе. Просто «временно». Дима звонил каждый вечер. Поначалу — с отчётами: мол, мама старается, спрашивает, не привезти ли супа. Потом — тише, осторожнее: «Ты вернёшься?», «Ты подумала?», «Ну, может, ты…», а дальше были долгие паузы и «ладно, потом».
Мария не отвечала определённо. Она сама не знала, к чему готовится.
Однажды вечером она зашла в квартиру — свою, ту самую, ипотечную, где всё ещё стоял её стол, её комод и её занавески.
— Мне нужно забрать кое-что из шкафа, — сказала, не снимая куртку.
Татьяна Павловна была дома. Сидела у окна с вязанием — шерстяной шарф для внука, как она говорила. Увидев Марию, поднялась, сложила руки на груди.
— Я слышала, ты теперь на съёмной. Неудобно, наверное.
— Не хуже, чем жить с человеком, который каждое утро напоминает тебе про «помощь».
— Ну ты же не одна там. С ребёнком.
— И что?
— Просто думаю: могла бы потерпеть ради семьи. А ты всё бросаешь.
Мария засмеялась — тихо, без радости.
— Это ты считаешь, что я что-то бросила. А я, наоборот, впервые начала собирать.
— Собирать что?
— Себя.
Через месяц пришло письмо. С судебной повесткой.
Татьяна Павловна подала иск — требовала признать за собой долю в квартире. Сумма, указанная в документах, соответствовала той самой «помощи», о которой все это время было неловко вспоминать. Сто тысяч. Один трансфер в прошлом — и теперь судебный иск.
Мария сначала подумала, что это ошибка. Потом — что-то вроде шантажа, способ вернуть её назад. Но нет. Это было вполне официально. Подписи, печати, документы.
Дима узнал последним.
— Я не знал. Я правда не знал, — говорил он, сидя на лавке у суда. — Она мне ничего не сказала.
— Зато мне сказала, — Мария смотрела мимо него. — Только не напрямую. Намёками. С годами. Со вздохами. С разговорами «по совести».
— Я поговорю с ней.
— Уже поздно, Дим. Я с ней тоже говорила. Все эти годы.
Суд длился недолго. Адвокат Марии, молодой парень с уверенным голосом, спросил:
— У вас есть расписка?
— Нет, — ответила Татьяна Павловна, нахмурившись. — Это же родня. Мы не между чужими.
— А перевод в приложении? Где указано, что это — именно на покупку жилья?
— Нет. Просто перевод. Но ведь они тогда купили квартиру. Совпадение?
Судья устало поправил очки. Мария смотрела на руки Татьяны Павловны — в них всё ещё был тот самый вязаный шарф. Она держала его, как аргумент. Как якорь.
Решение суда было ожидаемым: отказать в иске. Никаких документов, никаких доказательств — только устные утверждения и воспоминания.
После заседания Татьяна Павловна подошла к Марии. Лицо было мраморное, губы напряжённые.
— Ты бы могла по-человечески. Без судов.
— А ты — по-человечески? — спросила Мария. — Мы жили вместе. Я терпела. Пыталась выстроить диалог. А ты в суд пошла. И что теперь?
— Я просто хотела, чтобы было справедливо.
Мария покачала головой. Посмотрела прямо ей в глаза.
— Это вы вложились? А расписка где? Нету, значит, не считается, — и на мгновение в её голосе прорезался холод. — Не по любви же мы теперь считаем, верно?
Позже она говорила с Димой. Он снова был уставший, снова не мог выбрать, снова просил «давай всё уладим».
— Я не могу, Дима, — сказала она. — Я годами пыталась всё уладить. Я мирилась, молчала, объясняла. А ты просто уходил в себя. Всё время. А теперь мы здесь. И теперь — только я решаю, что дальше.
Он хотел что-то сказать, но не стал. Просто кивнул.
Прошло два месяца. Шарф, который связала Татьяна Павловна, всё же оказался у сына. Он сам нашёл его в пакете с вещами, улыбнулся и сказал: «Бабушка передала, да? Тёплый. Я буду носить».
Мария ничего не ответила. Только поправила капюшон и вышла с ним во двор — во двор их новой съёмной квартиры, где больше не было чужих решений.
Той ночью, лежа в тишине, она впервые позволила себе подумать: а ведь теперь всё может быть иначе. Не легко, не сразу, но — иначе. Без вечной благодарности за прошлое, без страха перед «помощью». Без ощущения, что ты живёшь на чужой территории.
И да — теперь она точно знала: вложения бывают разными. Одни — в бетон. Другие — в контроль. А третьи — в свободу.
– Оставь нас в покое. У нас с Лизой все прекрасно, — жёстко сказал Игорь теще, — Тебе никто ничего не обещал